Вальтраут ШЕЛИКЕ

ПИСЬМА ИЗ ИНТЕРНАТА КОМИНТЕРНА

(Сентябрь 1941-март 1943 гг.)

Часть I. ВОЙНА

ВСТУПЛЕНИЕ

Мне было четырнадцать, когда началась война и восемнадцать, когда она закончилась. Военное лихолетье прошло через меня так же как через тысячи московских школьников, с одной маленькой разницей, что на мне была еще и отметина “немка”. Я была немкой в России, в войне, которую начали немцы в Германии

Лично я не разделила судьбу двух миллионов мужчин, женщин и детей, в одночасье выселенных с Поволжья, Кавказа, Крыма, Украины в Сибирь и Казахстан только потому, что они немцы, хотя прожили в России уже две сотни лет.

Моя судьба иная, и чем у многих детей немецких политэмигрантов-антифашистов. Рената Цайсер, с которой мы в детстве облазили все чердаки общежития Коминтерна – гостиницы “Люкс”, в которой жили и дружили, была старше меня. И во время войны она летала на кукурузнике над вражескими окопами и с неба кричала солдатам на чистейшем немецком, что надо сдаваться, что война нужна только Гитлеру, а не им, обыкновенным людям, у которых есть невесты, жены и дети. Кони Вольф был переводчиком на фронте и о своей военной эпопее снял позже фильм “Мне было девятнадцать”. Грегор Курелла тоже попал на фронт. А Анарик Эйзенбергер, о котором на всех лестничных пролетах нашего дома красовалось “Анарик + Рената = Любовь”, тоже был приглашен повесткой в военкомат. Сев в поезд с такими же московскими ребятами-немцами, убежденными, как и он, что, наконец, их отправляют на фронт, он уже через минуту после отбытия увидел в вагоне конвоиров и под охраной в качестве ссыльного прибыл на богом забытую заимку в далекой Сибири валить лес. Он выжил и написал очень добрую книгу воспоминаний о своей загубленной юности “Если не выскажусь, задохнусь”.

В эвакуацию в Горьковскую область, на станцию Ветлужская, а оттуда в “Лесной курорт” – дом отдыха горьковского автозавода, я успела уехать с братишками за день до первого настоящего, с бомбежками налета фашистских самолетов на Москву, в июле 1941 года.

Два дня длилась наша дорога до станции Ветлужская, откуда на барже и лодках нас отвезли к пристани “Лесного курорта”. Аллея из гигантских сосен привела к уютным двухэтажным деревянным корпусам, которым и предстояло стать нашим домом. “Лесной курорт” – дом отдыха, с танцплощадкой и столовой, со своей почтой и огромным подсобным хозяйством – коровником, парниками, полями и огородами. И все это богатство разбросано в лесу, с валежником и грибами, брусникой и костяникой, в дремучем, роскошном лесу, где, сосны и березы, а под елями мухоморы. Есть огромная ромашковая поляна невиданной красоты, ручейки и папоротники, а главное река Ветлуга, прямо в конце аллеи, в пяти минутах от нашего девчачьего корпуса. Ветлуга, с быстрым течением и заводью, искрящаяся на солнце и темнеющая по ночам, доступная и запретная, манящая нас, подростков, ежедневным соблазном.

Действительно курорт.

Но во время войны.

Из интерната ИККИ в “Лесном курорте” в Горьковской области, куда  был эвакуированы дети сотрудников Коминтерна, я писала письма своей школьной подруге Эльге Эдельштейн.

Когда шла битва под Москвой

14 октября 1941 года. Эльге.

“Пишу на уроке. Занятия начались с 10 октября. Учиться здесь не очень легко. Хотя деревенские отвечают плохо, отметки ставят строго. Сегодня было военное дело. Учились ходить в военном строю и т.д. Было очень смешно, т.к. девчата были в узких юбках. Я тоже…”

15 октября  1941 года. Эльге.

“…Сегодня нас оставили без завтрака. Мы опоздали на 10 минут и нам не дали завтрака. Мы учили уроки на голодный желудок. Ужасное положение...

