Вальтраут ШЕЛИКЕ
ПИСЬМА ИЗ ИНТЕРНАТА КОМИНТЕРНА
(Сентябрь 1941-март 1943 гг.)
Часть Y. БРАТИШКИ
ПРЕДИСЛОВИЕ
В моих письмах маме и папе много о братишках, с которыми я жила в интернате Коминтерна.. В военные годы я, четырнадцатилетняя, взвали на себя ответственность за них. Вольфу 28 июля 1941 года, уже будучи в интернате, исполнилось 4 года, Рольфу в сентябре 1941 года предстоял третий в его жизни день рождения. И хотя забота о ежедневном быте братишек не лежала на моих плечах, я понимала, что отвечаю за их душевное здоровье. Я хотела, чтобы они не чувствовали себя покинутыми и одинокими, и чтобы знали – не одни они здесь, а рядом есть сестра, осколок потерянной семьи, и она согреет поцелуями, и конфетку в рот сунет, которую пришлют мама с папой или она сбережет, так как сама есть не станет.
Вместе с тем моя ответственность по отношению к братишкам сочеталась с присущей подросткам безрассудностью по отношению к себе самой, вернее с наивным бесстрашием относительно собственной жизни. Так, например, однажды, получив известие о Рольфиной болезни, о том, что он снова томится в изоляторе, я немедленно встала на лыжи и покатила в спортивном костюме по снежным полям несколько километров из Захарьино, где зимовали старшеклассники, в «Лесной курорт», к братишке. А было сорок градусов мороза, в ту первую военную зиму 1941 года . Я отморозила себе нос и ноги выше колен. Но, слава богу, нос не отвалился, хотя под твердой коростой он долго-долго был мягким, как холодец. Не помню, чтобы временное уродство меня в какой-то мере обеспокоило, хотя и совпала с моим пятнадцатилетием.
Братишку я застала, всего перемазанного красным стрептоцидом, который он не хотел глотать, а упрямо выплевывал. В палате он был один, единственным сотоварищем оказалась крыса, прогрызшая дырку в стене над его кроватью. Туда братишка и бросал крысе крошки хлеба, а она в благодарность высовывала голову. Рольф, трехлетний, с крысой дружил и нисколько ее не боялся. А в изоляторе был собачий холод.
Разве могла я к братишке не кинуться?
Хорошо, что по многокилометровой дороге, на которой мне никто не встретился, ни случайный попутчик, ни груженая телега, я не упала и не замерзла. Я была умелой лыжницей, и крепления были, что надо. Я мчалась на лыжах в «Лесной» кратчайшим путем, скашивая углы, пропуская деревню, по узкой колее огромного снежного поля. И сегодня, десятилетия спустя, во сне мне нередко видится та самая тропинка, ведущая из Захарьино через поле и лес в «Лесной курорт». И каждый раз, даже во сне, я снова и снова решаю, какой выбрать путь – по холмам через деревню, где полно народу, или напрямую через большое поле и могучий лес, что короче, но где нет ни души. И снова я решаюсь на кратчайший вариант. И во сне мне делается страшно.
В эвакуацию в Горьковскую область, на станцию Ветлужская, а оттуда в “Лесной курорт” – дом отдыха горьковского автозавода, я успела уехать с братишками за день до первого настоящего, с бомбежками налета фашистских самолетов на Москву, в июле 1941 года.
По всей стране расползались тогда дороги войны.
Дороги войны... По ним шли не только солдаты... Дети тоже. И пусть та дорога шла в тыл, – без бомб, без пуль, даже без капельки крови...
Для меня и братишек эта дорога началась с Курского вокзала в Москве. Для нас троих и еще семисот ребят, детей сотрудников Коминтерна. Нас эвакуировали. Привозили ребят на вокзал мамы. Заводили в вагон, сажали на полку и уходили. Уходили на перрон – глядеть в окно.
Что делалось с малышами! Двух-, трех-, четырехлетние, они не хотели принимать маму за стеклом. Отчаянным криком рвалась наружу тревога: вдруг мама не успеет сесть?
– Ма-ма! – на всех языках мира.
На перроне рыжая красивая англичанка тщетно боролась со слезами, которые непрошеным потоком лились по ее щекам. Она не хотела, чтобы маленький Гарри их видел. А он и не видел. Забился в угол верхней полки. Он, шестилетний, уже понял, что мама так и останется за окном. Война уже хозяйничала в его сердце.
Провожая нас на вокзале наша мама не плакала. Мама умела держать себя в руках. А братишки, Вольфик и Рольфик, и вовсе не расстраивались. Они быстренько уселись у окна, и оттуда весело поглядывали на маму. Они, глупенькие, даже радовались предстоящему путешествию на поезде, далеко-далеко, но вместе со старшей сестрой, и не могли дождаться, когда же поезд тронется и они, наконец, увидят “большую воду”.
Наконец, вагон дрогнул и поезд медленно двинулся в путь.
– Береги братишек! Береги! Это сейчас твоя главная задача! – крикнула моя мать в уходивший поезд. Она требовала, чтобы я стала взрослой. В четырнадцать лет.
Два дня длилась наша дорога до станции Ветлужская, откуда на барже и лодках нас отвезли к пристани “Лесного курорта”.
Сперва, после прибытия в «Лесной», братишки жили со мной в одной комнате с девочками моего возраста и, наверное, не особенно беспокоились по поводу отсутствия мамы и папы. Рядом со мной им было спокойно.
Но вскоре наладился быт детского сада, и мне было велено сдать Вольфа и Рольфа в их группы, разные, ибо одному не было трех, а другому только что стукнуло четыре и одна и та же группа им не полагалась. Ночью и днем одни, без мамы, папы, сестры и даже друг без друга? Рольф с этим мириться никак не захотел, и при каждой встрече со мной он гундосил на тему, что хочет «на другую дачу». Но «другая дача» не маячила впереди, а потому в свои неполные три года он ухитрялся каждый день улизнуть из группы, забежать в соседнюю за четырехлетним братишкой, и с диким ревом «Травка!!!», взявшись за руки, мчаться вместе с Вольфом к знакомому корпусу, где жила сестра. Отчаянный крик был слышен во всех немногочисленных корпусах, и девчонки предупреждали меня: «Твои опять бегут».
Я утешала малышей как могла. Вытирала слезы, обещала вечером, как всегда, прийти к каждому в спальню и посидеть рядом, пока не уснет. Свое обещание я свято выполняла. Первым был Рольф, быстро засыпавший, как только я оказывалась рядом. А вот Вольф крепко-крепко держал мою руку и не отпускал. Уже его дыхание становилось равномерным, глаза были закрыты, он явно спал. Но стоило мне начать медленно высвобождать руку, как глазки немедленно широко открывались, а губы шептали: «Не уходи». Мне, честно говоря, иногда даже надоедало столь долгое сидение около братишки – у меня, четырнадцатилетней, по вечерам уже были и свои дела.
Вечернее утешение не примеряло Рольфа и Вольфа с отрывом от сестры, и они продолжали мчаться, крепко взявшись за руки, с отчаянным плачем, к моему корпусу.
В конце концов детсадовские воспитательницы заявили мне, что мои вечерние приходы вредны, так как братишкам труднее адаптироваться, чем другим детям, у кого никого не было. И на меня был «наложен запрет». Несколько дней, по требованию взрослых, я, при известии «Твои снова бегут», пряталась под кровать в соседней комнате, а девочки объясняли плачущим малышам, что «Травки нет». Их всхлипы отчаяния почти сводили меня с ума, но во имя адаптации я продолжала томиться в своем укрытии. Поникшие, полные горя, все так же держась за руки, мои Рольфик и Вольфик отправлялись обратно, в свои разные группы.
Сегодня я не знаю, верен ли был запрет на встречи со мной ради скорейшего привыкания братишек к жизни без мамы, папы и сестры, а главное, правильно ли я сделала, что послушалась взрослых. Не знаю, что творилось в душе моих маленьких братишек, растерянных, чувствующих себя покинутыми – сперва мамой и папой, не севшими в поезд, а теперь еще и сестрой. Но уверена – ничего хорошего в их сердечках не совершалось. И раны, нанесенные войной, вряд ли затянулись у них до конца. У Рольфа, во всяком случае, они кровоточат по сей день, тщательно скрываемым, паническим страхом снова быть покинутым, а также нелепыми, постоянными провокациями в адрес дорогих ему людей для проверки – выдержит ли их любовь очередной его выкидон. Внутри Рольфа все еще бьется сердце веселого, доброго шалуна, пронзенное войной.
А далеко от нас, в Москве, сходили с ума родители эвакуированных детишек, борясь с неустанной тревогой за их самочувствие усиленным погружением в работу ради приближения победы над фашизмом.
Между Москвой и «Лесным курортом» курсировал автобус, привозивший новых детей, а заодно письма и передачи для жителей интерната. Переписку мы вели и по почте, ибо автобус из Москвы был не только огромной радостью, но и большой редкостью.
Первое сообщение от меня мама и папа получили 27 июля, но оно, как и все мои последующие письма в Москву, написанные до 16 октября 1941 года не сохранились, так как были украдены вместе с портфелем во время эвакуации родителей в Уфу. Получив мое первое письмо, папа тут же сел за ответ, кстати на немецком языке, да еще и в открытке.
Москва. 27 июля 1941 года. Папа мне.