…Между прочим, ты получаешь “Правду”? В одной старой газете я нашла строчки о нашей школе: “Все учительницы 175-ой школы во главе с директором школы О.Ф.Леоновой проходят курсы медсестер”.

Нас, наверное, повезут дальше”.

19 октября 1941 года. Открытка. Эльге.

“…Сегодня у нас радио не говорит, и я не знаю сводки. Скорее бы кончилась эта война. Мы обязательно должны победить и, я уверена, победим. Мы еще увидимся, Элюшка”.

21 октября 1941 года. Открытка Эльге.

“Вчера в школе 9 и 10 классам объявили, чтобы они собирались и 21-ого к 3-ем часам были в школе с двумя сменами одежды и пятидневным запасом пищи. Их посылают рыть траншеи. Но теперь это отменили до особого распоряжения. Я постараюсь за это время попасть в эту группу. Может, и я поеду. Наше интернатское начальство разрешает, дело за директором школы…8-ые классы, наверное, тоже отправят куда-нибудь”.

25 октября 1941 года. Эльге.

“Теперь слушай самое главное: Дирекция школы меня не пускает рыть траншеи – мала, только 8-ой класс, несмотря на то, что Свет наврал дирекции, что 20 января мне будет не 15, а 16 лет. Не берут! Из нашего класса три добровольца. Я единственная девчонка и не могут взять только трех человек! Ребята будут жить в землянках, которые придется рыть самим. Мыться, наверное, будет негде, заведутся вши, но, несмотря на это, я хочу укреплять город”.

25 октября 1941 года. Эльге.

“По дороге в школу (шли Деготь – один парень, довольно умный, Свет и я) над школой кружил какой-то самолет. По дороге потушили какой-то костер. Романтично! Самолет кружил, кружил, потом спустился на поле около школы. Моментально его окружили ребята из всех классов. Проверили документы. Все в порядке. Интересно!...

Свет изо дня на день может уехать на укрепление города. Я с ним уже один раз прощалась, потом думала поехать вместе, а теперь, наверное, придется опять прощаться. Когда мы первый раз прощались, то просидели одни в клубе до 2-ух часов ночи. Представь себе такое в Москве! Если бы мне в Москве сказали, что я могу сидеть с парнем до 2-ух ночи, я бы очень удивилась. Тогда Свет сказал мне, что любит одну девочку, которая его не любит. Когда я спросила, кто эта девочка, он сказал: “Эта девочка должна сама догадаться”. Он очень скромен. Я сказала Свету, что он мне товарищ, очень близкий друг, но иногда бывает больше. Я не врала, иногда Свет для меня очень дорог, но это было всего несколько раз. Он это знает и страшно ревнует меня к Сергею.

Девчата мне сказали, что когда я вчера смеялась с Сергеем, давала ему щелчки в лоб, Свет очень зло смотрел на нас.

В ту ночь мы со Светом очень много разговаривали, и было очень весело, т.к. у Света в самые ответственные и серьезные моменты разговора урчал живот. Раз двадцать, не преувеличивая. Это от черного хлеба.

Я никогда еще не дружила так с мальчиком.

Ты читала статью А.Толстого “Кровь народа”? Мировая статья: “Красавица плотина взлетела в воздух, и Днепр затопил своими водами лагеря противника на правом берегу. Мы принесли в жертву любимицу Первой пятилетки Днепрогэс”. Статью о Днепрогэсе мы читали у ребят в комнате и слушали по радио. После того, как читали, как-то само собой стали обсуждать, делиться мнениями и было очень хорошее, приподнятое и боевое настроение.

Нас, наверное, эвакуируют дальше к Уралу или на Юг”.

27 октября 1941 года. Открытка Эльге.

“Вчера ходили на станцию. Эшелоны, эшелоны и эшелоны... Эвакуировался один московский завод. Все молодые парни и девчата. Они взяли продуктов на 10 дней, а едут уже 13. Еще им ехать, по крайней мере, дней 13, а у них нет ничего есть. Мы доехали до Ветлужской за 2 дня, а они за 13. Мы разговорились с ними, они сказали, что в Москве было спокойно, с питанием неважно. У парней очень хорошие настроения, они хотели защищать Москву, подали заявления, но их не взяли и послали работать. Они этим тоже довольны. Ведь надо же кому-нибудь работать, хотя защищать Москву и кажется почетнее.

Я никак не могу примириться с тем, что меня не взяли рыть траншеи. Эти парни сказали, что в Москве не учатся, а все 8-10 классы послали рыть окопы. Как я им завидую. Мне бы там поработать. Ведь все бы отдала. Все, все, все, что могу и нужно”.

28 октября 1941 года. Эльге.

“Элюшка! Ты далеко живешь от станции? Если мы поедем дальше, то поезд через Куйбышев. Я тебе тогда дам знать. Может, увидимся!! Эшелоны всегда стоят очень долго.

Сегодня по радио сказали, что в немецкой армии физическое и моральное состояние ухудшилось. Это здорово!”

9 ноября 1941 года. Записка Света  с места рытья окопов .

“Здравствую дорогая Травка!

Как ты живешь? Сегодня от нас уезжает несколько учеников домой. С Гурковым я отсылаю письмо тебе и матери. Передай Прохоровой, чтобы нас забирали отсюда. Наступили морозы, а теплой одежды нету. Роем мы ямы, стоя в воде. У девчат и у нас с Дегтем одни ботинки, в которых очень холодно. Питание – один хлеб. Суп такой противный, что никто не ест его. Денег нету. Я последние дни совсем не работаю. У меня сильно болят ноги. Сапоги одевать нельзя, они совсем порвались и в них работать невозможно. Ходить почти не в чем. Очень хочется домой. Все это передай Прохоровой и пусть она быстрее берет нас отсюда, а то мы скоро все тут переболеем. Пусть сюда приедет Володя или еще кто-нибудь. Наш адрес: Ивановская обл., станция Ильино, Тороховский район, Старковский сельсовет. Медгородок. Бригада школьников Ветлужской школы. Как у вас дела? Что слышно о переезде на новое место? Пока до свидания.

Крепко целую. Свет.

22 ноября 1942 года. Эльге

“Я только что услыхала информбюро. Наши продвинулись на 60-70 км.! Наступление продолжается! Ты бы знала, что у нас сейчас творится. Девчонки еще не спали, т.к. у нас был сегодня вечер, вскочили и к радио. Ура! Ура! Кричат семиклассницы. А мы в коммуналке собрались и разговариваем. Может, мы действительно весной уедем в Москву? Ведь нам (8-10 классам) обещали это! Элюшка, а все-таки как быстро двигаются. Ведь смотри, за три дня – 60-70 км. А там под Москвой было за 4 месяца – 400 км. Конечно, так быстро, как первые дни двигаться не будут, но все-таки. 1942 год должен быть разгромом Гитлеровской Германии. Сейчас 1942 год. Я мало понимая во всем этом, но мне кажется, и англичане теперь быстрее откроют второй фронт. Ведь им выгодно! Как все это хорошо”.

22 декабря 1941 года. Эльге.

“Кстати, у нас тут цензура “Лесного курорта”, которая, конечно, не ставит благородно печать. Это ужасно противно. В октябре нам давали маленькие порции еды, но  другие живут еще  хуже. Одна девочка об этом написала матери, и сегодня на комсомольском ее за это ругали. А давали одну ложку винегрета, одну ложку картофеля, три куска хлеба, 8 грамм масла, чайную ложку сахара. Сейчас дают в три раза больше и, естественно, ей те порции были малы. Стонать, конечно, нельзя было, но, если ей не хватало, она могла это написать”.

24 декабря 1941 года. Эльге.

“Нам привезли двух поросят. Кузя, Пал Зиныч, я и Свет за ними ухаживаем. Прохорова (начальник лагеря в Захарьино) сказала, шутя, что Свет плохо смотрит за свиньями, но зато хорошо ухаживает за свинаркой. Я гл. свинарка”.

29 декабря 1941 года. Эльге.

“Сегодня за то, что опоздали на завтрак, мы не получили его”.

О Зое Космодемьянской и о многом другом

22 января 1942 года. Маме и папе.

“Если бы Вы знали, как я хочу в Москву! Каждая улица мне дорога, у меня, по-моему, ностальгия. Как я хочу Вас увидеть, с Вами говорить, Вас снова поцеловать! Летом мы будем, наверно, работать в колхозе, а осенью мы увидимся.