«Милая Траутхен, только что пришла твоя первая открытка, которую ты написала в поезде. Она была 11 дней в пути! Ты можешь себе представить, как мы каждый день ждем новых известий, но если почтовая связь столь замедленная, нам остается только проявить терпение. Пожалуйста, пиши нам в первое время довольно часто, не обязательно по 8 страниц. Надеемся, что все вы здоровы. Скажи, Вольфи и Рольф уже плакали, так как не могут попасть теперь домой? Ты их часто видишь? Как живешь ты? Какие у тебя общественные нагрузки? Сообщай нам обо всем.
Мы здоровы, при тревогах должны спускаться в бомбоубежище и тогда мы особенно рады, что вы можете жить и работать без этих помех. Получаете ли вы газеты? Есть ли у вас радио? Может быть мне посылать вам «Правду»?
Будьте все хорошенько здоровыми. Мама на работе и передает через меня сердечные приветы и каждому по поцелую. Я присоединяюсь.
Ваш папа.
Сердечные приветы и Фанни, Нина, товарищ Шюллер, товарищ Мольтке и всем, кого мы знаем».
Москва. 5 августа 1941 года. Папа мне.
«Милая Траутхен,
своим письмом от 28 июля ты подарила нам и многим другим большую радость. Это первое письмо, которое мы получили за 20 дней и из него мы видим, что ты верно поняла задачи нашего времени…
Все матери, о детях которых ты сообщила, очень тебе благодарны. Для всех них это были первые строчки, которые они могли прочесть о своих детях!
То, что Вольфи пять дней подряд плакал очень естественно, ему ведь любое изменение ситуации всегда дается очень тяжело. Но теперь, судя по его аппетиту, кажется, что он преодолел боль разлуки. Будь с ним всегда мила, когда его видишь.
А наш Рольф? Что делает наш маленький разбойник и шалун? Он, конечно, не так сильно тосковал по папе и маме и быстрее приспособился к новой обстановке. Или он все еще хочет на «другую дачу»? Вольфи и Рольф в одной и той же группе? Говоришь ли ты с ними немного по-немецки?…
Скажи, есть ли в твоей группе маленькая девочка по имени Тамара Шатц? 4 года. Постарайся написать о ней пару строк, так как у ее матери слабые нервы, и она совсем издергалась от того, что ничего не слышала о своем ребенке. Неужели тамошние матери не могут себя пересилить и регулярно давать информацию о 3-4 детях? Это ведь не такая большая работ, а для оставшихся матерей большое успокоение. Почему товарищ Гроссе, старая сотрудница издательства, не пишет ни строчки о детях работников издательства? Мне это просто непонятно. Поговори с ней как-нибудь и поругай…
Наша жизнь идет своим чередом. На улицах Москвы по-хозяйски расположились кучи мешков с песком, которые поднимаются вверх над витринами магазинов. В «Люксе» оборудованы очень хорошие бомбоубежища, все жители могут лежать и спать…
Теперь я кончаю, письмо еще надо отдать, а писать много мне тяжело. Мама на работе, придет только завтра вечером, поэтому пишу я один. Пусть Вам и дальше будет хорошо, работай и дальше так же усердно, радостно и не забывай быть всегда милой с Вольфи и Рольфом, немножко с ними шути, они оба так еще нуждаются в большом количестве любви. А ты?
Милый поцелуй. Папа».
8 августа 1941 года Мама мне.
«…Видишь ли ты Рольфа так же часто, как Вольфи? Будь с Рольфом особенно милой, он ведь самый маленький…
Теперь я кончаю. Я всех вас троих заключаю в свои объятья, и каждый получает по два поцелуя, ты тоже.
Ваша мама».
Москва. 29 августа 1941 года. Папа мне.
«В Москву приехала товарищ из Рольфиной группы и от нее мы узнали, что у Рольфа был понос с кровью. Мы только завтра вечером сможем поговорить с ней подробнее. Наверное, ты нам об этом уже написала, и надеюсь, у тебя есть возможность во время его болезни побольше о нем позаботиться. Понос с кровью всегда очень серьезное дело и у маленьких детей вдвойне опасно. При неправильном уходе, при несоблюдении строжайшей гигиены, при неверной диете такая болезнь может плохо кончится».
Так, через месяц с небольшим началась почти нескончаемая череда Рольфиных пребываний в изоляторе. По договоренности с мамой я должна была всегда сообщать правду, одну только правду о здоровье своих братишек. Мама меня уверила, что так она не будет зря волноваться. И я свято выполняла свою обязанность честного информатора, нисколько не смягчая краски. Не знаю, как мама и папа смогли вынести разлуку с нами, особенно с такими крошками, как Вольфик и Рольфик? Уму непостижимо.
А Рольф, возможно, “протестовал” против войны, разлучившей его с родителями, таким вот образом – болел назло тем, кто виноват в его горе. По-детски сопротивлялся несправедливости мира.
Пока в июле и августе 1941 года я жила в «Лесном курорте», там же, где и братишки, им обоим все-таки еще было с кем отводить растерянные души.
Но на время учебного года нас, старших воспитанников, в сентябре 1941 года переселили поближе к школе, в Захарьино, бывшую усадьбу мелкого помещика. И теперь я могла навещать Вольфа и Рольфа только по воскресеньям, и то не в каждое, ибо и в Захарьино у нас были свои неотложные дела.
Зато потом с начала июня 1942 года мы снова жили в «Лесном», и братишки могли посидеть в моей комнате, погулять со мной по лесу, пройтись по огромной алее, которую они запомнили, как и я, на всю жизнь.
Вольф и Рольф были неустанной заботой моей интернатской жизни, «главной задачей», как, надеясь на меня, крикнула вслед уходящему поезду, моя мама.
ИЗ ЗАХАРЬИНО.
О Вольфе и Рольфе я регулярно сообщала маме и папе, но, к сожалению, сохранились мои письма только с 17 октября 1941 года, когда я уже жила в «Захарьино».
17 октября 1941 года. Маме и папе.
«12 октября я была у малышей. Вольфик больше не говорит по немецки. Он стал более дисциплинированным, но пока иногда еще дерется с детьми. Когда я разговариваю с Вольфиком, он на меня совсем не глядит, но тем не менее хочет, чтобы я приходила часто.
Рольф, напротив, совсем другой. Он все еще такой же шалун и живчик. Все время смеется и хочет, чтобы мама и папа прислали ему посылку. Он всегда радуется, когда я прихожу. Легкий грипп он уже преодолел. Ему нужны рубашки и свитер. Когда я к нему пришла, он как раз обедал. Он съел две тарелки супа и кинул в тарелку воспитательницы картофелину. Затем повернулся ко мне и посмотрел на меня своими нахальными глазками.
Вольфик вырос, у него хороший аппетит.
В этот день у детей за завтраком были: сырок, манная каша, масло, белый хлеб и чай…
Отто Корб здоров и просит, чтобы мама прислала ему конфет».
1 января 1942 года. Маме и папе.
«Вчера я была у малышей. Оба получили по носовому платку и «написали» Вам письмо. Я прилагаю их.
Рольф.
«(Я: Что написать маме?) Письмо. Травка-Трава, папа и брат. Еще. Брат, трава, печенье, письмо, пальто, елка. Дорогая мама, шапку. Дом (рисунок изображает дом)»
Он веселый, обнимает меня и целует. Его воспитательница говорит, что он всегда сперва зовет Гладу, потом папу, и только затем маму!
Воельфи.
(Я: Что написать?) Гостиницы, еще машину, еще корзинку, маленький корзинку и сумки. (Я: Что еще?) Еще? Ничего. Я не могу казать.(Он хочет трактор). Коладку (шоколадку) хочу. (У меня в руках книга). Дай книжку. Дай. Я хочу еще книжку. Еще? Книжку маленький. Пушку хочу и танк. Еще чего? Мячик хочу»
Я говорю, чтобы нарисовал что-нибудь.
«Я не хочу! Я не хочу! (Но все равно он что-то рисует. Пусть нарисует дом). Я не хочу. Я не могу домик. Только Гансик может. Я хочу елку. Еще? Еще галаж хочу и машину. Вот какую хочу и зук (жук). Еще? Тлавку маленький хочу. Ха-ха-ха! Еще? Ничего».
Воельфи «написал» больше, но он не так по Вам скучает, как Рольфик. Оба радуются, когда я к ним прихожу».
22 января 1942 года. Маме и папе.
«Рольф сейчас болен. У него дизентерия. Он веселый, но очень похудел. В «Лесном» плохо с дровами. Когда я 19 января отправилась в «Лесной», было 42 градуса мороза. В изоляторе было холодно, даже очень холодно. Но врачиха сказала, что они топят каждый день, и только сегодня так холодно. Рольф спросил меня: «Травка, а когда кончится война?» Я ответила, что тогда, когда мы убьем всех фашистов. «А кто их убивает? Папа и мама тоже?» Вы видите, какие «серьезные» разговоры уже ведет наш Рольф.
Воельфи дисциплинирован. Траутхен тоже, у меня «отлично» по дисциплине…
Пишите мне чаще и обо всем. Будем надеяться, что Рольф скоро поправится.
Милый поцелуй маме и папе. Ваша Траутхен.».
7 февраля 1942 года. Маме и папе. Открытка.
«В прошлый выходной была у Вольфика и Рольфика. Они Вам «написали» письма. Рольфик себя чувствует хорошо и сегодня, наверное, уже здоров. Вольфику я приношу каждый раз кусочек шоколада, Рольфику пока еще нельзя».
21 февраля 1942 года. Маме и папе.