Война должна скоро кончиться и в Германии вспыхнет революция! Я здесь обязательно вступлю в комсомол!”

2 апреля 1942 года. Эльге.

“Элюшка, милая, родная!

Получила два твоих письма от 26 февраля и от 3 марта. Ты пишешь о Зое. Я много читала о ней, папа прислал мне ее портрет. У нас выпустили специальный бюллетень о ней. У нас часто бывают политинформации, в них тоже много говорили о ней. Я тогда в своем дневнике просто коротко написала: “Быть такой как Зоя, быть прямым и честным”. Я думаю, ты понимаешь. Ты пишешь насчет силы воли. Да, у нее есть чему поучиться, и я опять удивляюсь, как у нас с тобой появляются одни и те же мысли. Конечно, Элюшка, из меня фашисты не вытащили бы ни одного слова, но я не знаю, смогла бы я даже одна идти в лес, к врагам. Я бы, наверно, струсила. Но, наверно, Зою воодушевляла ненависть, а когда я одна иду вечером к водокачке и мне страшно, никакая ненависть во мне не имеется.

Элюшка, насчет того, что ты не осталась в Москве, а уехала. Подумай хорошенько, что бы ты могла сделать в Москве? Ни в какие партизаны тебя, конечно, не взяли бы, это понятно. Ты могла бы работать в госпитале, но и в Уфе ты это можешь. Бомбы тушить? Ладно, может тебе и пришлось бы потушить несколько бомб, но ведь и без тебя есть люди старше тебя, сильнее тебя, которым поручено дежурство по дому. Ведь женщины в Москве сильнее тебя, и, конечно, больше пользы приносят. Дальше. На завод тебя бы в начале не взяли, тебе было еще только 15 лет. Элюшка, война требует много жертв. Много инженеров, техников людей с высшим образованием погибают, а кто за них будет строить, восстанавливать все разрушенное? Это будем делать мы, те, которые получили возможность в военное время учиться. Конечно, если мы с тобой будем учиться только для себя, чтобы вырасти умными женами, то от этого никакой пользы. Но если мы будем учиться для страны, будем в будущем для нее работать, то ты, конечно, понимаешь, что и мы окажем не меньшую помощь стране, чем Зоя. Кроме того, летом мы будем работать в колхозе. Ведь и это помощь фронту. Ладно, Зое этого было мало.. И тебе, и мне хочется большего.. Но подумай, могла бы ты, будучи партизанкой, сделать столько же как Зоя? Нет, Элюшка, не смогли бы мы, уже только потому, что мы еще слишком малы, еще недостаточно умны для этого.

Это я отвечаю на твой вопрос “Очень ли я виновата в том, что не осталась в Москве?” И поэтому мне кажется, что все, что ты можешь, все, что в твоих силах и что разумней, ты делаешь для родины, учась хорошо, и пойдя летом в колхоз”.

Май 1942 года. Эльге.

“Сегодня только нашла заметку “Ответ школьнице”. Элюшка, я согласна с автором. Знаешь, мне кажется, есть геройство, бросающееся в глаза (это подвиги в борьбе на фронте, подвиги в строительстве заводов, в сооружении плотин и др.). Но есть подвиги, заслуги которых тоже огромны, но они не бросаются в глаза…. Элюшка, сражаться на фронте среди партизан геройство, но учиться и работать в тылу – тоже. Представь себе, если все уйдут на фронт, кто будет сеять и убирать урожай? Кто? Раз страна постановила, что нам надо учиться и работать в тылу, значит, это нужно, и мы в тылу принесем больше пользы, чем на фронте. И если у людей тыла есть стремление бороться на фронте, это очень хорошо, это поддерживает фронт, но это не значит, что на работу в поле надо смотреть “это все не то”. Нет, Элюшка, это то. Армию надо накормить, рабочих на заводах надо накормить, за детьми красноармейцев надо смотреть, учиться для будущего надо. Согласна? У меня сейчас такое желание работать на поле, что просто ужас. Вот скажи, Зоя совершила геройский подвиг, она умерла геройски, она герой. Но если бы Зоя осталась в тылу и сумела в своей бригаде организовать работу так, чтобы они скорее и лучше всех убрали картофель – это было бы геройство или нет? Я не знаю как она работала, очевидно, хорошо. Но я к чему веду? Я хочу сказать, что и на поле можно доказать свою любовь к Родине и принести ей пользу. Ты согласна?