«Дорогие мама и папа!
Сегодня я была у малышей. Рольф справился со своим поносом, но опять попал в изолятор. Врачиха говорит, что у него, наверно, воспаление легких. Он очень плохо выглядит – стал худым, огромные глаза, а под ними черные круги. Он совсем не улыбается, сказал мне: «Головка болит». Теперь я буду приходить к нему каждый выходной. У него плохой аппетит, ничего не ест, лекарство принимать тоже не хочет. «Оно плохое», говорит он. Температура вчера вечером 37 и5, сегодня утром 39 и 2. Врачиха говорит, что его здоровье ухудшилось. Он тихо-тихо лежит в кроватке, очень слабый и худой. Я взяла его под мышки и просто удивилась – такой он стал легкий и худой. Ну, будем надеяться на лучшее. В изоляторе теперь тепло.
Воельфи здоров, не хочет говорить по-немецки, и ему было все равно – приду я или нет…
Будем надеяться, что Рольфик скоро будет здоров.
Сердечные поцелуи Вам обоим. Траутхен
В конце апреля мы переедем в «Лесной» и будем там работать. Тогда я смогу каждый день видеть братишек и помочь в починке их одежды».
2 марта 1942 года. Маме и папе. Открытка.
«Дорогие мама и папа!
Рольфик, хоть и лежит в изоляторе, уже почти здоров. У него просто был грипп в тяжелой форме. Врач долго не могла определить, что у него. 8 дней у него была температура от 38 до 40 градусов. Теперь температуры нет. Были шумы в легких. Но Вы не волнуйтесь. Он уже почти здоров».
8 марта 1942 года. Маме и папе.
«Дорогие мама и папа!
Вчера я после большого перерыва снова была у малышей. Сейчас туда ведь невозможно попасть из-за разлива реки и вода доходит до самого «Лесного курорта». Там, где раньше были поляны, теперь вода. Нам надо было выступать в Баках, так нас доставили сперва в «Лесной» на лодках, а оттуда в Баки. В «Лесной» мы прибыли вечером перед выходным, пробыли там до 4-ех дня. Поэтому я смогла взять обоих мальчишек и два часа погулять с ними в лесу.
Рольф уже с самого начала был весел, а Вольфик, напротив, не проронил ни слова. Когда Рольф рассказал мне, что зимой они ходили гулять, и что к Толику приезжал его папа и др., Вольфи тоже рассказал, что они рвали почки у вербы, что на реке был лед, а сейчас лед тает, и потому так много воды. Я дала им Ваши подарки и кое-что и от себя. Дело в том, что я купила им деревянную куклу, деревянный мячик и деревянного попугая. Оба очень обрадовались: Вольф попугаю, Рольф конфетам. Оба совершенно не понимают по-немецки и высмеивали меня, когда я заговорила с ними по-немецки. «Тра-ла-ла!» – передразнил меня Вольф. Пока Вольф рисовал, Рольф втихую поглощал конфеты. Вольфи тоже был очень весел, смеялся, Рольф, однако, более ласков, чем Вольфи. Вдруг у Вольфи закололо в ноге. Я сказала ему, что нога заснула. Он немного подумал, а потом спросил: «А что, у ножки глазки есть?» Когда спят, ведь закрывают глаза! Наш Рольф артист. Он уже умеет петь песни и читать стихи. Он спел мне песню, а когда он увидел у Вольфа попугая (он похож на петуха), то сам сказал: «Петушок, петушок, золотой гребешок, маслена головушка, что ты рано встаешь деткам спать не даешь?» Это стишок из русской сказки, мама мне его раньше тоже читала. У Вольфи и Рольфа хороший аппетит. У Рольфа слабый желудок, поэтому ему дают не всю еду. Он не такой румяный, скорее бледный, но он весел и, наверное, летом будет выглядеть лучше. Оба говорят о Москве, маме и папе, но мне кажется, что они не совсем понимают, что такое мама и папа. Может быть они Вас даже не узнают. Рольфик, когда говорит с Вольфиком, называет того всегда братиком. Так, это все, что я могу о них написать».
17 марта 1942 года. Маме и папе.
«Теперь все, что я знаю о Вольфе и Рольфе. 15 марта я была у них. Так как дорога была очень трудна (всего 7 километров и 3 часа!), я опоздала. Воельфи и Рольф уже были в постели. Сперва я пошла к Вольфу. Он совсем не понимает по-немецки. Рольф тоже. Воельфи сказал мне «Зравствуй», съел кусок шоколада и больше ничего. Хочет к маме, к папе, хочет жить здесь – короче, он хочет все, о чем бы я не спросила. Он ничего не рассказывает, улыбается, мне кажется, что ему все равно, прихожу ли я или нет, хотя он и говорит, чтобы я приходила.
Рольф гораздо милее. Он всегда радуется. Когда я прихожу, целует меня, смеется, говорит, чтобы я написала письмо папе и маме. Я показала ему рисунок Вольфа, у него есть бумага и к следующему разу он тоже хочет что-нибудь нарисовать. Он теперь совсем здоров, снова поправился. Он все тот же милый, маленький шалун. Почему Вольфи стал другим, я не знаю. Оба дерутся в своей группе с ребятами. Вольфи не пьет молока, Траутхен ест все. На фотографиях оба Вас не узнали.
Мне рассказали здесь случай с маленьким мальчиком. Шел красноармеец по аллее, увидел мальчика, назвал сыночком. И теперь малыш всем рассказывает, что к нему приезжал папа. Может быть и с Вами такое произойдет? Это было бы не очень приятно.
Это все, что я знаю о Вольфе и Рольфе.
Очень часто я не могу к ним ходить, так как у нас часто воскресники. Кроме того, я должна постирать, а поход в «Лесной» стоит целого дня, то и получается, что я не могу приходить каждое воскресенье».
26 марта 1942 года Маме и папе.
«У Вольфика и Рольфика я в последний выходной не была. Но я знаю, что оба здоровы. Рольфик совсем здоров и Вам не надо беспокоиться».
10 апреля 1942 года. Маме и папе.
«В прошлый выходной я была в «Лесном». Рольф снова был в изоляторе, подвижен и весел, но похудевший. У него грипп. В его группе только у четверых детей (среди них и Отто Корб) нет гриппа. Рольфик очень весел, смеется, развязывает мне ленточку на голове и играет с моими волосами. Я Вам уже писала, что Ваши фотокарточки оба не узнали. Рольф много рассказывает о маме и папе, а Вольфи тогда только молчит, надувает губу и ничего не хочет слышать. Рольфик вообще милее Вольфика, он всегда радуется, когда я прихожу, говорит, что он хорошо поел и съедает кусочек шоколада. Вольфина шубка порвалась. Немецкие товарищи передают приветы. Они говорят, что заботятся о Вольфе и Рольфе и Вам не надо беспокоиться. Больше я о малышах не знаю».
Уфа.17 марта 1942 года. Папа мне.
«Милая Траутхен,
очень мило с твоей стороны, что ты сразу написала нам открытку о том, что Рольфу уже лучше. Сегодня, мы кроме того получили телеграмму, из которой явствует, что Рольф снова в своей группе и чувствует себя хорошо. Теперь все зависит от того, чтобы его в ближайшие недели хорошо кормили и следили за тем, чтобы он не простудился. Напиши нам, выглядит ли Рольф уже лучше и прибавил ли в весе…»
Из маминой приписки.
«Носовой платок отдай Рольфу, так как у него его сожрали крысы, а Вольфу дай открытку со львом. Рольфу я, между прочим, тоже послала альбом для раскрашивания, как и Вольфу. На носовом платке вышей имя Рольфа. Он все еще сосет палец?
Еще раз милые поцелуи вам всем. Ваша мама».
ИЗ «ЛЕСНОГО КУРОРТА»
Два часа скандала
7 июня 1942 года. Маме и папе.
«Сегодня выходной и я пишу Вам обещанное письмо. Только что у меня были мальчишки. Целых два часа мне пришлось скандалить, прежде чем получить разрешение взять к себе ребят. Поэтому я смогла гулять с ними только два часа. Воельфи сразу побежал ко мне, когда меня увидел. Я хотела его забрать, но мне не разрешили, и пришлось его снова отдать. Он готов был заплакать. Меня обидело то, что мне не дают детей, тогда как матерям дают. Я пошла к заведующей, нашей начальнице. Но мне ребят не дали: «Пионерам мы детей не даем». Тогда я просто-напросто отправилась к тов. Миндину, и он сразу написал записку, чтобы мальчишек мне дали. Но заведующая детсада снова была не согласна, тогда мы вместе с ней пошли к тов. Миндину. Они некоторое время спорили, а тов. Миндин сказал, что я для мальчиков вторая мать и что мне малышей надо дать. В конце концов я ребят получила.
Воельфи со мной сперва вообще не захотел разговаривать, так как я его фактически обманула: сказала, что он идет со мной и тут же снова отдала его в группу. А Рольф сразу был весел и потребовал гостинцев. Я дала им конфет. У меня теперь все время есть что-нибудь сладкое для них, так как мы получаем сахарные конфеты и я собираю их для ребятишек.
У нас много мошкары и комаров. Рольф сорвал прутик и сказал: «Прогони комаров, я вижу их на тебе. Прогони», Вольфи показывал Рольфу, какие цветы рвать можно, а какие нельзя, так как из них получатся ягоды.
Вольфи съел свою конфетку позже Рольфа. «Братик, дай откусить», сказал Рольф Вольфу. Вольфи разрешил. Попугаи обоим очень понравились.
Вольфи теперь скоро будет пять! Как быстро проходит время!
Я прилагаю цветы, которые Вольфи и Рольф нарвали для меня».
10 июня 1942 года. Маме и папе.
«О малышах не знаю ничего нового, только то, что Рольф очень нравится нашим девочкам, которые у него в детсаду работают».
Письмо Вольфи маме и папе. Продиктовано Травке. Открытка.
2 июля 1942 года. «Лесной курорт».
«Мама и папа чтоб приехали. Чтобы все мамы приехали. Что гостинцы ребятам прислали. Чтобы товарищ Ленин приехал. Чтобы прислали такую марку. Ромашки чтоб прислали. Письмо чтоб прислали. Чтоб билет прислали. Больше не хочу. Целую. Вольфик.»
3 июля 1942 года. Маме и папе.
«Малышей я теперь каждый выходной беру к себе. Мне их дают свободно. У меня они едят конфеты, изюм. Рассказывают мне, что делали, как играли в войну. Рольф знает много песен. Он всегда очень веселый и маленький шутник. Вольфи стесняется других и ничего при них не рассказывает. Но когда мы одни (Рольф, Вольф и я) гуляем по лесу, он не замолкает, спрашивает название цветов, хочет знать какие грибы съедобны, а однажды рассказал: «А Оттик умрет, он съел дикий лук». У нас тут растет много дикого лука, его можно есть, но малышам это не разрешают. Оба хорошо говорят по-русски, но Рольф немного нечетко. Оба ни слова не понимают по-немецки, оба выглядят хорошо, Вольфи потолще, Рольфу нужна обувь».
29 июля 1942 года. Маме и папе.
«Дорогие мама и папа!
День рождения Вольфа мы справили хорошо. Рольф Вольфи поздравил и поцеловал, в ответ на что Вольфи скорчил злое лицо. Я спросила их, что такое «день рождения», и Рольф сказал, что тогда получают много подарков. Когда они пришли ко мне в комнату, на столе лежали для них подарки, печенье и конфеты. Я им подарила еще не все, только ружье, альбом для рисования, картину для группы, лопатку, солдатиков и немного сладостей. Рольф сразу подбежал к столу, не заметив сладости. Он взял кубики, солдатиков и книгу в руки, прижал все это к груди и сказал: «Мое, мое». Но затем он обнаружил все остальное и теперь не знал, куда все это положить. Его глаза глядели и сюда и туда, пока он не увидел конфеты. Тут он все положил, взял одну конфету, затем другую и с очень серьезным выражением лица съел их все. Но его глаза все время смеялись и он вообще не знал, что же ему делать с такой кучей прекрасных вещей.
Вольфи всегда очень стесняется, если в комнате есть еще кто-то, кроме меня и Ляли. Так было и в празднование дня рождения (в комнате были еще и другие девочки). Вольфи подошел к столу, взял конфеты и начал их есть. Игрушки, казалось, его не интересуют. Но когда девочки ушли, он все хорошенько рассмотрел и сказал: «Я хочу ему (Рольфу) лошадку подарить. Можно?» «Конечно». «А пушку?» Он сделал свои подарки и затем занялся игрушками.
Когда я ребятам сказала, что мама и папа прислали в их группы лопатку, Вольфи очень обрадовался. Он заглянул в ящик и узрел две лопатки. Когда я дала ему еще одну, он очень удивился: «А где остальные?» Он ведь знает, что в группе много детей.
С подарками одной девочке и одному мальчику в группе вышла целая трагедия. Рольф скорчил недовольное лицо, но когда я ему объяснила, что ведь все дети хотят что-нибудь получать, а не только Рольф, и всегда надо давать свои игрушки и другим детям, он был согласен и сам что-нибудь подарить. И когда он затем вернулся в группу, он совершенно забыл, что ничего не хотел давать. Он уселся на ковер, дети его окружили и он всем стал показывать подарки. Потом его можно было увидеть с ружьем, других детей с кубиками, солдатиками, лошадками.
А вот Вольфи, наоборот, был сразу согласен что-нибудь подарить и был рад принести ребятам «гостинцы». С воспитательницей он обговорил, что Леночке подарит стульчик-качалку, а книгу – Павлику. И все было в порядке. Но когда за обедом воспитательница сообщила, что вольфины родители прислали подарок Леночке и Павлику, так как они ничего еще не получали, и Вольфик им сейчас все это подарит, Вольфи вдруг заплакал: «Нет, я не дам, я сам хочу с этим играть». И плакал так долго, пока воспитательница не положила подарки обратно в вольфин шкафчик. Леночка очень удивилась, и сказала Вольфу, что пусть он играет сам, ей подарок не нужен. Когда закончился обед и дети вернулись в свою комнату, Вольфи побежал к своему шкафчику и воспитательница увидела, что он быстренько съел все конфеты и печенье. Я разговаривала с воспитательницей и мы решили, что когда она даст детям сладости (ведь все посылки всегда делятся между детьми), то Вольфику она ничего не даст и объяснит, что все дети всегда со всеми делятся, только Вольфик не делиться, и что это нехорошо. А когда Вольф придет ко мне, он получит меньше сладостей, чем Рольф, но я дам ему такие, которые он сам принесет в группу и сам скажет воспитательнице зачем он их принес. И если он все это хорошо сделает, я (не сказав ему об этом заранее) дам ему еще конфет. Это правильно?
Меня очень радует, что Рольф был таким хорошим, а то, что Вольфик так поступил, мне очень больно. Поймет ли он все как надо? Но ему ведь все-таки уже 5 лет, и он сможет понять что поступил нехорошо. Он не разрешает никому играть со своими игрушками, а когда кто-нибудь у него берет, то Вольф делает вид, что сейчас ее отнимет.
Шоколадку оба взяли с собой в группу, и Вольфу дают два кусочка, если он хорошо себя вел.
Я перебрала все вещи ребят, отложила все рваное и теперь чиню. Я отсылаю Вам обе шерстяные кофточки, рейтузы и русскую рубашку. Последнюю я починить не могу, у меня нет материала, кроме того я не знаю, имеет ли это смысл. Мама могла бы ее починить на швейной машинке. Остальные вещи в порядке, кроме двух рубашек, которые совершенно порвались. Пальто тоже в порядке, это была ошибка, когда написали, что Рольфу нужно пальто».
Мама и папа, получив мое письмо о «жадности» Вольфа тут же сели за ответ, который передали мне с оказией.
Письмо мамы о воельфином поступке
20 августа 1942 года.
«Дорогая Траутхен!
Только что я пришла домой и прочла твое письмо, а также папино, и тоже хочу кое-что написать о Воельфи. Я вижу его отчетливо перед собой, нашего малыша, который всегда был такой веселый, так искренне мог смеяться от всего сердца, что невозможно было не смеяться с ним вместе – вспомни хотя бы наш час смеха перед сном. Смех нашего малыша был глубинным смехом, шедшим прямо из сердца, потому что его сердцу было хорошо, спокойно.
Но теперь у нашего Вольфи большая сердечная боль. Глубоко внутри него сидит нечто, что он сам понять не может, но над чем он уже думает – иначе, чем мы, взрослые – из-за чего он часто выбирает неверный путь, делает себя нелюбимым, направляемым по неправильному пути, и продолжающим идти неверным путем. И из-за чего он в конце концов становится недоверчивым, упрямым, закрытым – еще больше усложняющим себе жизнь.
Вольфи унаследовал от меня и папы иные задатки, чем ты и Рольф. Вы принимаете жизнь легче, у вас хорошие данные, вы легко ориентируетесь в жизни, принимаете ситуации, какими бы они не были, как они есть. У него все идет медленнее, он все обрабатывает глубже, задумывается над большим – ему в жизни труднее. Это мне было ясно с самого начала, когда я наблюдала за мальчишками. Достаточно вспомнить случаи, когда я шлепала по попке Вольфи или Рольфа. Наш Рольф немедленно начинал реветь, но очень скоро делал такое лицо, как будто хотел мне сказать: «На это я плюю, уже и не больно, а если я захочу, я все равно это сделаю еще раз». И все было забыто. А Вольфи был обижен, обижен в самых глубинах своей души. И там совершалась работа над вопросом: «Почему»? И он не всегда находил ответ, и все это накапливалось как непонимание, как не отвеченное, и глубоко затаивалось у него в душе. Вольфи я не могла шлепком по попе убедить в чем-то и отвадить от какого-нибудь дела. Ему нужна была любовь, внимание, глубокий настрой на него самого. Он был очень ранимым, ни что не воспринимал легко и все усложнял.
При таких задатках он пережил уже три больших разочарования, может быть даже четыре. Ведь то, что Рольф так скоро отстранил его в качестве «маленького», то, что от него ожидалось умение учитывать интересы младшего брата, а это требовало отхода на второй план его собственной, маленькой личности, это уже было для Вольфи большим разочарованием. И я вспоминаю в этой связи как он, чтобы поставить свою маленькую личность в центр внимания, именно тогда хотел на горшок, когда я кормила грудью Рольфа. Я не всегда понимала, вернее часто забывал, почему он выбирал именно этот момент и порой реагировала неоправданно сердито. И я воочию вижу его перед собой, когда он неожиданно, только потому, что Рольф отморозил что-то такое, от чего нам всем стало смешно, тут же делал то же самое; но у него это выглядело не так весело, потому что было неестественным, часто грубым. Но я понимала моего Вольфи и через особенно любовно-мягкое объятие он чувствовал, что его совсем, ну совсем не оттеснили на второй план.