Элюшка, не думай, что я не мечтаю о фронте. Нет, знаешь иногда сидишь на уроке и думаешь “может десант какой высадится, да может мне удастся задержать кого-нибудь”. И так хочется показать себя, доказать что и я умею бороться. Ты понимаешь?

Но мысли, что то, что я сейчас учусь, что, то, что мне придется летом работать в колхозе – “это все не то”, у меня нет. Постановили, что с шестого по десятые классы работают в поле – я буду работать. А объявят завтра, что все комсомольцам на фронт – я пойду. Согласна?”

7 сентября 1942 года. Эльге.

“Я часто думаю, вот вырасту, будут у меня дети, и спросит кто-нибудь из них: “Мама, а что ты делала во время войны?” “Эвакуировалась, деточка, сидела в “Лесном”, хорошо питалась, думала о всяких пустяках, увлеклась одним мальчиком, ошиблась в нем, переживала и прочая дрянь. В то время как могла быть в другом месте, больше видеть, делать, быть в 1000 раз полезнее”. И, правда, Элюшка, в то время, когда я работала на поле, это еще так сяк, не загрузим транспорт, если себя обслужим питанием. Но сейчас шью форму для нас, старшеклассников, и это вообще как-то не то…. Я сама тебе писала, что нужно уметь скромно трудиться, помнишь? Но мне хочется чего-то большего, хочется чего-то, а чего не знаю. Но мне почему-то стыдно будет перед другими, перед своими детьми сказать, что я эвакуировалась, что жила хорошо, в то время как другим приходилось очень туго...

Между прочим, Элюшка, я стала жутко ругаться нехорошими словами. Ругаюсь на каждом шагу, и от этого как-то не легче, но, не знаю, как сказать, знаешь, как-то не хорошо, а как-то по другому, хуже, но что-то  удовлетворяющее. Попробую отвыкнуть, но знаю, что это будет очень трудно, так как я уже привыкла материться. Не сердись, но я сейчас вообще совсем не такая, какой хотела бы быть. Вот и все...”.

Сомнения

10 декабря 1941 года. Эльге.

“Элюшка, когда увидимся, я тебе много расскажу про местных жителей, про красноармейцев, которые здесь остановились”.

Так обозначена тема,  о которой   можно будет поговорить с подругой лишь наедине, без посторонних ушей.

Что же там за тайны скрывались,  о которых опасно было писать? Сегодняшнему поколению покажется просто нелепым, что  я побоялась написать о колхозниках, отлынивавших от работы на колхозных полях, “даже во время войны!”, о чем я с великим недоумением узнала той осенью. Мы убирали картошку из уже промерзавшей земли, Володя Деготь осваивал комбайн, а славные труженики советских полей не проявляли должного энтузиазма! Почему? Я понять не могла.

А в газетах о таком не писали!

Еще я, московская школьница, покупавшая в праздничные дни вместе с Эльгой вкуснейшие восточные сладости  в Столешниковском переулке, любившая тянучки, и не любившая ириски, вдруг узнала, что мои поселковые одноклассники никогда в жизни не только не пробовали, но более того, даже  просто никогда не видели тех чудо-конфет. И кусок сахара был для них уже до войны величайшей редкостью.

Как же так? Я-то думала, что все в стране живут так как москвичи, и везде есть Елисеевские гастрономы, булочные Филиппова, кондитерские с заморскими сладкими чудесами. А на самом деле, вовсе не так, а совсем по-другому жили люди недалеко от Москвы, в Горьковской области. Почему такое неравенство?

И почему из газет о таком не узнать?

А доблестные красноармейцы, какие они, наши герои, защитники отечества? Они тоже были в моем представлении все как на подбор сошедшими с плакатов – сильные, мужественные, вдохновленные величием задачи, выпавшей на их долю – разгромить фашизм, спасти от него человечество.