А потом его вдруг, на долгие семь недель вырвали из знакомого, близкого круга и он оказался в месте, не очень приятном. Это было тогда, когда он заболел скарлатиной и лежал в больнице. Для его впечатлительного сердца это было большим разочарованием, с которым он, однако, быстро справился.
А потом он вдруг снова оторван от папы, мамы, Траутхен и Рольфа в летнем детсадовском лагере . Он, такой еще маленький Вольфи, уехал совсем один с другими маленькими детьми и не видел никого из тех, с кем он был ежедневно вместе. Это опять было не просто. И ты сама знаешь, какие возникали трудности, когда после короткого или длинного перерыва ему снова предстояло идти в детский сад.
Все это были тяжелые переживания для нашего Вольфи, которые другие дети быстро забывают. Но у Воельфи они сказываются на характере, если не найден нужный противовес.
До тех пор, пока вы все были в Москве и Вольфи каждый вечер снова был дома, и вы все вместе уехали на дачу, противовес существовал. Он чувствовал, что дома папа, мама, Траутхен и Рольф, которые все его одинаково любят и никто не лучше другого. И как расцвел наш Воельфи на даче. Он в один миг превратился в большого мальчика.
А потом пришло самое горькое разочарование. Особенно горькое от того, что настроен он был на совсем другое. Как хотел он увидеть большую воду, этому они ведь оба очень радовались – но что при этом не будет мамы и папы – это оба не подозревали. Это Вольфи ощутил только потом, когда вечером лежал в своей кроватке и рядом не было никого, с кем можно было бы посмеяться. И когда тебя только ругают, если вечером ты все же хочешь еще немного побаловаться и никого нет рядом, кто бы вечером погладил по головке и нежно поцеловал бы так, как это всегда делали папа и мама, тут у Вольфи оказались большие потери. И он не мог понять, почему. Его сердце еще не могло такое принять. И глубоко в его сердце спряталось огромное горе. И с этим горем он теперь хочет справиться. Как он это сделал? Первое время он плакал и хотел обратно домой. Потом он замкнулся, никого к себе не подпускал, стал индивидуалистом. Потом он стал грубить, не хотел подчиняться порядкам в группе. Попадал так иной раз в центр внимания. Но не так, чтобы это его удовлетворяло. Конечно, на него обращали внимание, но не с любовью, скорее всего его все больше ругали. И тогда он стал стеснительным и недоверчивым. И все это, по-моему от того, что ему недостает уравновешивающей любви. Наш Вольфи нуждается в гораздо большем количестве любви, чем ему сейчас перепадает. Он реагирует медленно и неверно, но тот метод, который вы хотите применить, т.е. его снова выдворить из круга, наверное, все же не совсем правильный. Конечно, я его теперь уже целый год не знаю, но по тому, как ты мне его описываешь, я почти боюсь, что метод сделает его упрямым и недоверчивым.
Вольфи ведь не по природе жадный или скупой. Он ведь дома всегда делился, даже наоборот, он никогда не хотел один есть конфету, если Рольф не ел тоже. Он никогда не ел с жадностью, часто он брал свою конфету, мандаринку или яблоко с собой в детсад, чтобы подарить «тете». И ты сама мне писала, что когда Рольф однажды свои конфеты быстро умял, и попросил Вольфа разрешить откусить у него, Воельфи разрешил. А в последнем письме ты писала, что Воельфи по собственной инициативе подарил Рольфу лошадку и пушку. И советовался с воспитательницей кому что подарить. И то, что Вольфи потом так себя повел, имеет какую-то иную причину. И я вижу причину в том же, что и папа – что Вольф вдруг оказался в центре внимания. Если бы воспитательница дала детям подарки, не упоминая, что они от Вольфа, он бы, наверняка, не заплакал. И то, что он свои конфеты так быстро съел, тоже должно иметь свою причину. Может быть мальчики или девочки у него однажды отняли все то, что он по старой привычке хотел еще долго хранить. Может быть дети с ним вообще часто ссорятся, или у него нет того с кем он по-настоящему мог бы дружить, и он уже потому сам выбирает, кому он хочет что-то подарить. Обо всем этом я сейчас судить не могу, ибо знаю слишком мало о том, как обстоят дела в группе. Напиши-ка мне, как Вольфи чувствует себя в группе. А главное, как к нему относится воспитательница. Она мила и постоянна в общении с ним, или от того, что с ним немного трудней, чем с другими детьми, она обращает на него меньше внимания, менее приветлива? Именно это было бы для Вольфи горше всего. Как относятся твои девочки к обоим мальчишкам? Наверняка, им с Рольфом веселее, так как он такой шалун, и делает с ними много «глупостей». А на Вольфи, часто стеснительного, не обращают такое внимание, его не так любят – и он становится все стеснительней – все грубее – все менее любимым? А моя Траутхен, которая должна заменить место мамы? Для нее наш бюбшен ( малышка)все еще безгранично любимый, которому она однажды хотела отдать все свои деньги для машинки? У нас у обоих впечатление, будто Вольфи немного отодвинут в сторону – а это гонит его все снова и все больше на неверный путь. Вольфи нуждается в любви, любви и еще раз в любви.
Итак, Траутхен, подумай, не является ли то, о чем я написала, причиной плохого поведения Вольфа, и выравнивай. Наверняка, с ним ты можешь говорить уже серьезно. Я представляю себе, если ты попробуешь говорить серьезно с Рольфом, он тебя просто высмеет, он идет своей дорогой и все равно делает то, что захочет, без особых раздумий – и при этом часто правильно. А Вольфи хочет, чтобы его ласково обняли. А затем с ним надо говорить очень медленно, оставляя ему время для раздумий, пока он все не воспримет, не поймет, и захочет поступить иначе. С ним надо обращаться очень бережно, он очень впечатлительный. Таким живет в моей памяти Вольфи.
Перед моими глазами так и стоит картина, когда у Вольфи заболел зуб, врач с ним поговорила, и он с тех пор из страха перед зубной болью перестал брать в рот палец, чтобы пососать. И я думаю, что он продолжает этого держаться, да? А Рольф? Когда мы ему сказали, что зубы могут испортиться, если сосать палец, то он в ответ засунул в рот весь кулачек, и засмеялся. А сегодня? Скажи-ка, Рольф все еще сосет пальчик? Видишь, какими разными стоят перед моими глазами оба мои мальчишки. А тем временем прошел целый год. Пиши мне почаще такие длинные письма о мальчиках, а также о себе, чтобы я хоть чуточку сопережила с Вами, и чтобы Вы не показались мне незнакомыми.
Еще одно соображение по поводу вашего метода хочется мне высказать. Я уже писала, что не совсем уверена достигнет ли он успеха, надо ведь глубже изучить причины Вольфиного поведения и из этого делать выводы. Но об этом я, поскольку целый год Вас не видела, судить не могу. Но мне кажется совершенно неверным давать шоколад и конфеты только тогда, когда ребенок послушен. Послушание не должно быть чем-то таким, за что следует награждать. Слушаться, хорошо себя вести надо и без награды. Так не воспитывается самодисциплина. Попробуйте-ка разочек наоборот. Дайте ему что-то, несмотря на то, что он был непослушен, но поговорите в этой связи с ним, очень тихо и спокойно. Скажите ему, что Вам грустно, когда он плохо себя ведет, но Вы знаете, что он хороший мальчик, и может им быть, когда того захочет. И что Вы не хотите быть плохими и поэтому даете ему кусочек шоколада. Но Вам очень грустно, когда он плохо поступает. Волю всегда надо укреплять, а не подавлять. И никогда послушание регулярно не награждать. Это воспитывает детей, которые хорошо себя ведут. когда рядом мама или воспитательница, а без них они сущие дьяволята.
Ну, милая Траутхен, надеюсь, что ты поймешь все, что я написала, и мой Вольфи скоро снова засмеется так, что заразит своим весельем всех кругом. Но чтобы ты тогда не запустила моего Рольфа. Всегда выравнивать, в каждом человеке есть хорошее и только от нас зависит, чтобы развивать это хорошее.
Теперь мне, однако, надо идти, письмо привезет тебе моя сослуживица. Ко всем другим вопросам я вернусь в другом письме, но из-за Вольфи я почти всю ночь не смогла заснуть. Пиши мне чаще такие подробные письма. Ты действительно уже моя большая дочь.
Вас всех я крепко обнимаю.
Ваша мама».
Мама написала свое письмо вслед за папой. Он первым отреагировал на Вольфину «жадность», но самокритично завершил свое письмо припиской от руки: «Здесь я вынужден был прерваться, мама написала продолжение лучше меня. Я скоро напишу еще. Милый поцелуй. Папа». Папа был прав, и поэтому я начала с маминого анализа ситуации. А теперь слово за папой.
Письмо папы о воельфином поступке
19 августа 1942 года. Папа мне.
«Моя милая Траутхен,
когда я сегодня вечером пришел домой, я обнаружил твое письмо от 29. августа. Я, конечно, очень обрадовался и сразу позвонил маме, а так как у мамы не было времени, она немного позже позвонила сама, и тогда я прочел ей все длинное письмо. Это был такой же долгий разговор как раньше между Траутхен и Эльгой, с той разницей, что в этот раз я не ругался. Да, Траутхен, ты действительно сделала очень мило, что написала нам столь подробное письмо о Вольфином дне рождения, только жаль, что были и слезы и сердечные страдания. Сюрприз ребятам ты устроила действительно хороший, и я могу себе воочию представить, как сияли глаза Рольфа, и как он от счастья не знал, на что в первую очередь обратить внимание. Вольфи мне труднее себе представить. Его столь ярко выраженная стеснительность мне незнакома, она результат совершившихся в нем изменений. Вольфи без требований со стороны подарил своему брату игрушки, следовательно он вовсе не настроен или склонен к тому, чтобы все оставлять только себе. Он был также готов отдать подарки своим товарищам, но когда во время обеда должна была совершиться официальная передача, он передумал и не передал подарки. А тебе причинило боль, что Вольфи мог так поступить, он уже не такой маленький, и может понять, в чем дело.
Ну, Трауделейн, мы думаем, что Вольфи не виноват и в том, что тайно съел свои конфеты. Почему? Ты сама заметила, что Вольфи со времени своего отъезда из Москвы очень изменился, стал очень стеснительным в присутствии чужих. В этом должна быть какая-то причина. Он ведь был воплощением веселья, а когда приходили гости, то он был не только не стеснительным, а пытался особой живостью привлечь к себе внимание. Значит с Вольфи произошли изменения, которые вызваны определенными обстоятельствами. Это надо понять, а не осыпать его упреками. Вольфи недостает мамы и папы, и надо проявить в общении с ним много терпения и понимания, если его хотят снова увидеть тем милым мальчиком, каким он был и каким снова станет. Дело с подарками для группы было хорошим намерением, но у Вольфа оно вышло боком. Если Вольфи сейчас такой стеснительный, то не надо было поручать ему передачу подарков на виду у всей группы. Понятно, что он заплакал; но то, что он потом объяснил это тем, что не хочет отдавать игрушки, не надо воспринимать буквально. Если бы ты или воспитательница сами отдали подарки детям без торжественных объяснений, не при всем честном народе, все прошло бы мирно и без слез. Съедение конфет было потом реакцией на запирание в шкаф подарков, ибо теперь у него возникло убеждение: мои конфеты воспитательница у меня тоже заберет. Итак, мы Вольфи не считаем виноватым. С ним сейчас трудно, и на каждую маленькую ошибку в воспитании он будет реагировать. Поэтому мы думаем, что неправильно, если вы накажете Вольфи при раздаче сладостей. Он этого не поймет и поэтому не будет нужного результата. На него надо воздействовать иначе. Первое условие – быть терпеливыми и добрыми. Вольфи нужно много любви, а потому что ее у него слишком мало, он такой. Это не упрек в адрес кого-либо, виноваты в этом обстоятельства. Потом я бы рассказал ему коротенькую историю о ребенке, который поступил именно так, как иногда делает он, а в рассказе я бы показал, насколько лучше, когда поступаешь иначе. И если снова будут подарки для группы, то передать их без всяких церемоний и не надо ставить Вольфи в центр события.
Какие у Вольфи отношения с ребятами в группе? Может быть его немного оттесняют в сторону? Он в группе тоже такой стеснительный?»
На этом папа был вынужден прерваться, продолжение написала мама, смотри вышеприведенное письмо.
8 августа 1942 года Маме и папе.
«Мальчики теперь каждое воскресенье чистят у меня зубы. Это они делают с большим удовольствием.
Вольфи свою ошибку исправил. Он взял с собой для группы печенья, а когда воспитательница предложила ему тоже съесть конфетку, он отказался (потом, правда, съел одну). Он подошел к воспитательнице и спросил: «Я хороший? Я не жадный?»
Сегодня Вольфи спросил, живем ли мы в Москве вместе. Рольф знает, что у Вольфи, Травки и у него одни и те же мама и папа. Оба дружны друг с другом. Рольф больше чувствует, что Вольфи его брат и зовет его «братик».
16 августа 1942 года. Маме и папе. Открытка.
« Дорогие мама и папа!
Сегодня выходной. Рольфик лежит в изоляторе, у него болят глазки (гноятся). Сперва я пошла к Рольфику и погуляла с ним. Он очень хотел, чтобы я ему показала братика. Когда я взяла Вольфика, он сразу спросил: «А где Рольфик? Я хочу с ним гулять и угощать его». С Вольфиком я тоже погуляла. Мы собрали с ним ягоды для Рольфика, поймали для Рольфика ящерицу.
Вольфик уже несколько раз называл меня «мамочка». Сегодня он меня спросил : «А где нас сделали? Где нас дяди сделали?» Я ответила, что они родились у мамы и папы, сперва были совсем маленькие, а потом стали расти и будут совсем большими. Вольфик рвал ягоды, а потом сказал: «А теперь и ты скушай ягодку, мамочка». Мама, как тебе это нравится? У нашего Волфика выходит две мамы, одна мама, а другая мамочка».
25 августа 1942 года. Маме и папе.
«Дорогая мама и дорогой папа!
Только что я получила Ваше письмо от 19 августа. Я Вам уже писала, как Вольфи отреагировал на воспитательные меры. На всякий случай напишу еще раз.
Воельфи получил от меня конфеты и печенье, чтобы отдать их детям в группе. Он очень обрадовался, что может принести детям гостинцы. Он отдал сладости воспитательнице, а когда она предложила ему тоже взять конфету, он сперва не захотел этого делать, так как конфеты для детей. Потом он все же взял одну. Однажды он спросил воспитательницу: «Я хороший? Я не жадный?» Воспитательница ответил, что теперь он хороший мальчик.
В группе он всегда весел, часто радость бьет через край, с детьми почти не дерется, не так как некоторые. Я завтра расспрошу воспитательницу подробнее. Теперь он больше не смущается, когда кто-нибудь из наших девочек с ним заговорит. Девочка, которая работает в его группе очень удивилась, что Вольфи бывает стеснительным.
В прошлый раз я прочла Вольфи книгу со стихотворением, и вдруг он его продолжил. А я Вам писала, что он не хотел декламировать стихи. На картинках, которые Вы прислали, есть маленькие четверостишья, и мы вместе учили их наизусть. Он теперь даже делает глупости и при этом смеется мне в глаза. Иногда он зовет меня «мамочкой». Он стал гораздо более веселым, особенно те два дня, когда был у меня один, так как Рольфу нельзя контактировать с детьми.
Рольф все еще в изоляторе. Глаза у него уже были лучше. Но потом опять наступило обострение.
Если бы Вы могли приехать, это было бы очень хорошо».
7 сентября 1942 года. Маме и папе. Открытка.
«Дорогая мама и дорогой папа!
Рольфик все еще в изоляторе. Глаза у него прошли, но заразился в изоляторе и у него теперь болячки – интиго. Сперва было только несколько на ноге., теперь и около рта.. Я к нему захожу, он очень веселый, смеется. Но он теперь наверное еще долго будет в изоляторе. Вот и все о нем
В прошлое воскресенье я Вольфика взять не могла, так как у них был воскресник. Вольфиком в группе очень довольны, руководительница говорит, что он все рассказывает, со всеми играет и что он сейчас очень хороший».
25 августа 1942 года Маме и папе.
«Я сделала Вам подушечку для иголок и насушила белых грибов. Некоторые дети уже послали подарки своим родителям. А от меня Вы все время получали «в подарок» только старые вещи, которые я здесь починить не могла. Но у меня тогда действительно не было времени, а потому я опаздываю со своим «подарком». Надеюсь, что грибов хватит на один суп. В подушке опилки от моей пилки дров. Я надеюсь, что Вы оба приедете.
Сердечные поцелуи. Ваша Траутхен».
В начале сентября мама приезжала в «Лесной курорт» и увидела своих мальчишек и их старшую сестру. (см. Письма из интерната Коминтерна. Часть I. Война)
20 октября 1942 года Маме и папе.
«Я не знаю, что мне делать с Воельфи и Рольфом. Оба очень часто говорят «пиписька», «какашка» и др. Рольфа яза это уже шлепнула по рту. Он заплакал, сказал: «Тлавка плохая». Но скоро он забыл свои слезы, засмеялся и снова стал говорить эти слова. Вольфи в этот день плохие слова больше не произносил, но я не знаю как будет в дальнейшем. Что мне с ними делать? Рольф больше не делает «свой злой рот».
На это «страшное» сообщение ни мама, ни папа никак не реагируют. Вообще, после того, как мама побывала в «Лесном», сердце ее успокоилось. Она увидела нас, живыми и невредимыми, выросшими, и, возможно, даже немного незнакомыми. И теперь, когда мама и папа снова вернулись в Москву, главной задачей они сочли снабжение нас тем, чем в интернате нас можно было обрадовать. И снова начались посылки, а в письмах сообщения о том, кому, что отдать из игрушек, какое печенье мне, а какое братишкам, как поступить с сухофруктами, если у меня нет сахара, кому что сшито и т.д. И что в пакете есть плитка (не кусочек, как из Уфы) шоколада. У меня теперь всегда были гостинцы для братишек.
Кроме того, воспитательницы теперь сами писали родителям об их детях маленькие открытки, а Эрна Хафт к тому же регулярно сообщала о здоровье Вольфа и Рольфа. Так что мама действительно успокоилась, и ее письма стали реже и почти только деловые.
28 октября 1942 года. Маме и папе.