А с чем я столкнулась?

Недалеко от нашей бывшей помещичьей усадьбы, в которой жили осень и зиму мы  интернатские  старшеклассники, в деревне была расквартирована какая-то воинская часть. Солдат очень плохо кормили, и некоторые из них приходили к нашей кухне, выпросить кусок хлеба. Почему защитников отечества держали впроголодь, мы не понимали. Но решили немедленно принять доступные нам меры – постановили на лагерном совете, что сами не будем в обед есть хлеб, а соберем его и отдадим воинам. И не единожды, а все время, пока не наладится красноармейское питание.

Но интернатское начальство, прослышав о таких наших подвигах, напрочь запретило нам совершать благородный поступок, наложив вето на решение совета интерната. Но мы не сдались. Нельзя? Так мы тайно поможем, как можно допустить, чтобы красноармейцы голодали!

Сказано – сделано. Хлеб был собран быстро и в большом количестве, и четыре девчонки – самые рослые, Диониза Брандон, Нина Цыбина, Женя Кузьмина и я были делегированы поздно вечером, чтобы никто из нашего начальства не увидел, тайно отправиться в деревню и вручить мешок голодающим.

Была холодная звездная ночь. Вдоль дороги – снежные сугробы, отливавшие таинственной синевой, переходившей в пугающий черный цвет. За каждым сугробом нам чудились, если не чудища, то, по крайней мере, зубастый волк или какой-нибудь злой прохожий, нацеливающийся на нашу хлебную поклажу или девичью честь. Нам было страшно. Но, наконец, слава богу, мы вошли в деревню и оказались у дверей избы, превращенной в казарму. Робко приоткрыли мы дверь, предвкушая увидеть радостные лица людей, которым мы принесли хлеб, и, ощущая благостное тепло, что окутало нас, замерших, на пороге.

– Дверь закройте, сволочи! – крикнул кто-то с верхних нар, раздраженный тем, что мы напускаем холоду.

Мы послушно поспешили прикрыть за собой дверь.

– Девки пришли! – радостно и изумленно крикнул еще кто-то, успевший нас разглядеть сквозь облако оттаивающего морозного воздуха. – Бери любую, – широким жестом проявил он щедрость по отношению к своим сотоварищам, и начал спускаться с нар.

– Мы вам хлеба принесли, – только успели мы пролепетать и, бросив мешок на пол, пулей вылетели на улицу. В интернат мы бежали, сломя голову.

Мы смертельно испугались наших красноармейцев.

Короче, я, как и любой подросток, продолжала в интернатские военные годы познавать жизнь, знакомиться с ее мне неизвестными доселе сторонами. Естественный, вроде бы, процесс. Но мои “открытия” шли в разрез с официозной пропагандой, с образом советского человека, что рисовала литература, пропагандировала газета, озвучивало радио и торчало в моей голове. И увиденное было “опасным открытием”. Вот я и секретничала в письме к Эльге, чтобы не навредить ни ей, ни себе.

2 августа 1942 года. Эльге.

“Элюшка, вот ты работаешь в госпитале, наверное, разговариваешь с бойцами. Напиши мне немного о том, что они говорят, рассказывают о зверствах, о пленных и т.д. Напиши мне, пожалуйста, что они сами видели”.

Я понимала, что соотношение зверств и человечности на войне не может быть таким страшным, как рисуют газеты военной поры. Понимала, но все же сомневалась. Неужели газеты врут, скрывают другую сторону – человечное отношение людей друг к другу, несмотря на войну? Я ведь знала, в немецкую армию, наверняка, попали и мои двоюродные братья, и я не думала, что и  они тоже участники изуверских пыток над мирными людьми, детьми и стариками. Я даже была уверена, что на такое они не пойдут. Но газеты…

И я прошу подругу рассказать правду.  Но только намекаю на проблему, ибо понимаю – выразить вслух сомнения в правдивости газетной информации сочтут за преступление.

Мысли о будущем

8 января 1943 года. Эльге.