«Малыши были у меня в выходной. Они оба написали Вам «письма». Вы их, наверно, уже получили. (Так как я из-за ноги лежала в постели) оба немного убирали в моей комнате и Вольфи показался мне в этот раз очень большим. Я, между делом спросила их, что бы они делали, если бы я уехала. «Я бы плакал», сказал Вольфи. Он очень нежен и вообще больше не замкнут. Рольф в этот выходной опять сказал «пиписька», но я на это не обратила особого внимания. Вольфи таких слов не говорил. Рольф сразу спросил, что со мной случилось, когда не я, а Ляля забрала его из группы, а Вольфи ничего не сказал. Оба разглядывают Ваши фотокарточки, и Рольф часто спрашивает: «А когда папа к нам приедет?»
10 ноября 1942 года. Маме и папе. Открытка.
«Дорогие мама и папа!
Папочка, прости, что я не поздравила тебя с днем рождения. Ты не думай, что я тебя забыла, но я не подумала о твоем дне рождения. Зато я тебя сейчас очень, очень поздравляю и если бы я была дома, то обязательно что-нибудь подарила бы. Мне кажется, что самое лучшее, что я могу тебе сейчас сказать, это то. что братишки каждый выходной спрашивают про тебя, а Вольфик мне сказал: «Наш папа делает танки и гребенки». Почему он так думает, я не знаю…
7 ноября был вечер. Выступали малыши. Но наши не выступали, так как они захотели сидеть на конценте со мной. Малышам дали «письма» от родителей и гостинцев. Пока все.
Крепко целую. Травка».
23 ноября 1942 года. Маме и папе.
«В выходной малыши получили маленькие подарки и сладости и были очень довольны. У Вольфи был поцарапанный нос и он рассказал мне, что это сделал волк, который прибежал из леса. Вообще они сейчас много фантазируют. Рольф, например, пилил дрова и ими тетя Валя топила печь. Вольфи уже умеет точить карандаши, он с удовольствием шьет. Он никогда не съедает все конфеты, а обязательно берет несколько с собой для Аттика, с которым дружит. Рольф рассказывает, что он ест много каши и поэтому скоро станет большим».
24 декабря 1942 года. Маме и папе.
«В выходной оба снова были у меня. Я сварила им чай с сухарями, конфетами и шоколадом. Они наелись досыта. Мы читали те книжки, что Вы прислали. Рольф рассказал мне и Вольфи сказку и прочел стихотворение. Он выглядел очень забавно. Вольфи рассказывал, как они в детском саду играют. Они разыгрывают сказку «Серый волк и семеро козлят». Воспитательница каждый раз отмечает, что Вольфи очень исправился, что он хорошо играет и любит заниматься домашним хозяйством»
Декабрь 1942 года. Маме и папе. Открытка.
« У Рольфа в детском саду стащили шарф (лиловый). Ему хотят сшить новое пальто, а взамен взять его старое. Я не согласилась, так как новое куда хуже старого. С 1 по 6 января у нас каникулы и я хочу сшить ему кофту с ватой (ватник). Не знаю, дадут ли мне вату, но я что-нибудь придумаю».
Сшить ватник было для меня парой пустяков, ибо до этого я ухитрилась сшить Рольфу из своего одеяла «валенки». Сама придумала выкройку, сама разрезала материал и сшила нечто, что Рольфу понравилось, но не пригодилось – в детсаду нашли иной выход.
13 января 1943 года. Маме и папе. Открытка.
«Братишки здоровы. На новый год я брала их к себе. У меня в комнате стоит маленькая елка. Это пока все».
28 января 1943 год. Маме и папе.
«Вольфи лежал два дня в изоляторе. Вчера он вышел. Воспитательница рассказывала, что когда его забирали из группы, он плакал и кричал: «Галина Константиновна, спасите меня! Спасите меня, я не хочу в изолятор!» Когда я к нему приходила, он лежал там тихо-тихо и сказал, что хочет в группу. Но вечером (я подглядывала через окно) он уже прыгал по кровати.
В выходной они были у меня, получили Ваши рисунки и сами тоже рисовали. Рольфик нарисовал танк, Вольфи – танк и медвежонка. Мне пришлось нарисовать мышку. Однако они забрали свои рисунки в группу и поэтому я не могу их Вам прислать».
10 февраля 1943 года Маме и папе.
«В выходной мы (девочки нашей коммуналки и я) были в детском саду и играли с детьми до завтрака (с 8.30 до 9.30.). Мы хотели прийти и после завтрака, но нам не разрешили, так как в детсаду и в яслях эпидемия гриппа и была опасность, что мы тоже заболеем. Вольфи тоже болел, Рольф тоже. Рольф две недели был в изоляторе, но был очень веселым. Сейчас он здоров. В детском саду я была в вольфиной группе. Маленький Гансик Бергманн подошел ко мне и сказал: «А Вольфи со мной не водится». «Почему?» «Потому что Аттик со мной тоже не играет». Я спросила Вольфи, почему он с Гансиком не играет. «Потому что Аттик с ним не играет». «А почему Аттик с ним не играет?» «Я не знаю». Я сказала Вольфи, что это неправильно, нельзя ссориться только потому, что твой друг с кем-то в ссоре. Я хотела, чтобы Вольфи и Гансик снова помирились. Но Вольфи протянул Гансику руку только после того, как это сделал Аттик.
И еще. К Вольфи обратился маленький мальчик с просьбой: «Отними у того веревку». Вольфи подошел к мальчику и тот без возражений отдал Вольфи веревку, а Вольфи передал ее мальчику, который о ней просил. Очевидно Вольфи дружит с Аттиком так, что Аттик хороводит, а одновременно некоторые дети боятся Вольфи. Дети в группе каждое воскресенье ждут возвращения Вольфи и хотят знать, что я ему подарю».
4 марта 1943 года. Маме и папе. Открытка.
«У нас здесь говорят, что мы скоро приедем. Братишкам об этом уже сказали. Вольфик очень хочет, чтобы я уехала, потому что он хочет, чтобы я посылала ему посылки. Он плакать не будет, а вот Рольфик говорит, что он со мной поедет. Рольфик, наверное, будет плакать, но Вольфик обещал с ним играть, если он будет его встречать».
В марте 1943 года я вернулась в Москву. Как я расставалась с братишками в письмах не отражено, а из памяти напрочь вытеснено. Ничего не могу вспомнить.
В том же 1943 году, не помню в каком месяце, но кажется ближе к осени, младшее поколение интерната Коминтерна погрузилось в поезд и отправилось обратно в Москву. Встречать Вольфа и Рольфа на вокзал пришли мама и я. Мы долго промаялись на перроне, но вожделенного состава все не было. Наконец, поступило сообщение, что прибытие поезда откладывается не менее чем на четыре часа. Большинство встречающих отправились по домам, правда, некоторые мамы, на всякий случай, решили остаться на вокзале. А вдруг поезд, где-то застрявший, получит зеленый свет и прибудет раньше? Мама официальным сообщениям доверяла. Сказано – через четыре часа, не раньше, значит так и будет. Меня мама отправила домой, ибо, именно в «Люкс» сообщат, когда снова ехать встречать братишек, а сама отправилась на работу. Туда я должна была ей позвонить. Но не успела я открыть массивную парадную дверь нашего дома, как навстречу сломя голову выбежала женщина. «Поезд уже на перроне!!!» – крикнула она мне. Я позвонила маме и сама, тоже сломя голову, помчалась на вокзал.
Господи, до чего же должны были быть разочарованы братишки! Я ехала в метро и представляла себе как прижаты их носы к стеклу окна, как высматривают они маму, папу и меня, как бьются сердечки от волнения. И, наконец, поезд, медленно, как медленно (!) вползавший в вокзал, останавливается, вот сейчас в вагон войдут мама, папа и Травка, еще минутку…Но никого нет. Никого! Почемууу?
Всю дорогу я боролась со слезами. Такое с нами сотворить, так обмануть ожидания маленьких детей! Мы уезжали с вокзала, а поезд в это же время, оказывается, в него въезжал!!! Бедные мои братишки!
Я успела приехать раньше мамы. Первым я увидела Вольфа. Он смиренно стоял в своей группе среди таких же не встреченных детей, дал себя поцеловать, взял меня за руку и мы пошли искать Рольфа. Уже я обошла на перроне все кучки детей во главе с их воспитательницами. Но Рольфа нигде не было. В чем дело? Спросила, где же Рольфина группа? Мне показали на детишек, почему-то сгрудившихся вокруг пирамиды из деревянных ящиков. Что они, другого места не нашли? При чем тут ящики?
– Вы за Рольфом? Наконец-то! – с нескрываемым вздохом облегчения встретила меня воспитательница. – Забирайте скорее!
Кого забирать, когда Рольфа среди детей нет? Где мой братишка?
– Да вот же он, – и воспитательница указала на пирамиду, которая оказалась клеткой-колодцем, наспех сооруженном специально для Рольфа.
???
– Рольф хочет броситься под поезд, раз его никто не встретил, – объяснила воспитательница. – Вот мы и построили преграду, чтобы не сбежал.
Боже мой! Боже ты мой!
Я вынула своего бедного братишку из деревянной полутемницы, расцеловала и опустила на пол. Взяла за руку и мы пошли.
– Крепко его держите! Крепко! А то под поезд бросится! – почти закричала нам вслед воспитательница голосом, полным страха.
Я остановилась. Мы как раз поравнялись с паровозом, огромной железной мордой без глаз, пялившегося на нас.
– Хочешь броситься под поезд? – спросила я братишку. – Если хочешь, бросайся, – жестко произнесла я и отпустила Рольфину руку.