“Мне много надо читать по-немецки, а то я плохо знаю немецкую историю и литературу. Элюшка, не знаю, поймешь ли ты меня, я раньше никогда тебе об этом не писала, но я как-то люблю Германию. Это, может быть, смешно, но я чувствую, что это моя Родина. Я обязательно должна там работать, там бороться с фашизмом. Я не умею об этом говорить, я лучше переведу тебе несколько строк из папиного письма “Этот год должен стать годом окончательного разгрома гитлеровского фашизма, и тогда мы все вместе примемся за работу, чтобы побороть позор и несчастье, которое принес Гитлер немецкому народу. Это будет нелегкой работой, слишком глубоко это втравили и пройдут, может быть, годы, чтобы освободить наш народ и нашу Родину от этой вонючей кучи, в  которую загнал его  Гитлер. Мы должны считать себя счастливыми, что мы коммунисты и не запачкались этой грязью. И тем лучше мы поможем вымести эту кучу”. Элюшка, я читала книги. Сколько выстрадал этот народ, сколько его обманывали перед приходом Гитлера к власти, и особенно после. Когда уже большинство хотело голосовать за коммунистов, фашисты подожгли рейхстаг и обвинили в этом коммунистов. Выборы провалились и у власти стал Гитлер! И как народ обманулся в нем, какой это зверь и вся его банда. Элюшка, об этом надо читать, надо понять, какой умный это зверь. Ты читала “Коричневую книгу”? Прочти, там хорошо сказано о рейхстаге. Элюшка, я мечтаю о борьбе в Германии, но не знаю, сумею ли быть борцом, во всяком случае, я должна хорошо знать историю и литературу Германии.

Элюшка, тебе никогда не приходило в голову, что нужно знать не только свою партию, но и другие, чтобы любить свою, чтобы искренне верить своей.

Не знаю, могу ли я любить Германию? Я слишком мало там была, я совсем ее не знаю, но чувство какое-то у меня есть, и мне больно, если кто-нибудь пишет плохое о немецком народе, и радостно, если находят в нем достоинства.

Мне очень хочется, чтобы быстрее кончилась эта война, чтобы понял немецкий народ до глубины костей, что его опять обманули, и чтоб была революция, и чтобы я в ней могла тоже, хоть немного, помочь. И чтобы яснее все это понимать, больше знать, мне необходимо в Москву, к маме с папой. Они много могут рассказать, многое объяснить, а тут я как-то боюсь спрашивать, вдруг не так поймут.

Элюшка, ты меня понимаешь? Я долго обо всем этом думала, немного писала маме с папой, все это еще не совсем ясно, но что-то есть. Была бы ты со мной, ты бы лучше поняла меня, чем в письме.

Но одно может быть, и это я пишу не пустое, а обоснованное, что, может быть, я никогда не стану учительницей по математике. Но для этого надо сперва выбраться отсюда в Москву и по возможности в этом году сдать и за 10-ый класс. Элюшка, дорогая, я бы очень хотела, чтобы ты меня поняла хорошо-хорошо”.

Тема родины не была для меня мучительной, не она занимала душу. Я была готова стать педагогом в СССР, и в равной степени – партработником ради строительства социализма в Германии. Не было во мне весов, на которых я бы взвешивала все “за” и “против” того и другого варианта своего будущего.

А последние строчки в приведенном письме содержат намек  на перспективу  моей учебы в секретной  разведшколе Коминтерна под Уфой, в которую с шестнадцати лет принимают детей немецких политэмигрантов для подпольной работы в Германии путем заброса с парашюта в немецкий тыл. Но  сначала я, пятнадцатилетняя,  должна досрочно  закончить школу, таковым  было мое решение,  очень спокойно принятое мной в ответ на возникновение такой перспективы.

Сегодня я удивляюсь своему тогдашнему спокойствию.

МЫ ВЗРОСЛЕЛИ В ВОЙНУ

Мы взрослели, но не всегда и не во всем так, как положено взрослеть детям. Мы взрослели в войну.

Мы, подростки, все время хотели есть.