Я была маминой дочкой. Я знала, на все сто процентов знала, что Рольф просто фокусничает. А такое ни у меня, ни у мамы не проходит.
Рольф, получивший свободу выбора, на паровоз даже не взглянул. Он сделал несколько шагов рядом со мной, а потом, чтобы не потеряться в толпе, доверчиво вложил свою ручонку в мою руку.
И мы пошли искать маму, которая по моим расчетам уже должна была добраться сюда с работы.
Рольф до сих пор не простил маму за то, что она не встретила его. Не стала ждать, как некоторые, более умные мамы, а потащилась на работу.
– Работа всегда была для мамы важнее нас, – несправедливо повторяет из года в год мой, так и не справившийся с детским разочарованием, взрослый братишка.
А я знаю, что это неправда.
В люксовской столовой для вернувшихся из интерната ребят был приготовлен вкусный обед. Распоряжения о санпропускнике почему-то не было, и, не заходя домой, мы прямо с улицы, повернули в столовую, где уже сидели за столами интернатские детишки. Вольф и Рольф съели и первое, и второе и третье. Мама была довольна.
Но по дороге на наш третий этаж, прямо в коридоре Вольфа вырвало. Весь вкусный обед пошел насмарку. А между тем мама тоже приготовилась к встрече со своими мальчиками. Она нажарила целую миску хвороста, положила на стол в середине комнаты припасенные конфеты, игрушки. Сейчас откроется дверь, и ребята увидят чудные лакомства! А Вольфа вырвало. И неизвестно как справится Рольф с непривычно обильным обедом.
И мама приняла решение.
Около нашей двери мама сделала остановку. Рассказала Вольфу и Рольфу, какие вкусности лежат на столе, но есть их можно будет только завтра, чтобы не заболели животы. А игрушки, конечно, порадуют уже сегодня. И с этими словами мама открыла дверь.
Рольф тут же стремглав побежал к столу, схватил хворосту столько, сколько поместилось в руке и быстро запихал добычу в рот. А Вольф все еще стоял в двери, оглядываясь, чтобы понять, куда же он попал. Мама взяла Вольфа за руку и закрыла за ним дверь. Затем спокойно убрала со стола миску с хворостом, все конфеты и села за стол еще раз сказав Рольфу и Вольфу, что сегодня сладости есть нельзя, потому что Вольфа вырвало.
И тогда Рольф, наш милый, веселый шалунишка Рольф шмякнулся на пол, задрал ноги вверх, стал ими дрыгать и орать что было мочи:
– Конфет хочу! Конфет хочу!
Мама, сидевшая за столом напротив меня, зажала голову руками, опустила глаза и шепотом приказала мне на Рольфа не смотреть и ни звука не произносить. Так мы и сидели с мамой, молча, усилием воли даже не косясь в сторону Рольфа. А тот дрыгал ногами и орал.Вольф молча наблюдал эту сцену.
Но сколько можно кричать, если на тебя даже внимания не обращают?
Рольф встал и как ни в чем не бывало стал разглядывать игрушки на столе.
Больше он таких фокусов не устраивал. Никогда.
Но что стоила маме такая встреча с дорогими маленькими сыночками пяти и шести лет от роду после двухлетней разлуки, я и думать не хочу. Бедная моя мама.
Ах, война, война, что ты наделала…
С братишками надо было ходить гулять. Обычно это было моей задачей. Но однажды на прогулку с сыновьями вызвался пойти папа. Не успел он выйти из парадного подъезда, как Рольф увидел около булочной Филлипова груженную доверху буханками хлеба тележку на колесах. Тележку толкал к входу в булочную крепкий мужчина, умело балансирую так, что буханки покачивались, но не падали. Рольфу телега перегородила дорогу. И не дав папе сообразить, что он собирается сотворить, Рольф с размаху ударил маленькой рукой по пирамиде буханок и те, одна за другой, медленно стали падать на асфальт. Папа, охваченный гневом, схватил Рольфа за шиворот и поволок обратно домой . А тот заорал: «Мой папа Фриц! Мой папа Фриц!!!»
Прогулка на этом закончилась.
Папа дома сказал, что в следующий раз он пойдет гулять только в том случае, если на грудь Рольфа и Вольфа мы повесим табличку «Просим родителей не винить. Рос в интернате».
Мой бедный папа.
Ну и так далее. О своих «подвигах» братишки сами могут рассказать гораздо больше, чем я.
Но еще одно воспоминание. Пятилетний Рольф прибежал, однажды, в комнату и с ужасом в глазах, задыхаясь, выпалил:
– Там, там на лестнице мальчишка Вольфа бьет!
Семимильными шагами я вбежала по черному ходу вверх и увидела повизгивающего от страха Вольфа, а над ним, со сжатыми кулаками, в угрожающей позе склонившегося двенадцатилетнего паренька, явно наслаждавшегося униженным состоянием моего братика.
Какой меня охватил гнев! Я подлетела к обидчику, схватила его за плечи, приподняла над землей и начала трясти изо всех сил, приговаривая: «Будешь приставать к маленьким? Будешь?!!!»
Мальчишка заплакал, и я его отпустила: «Еще только посмей!»
А на меня глядели сияющие глаза спасенного Вольфа. Так он на меня еще ни разу в жизни не смотрел, с восторгом и восхищением. С тех пор оба, если кто-то пытался пристать, предупреждали «А вот позову свою старшую сестру…» И их оставляли в покое.
Потихоньку они приходили в себя. Оттаивали рядом с мамой, папой и сестрой, мои маленькие братишки, в начале войны так наивно радовавшиеся поездке в поезде, сулившей им увидеть «большую воду».
А очень скоро у Вольфа и Рольфа началась новая жизнь – коридорная, та же, что отличала и мое детство. Днем в детсаду, позже в школе, а в остальное время – айда в коридор. Здесь братья-разбойнички скоро стали заводилами всяческих «безобразий»: например, стучали, пробегая мимо, во все двери вдоль коридора и, быстренько спрятавшись за поворотом, выглядывали из-за угла, наслаждаясь видом открываемых на стук дверей, за которыми никого не было. А Эриха Вендта они не единожды донимали тем, что хватали с порога его комнаты (двери в «Люксе» почти никто никогда не запирал!) его галоши и убегали – Рольф в один конец коридора, Вольф в другой, у каждого в руке по галоше, которой они еще и приветственно махали, прежде чем бросить куда попало на глазах у разъяренного друга семьи. У Эриха не хватало ума просто засмеяться в ответ и заставить проказников самих вернуть галоши на место. Вместо этого он с громкими проклятиями сперва безуспешно пытался поймать обоих, а потом понуро шел собирать свои галоши. Сцена, с точки зрения братишек, была настолько захватывающей, что они повторяли ее несколько раз, когда на то возникала у них охота. И Эрих, умный, начитанный, прекрасный Эрих снова на радость Вольфа и Рольфа разыгрывал сцену точно по ими написанным нотам. Восторг!
Рассерженные обитатели «Люкса» постоянно звонили нам, требуя немедленно унять братишек. Звонили даже тогда, когда они смиренно сидели дома, в этот миг ни в чем не виноватые. На Вольфа и Рольфа валились все шишки – заслуженные и незаслуженные. Немецкие товарищи из «Люкса» их иначе не называли, как Макс и Мориц.
А однажды на Вольфа и Рольфа, устроивших у нас дома кучу-малу вместе с Гансиком Бергманом, тем самым, что «умел рисовать домик», свалился стеллаж, вместе со всей посудой, которая там хранилась. Не уцелела ни одна тарелка, ни один стакан, ни одна молочная бутылка. Все вдребезги! И это во время войны, когда купить хоть что-нибудь подобное было невозможно.
Зато братишки и Гансик уцелели целиком и полностью, ни царапины на испуганных, виноватых мордочках. Даже тяжеленный чугунный утюг, что летел с самого верха, шлепнулся прицельно только на стопку глубоких тарелок, причудливо выбив в них середину, но мальчишьи головы миновал.
Для мамы это было главным. Я даже не помню, чтобы она хотя бы поругала братишек за неосторожность. Зато обрадовалась, что не успела помыть посуду и таким образом кое-что все-таки уцелело.
А «Люкс», то и дело проклинавший братишек за неуемные выдумки по части всяческих «безобразий», тут же бросил клич по всем этажам и за два вечера нам натаскали столько посуды, сколько у нас сроду не было.
Та же солидарность проявилась и тогда, когда однажды я ухитрилась потерять все наши хлебные карточки на целую неделю! В ответ несколько вечеров подряд у нас то и дело звонил телефон, и маму просили, чтобы «Траутхен поднялась к нам». Я шла в указанную комнату, а там мне давали в руки кучу хлеба, к тому же преимущественно белого, у нас ведь маленькие дети. Мы шикарно выкрутились, никогда в войну не ели столько белого хлеба, как в ту неделю. Папа даже пошутил, предложив еще раз потерять карточки.
Так и жили.
Не знаю, что помнят мои братишки из своей жизни в интернате Коминтерна. Но превращение-возрождение моих братишек из детдомовских детей в семейных ребят оказалось затяжным процессом, не легким для мамы, папы и меня, и особенно для братишек. . Надо учесть еще и то обстоятельство, что мама и папа говорили все время по-немецки, на совершенно непонятном Вольфу и Рольфу языке, и только сетстра изъясналась с ними «нормально», т.е. по-русски. Но в коридоре зато бегали интернатские друзья, и было с кем отводить смущенную душу и «отомстить» взрослым за свои детские муки.