Интернатские поля и грядки были не столь велики и обильны, чтобы накормить досыта ежедневно растущих двеннадцати-шестнадцатилетних главных работников интерната. Мы садились за стол голодными, и такими вставали из-за стола. При том, чтобы хотя бы заморить червячка на уроках четвертой смены в школе, что была за семь километров от интерната, мы ухитрялись еще и сэкономить из трех кусков черного хлеба, что давали на обед, один. Уже по дороге в школу начиналась борьба с искушением отщипнуть хотя бы крошечку. На разговоры о вкусной и здоровой пище, коей нас кормили в чудесном прошлом, был наложен строжайший запрет. И все равно, каждый вечер, вернее почти ночью на обратном пути из школы, кто-нибудь нарушал табу и начинал мечтательно вспоминать, какую жареную картошку готовила его мама, когда-то...

Мы зарастали грязью.

У всех интернатских то и дело появлялись вши. Мы регулярно керосинили головы, но вши, терпеливо переждав некоторого время, снова поселялись в наших нестриженых шевелюрах, остричь которые мы считали несчастьем хуже смерти и никого не подпускали к себе с таким посягательством на права личности.

В бане мы мылись регулярно каждые десять дней, при норме два ковша горячей воды на человека. Такой порцией надо было суметь вымыть голову, все тело, ополоснуться и сделать маленькую постирушку – хотя бы лифчик и трусы привести в божеский вид посредством серой липучей массы, пахнувшей селедкой и называвшейся мылом. Мы научились искусству использования одной и той же шайки тепловатой воды для многократных функций смывания грязи, искусству, которое диктовалось постоянной необходимостью экономить дрова.

В каждой из огромных комнат бывшей помещичьей усадьбы в Захарьино, где зимовали школьники седьмых-девятых классов, жило по восемнадцать-двадцать девочек. Около чуть теплой печки всю ночь сушились валенки и не стираные портянки, никогда зимой не просыхавшие. Утром в холодной комнате мы влезали в холодную одежду и влажную обувь и мечтали хотя бы разок где-нибудь согреться до самой последней косточки.

Зимними ночами мы спали не раздеваясь. И за партами в школе, где тоже не топили, сидели в той же одежде, да сверху еще и пальто. Ночью то же пальто накидывалось поверх одеяла, для согрева, пальто, которое, естественно, никогда не стиралось.

Мы дичали.

Время от времени нам показывали кино, с обязательной в начале кинохроникой о событиях на фронте. Только Миша Ф. два раза падал в обморок, когда на экране появлялись горы голых, худющих человеческих трупов людей, убитых в концлагерях фашистами. Мишу стали запускать в кинозал только после окончания хроники. А мы, остальные, глядели на происходившее на экране все более спокойно, потом почти равнодушно, и, в конце концов, даже с чувством, что видим сто раз уже виденное, ничего особенного, можно бы показать и что-нибудь пострашнее, чем трупы во рвах и повешенных на виселице. И, к сожалению, последнее не было бравадой, скорее психологической защитой через привыкание к тому, что противно полудетской душе, что детям знать не надо, ибо искажает им мир, переворачивает душу. Мы защищались от ужаса войны бесчувственностью, ее в себе растили, а Мишу чуть-чуть презирали за “мягкотелость”, уместную только у кисейных барышень. Мы сознательно черствели, в этом я должна признаться.

И вот однажды, “утомленные ужасами войны”, ради восстановления остроты ощущений и чтобы испытать себя на способность или неспособность к тому, что творят фашисты, четверо наших четырнадцати- и шестнадцатилетних ребят совершили такое, что не могли вынести даже вчетвером. Им нужно было с кем-то поделиться, и в то же время проверить посвященного на крепость его нервной системы, узнать, насколько он впечатлителен. А может быть скажет “ничего, мол, особенного” и выдаст им индульгенцию?

Выбор почему-то пал на меня, пятнадцатилетнюю, дружившую с одним из них и влюбленную во второго, тоже из той же четверки. Загадочно улыбаясь, эти двое позвали меня поглядеть на “такое, что я в жизни своей никогда еще не видела”. Я была любопытна и доверчива, слова друзей меня заинтриговали. Но предлагаемое “чудо” можно было узреть по уверениям моих искусителей только с самой верхотуры противопожарной каланчи, что высилась на территории интерната в Захарьино, где мы тогда жили. Поощряемая и поддерживаемая впереди меня поднимающимися друзьями – им, как я поняла позже, так лучше было рассмотреть выражение моего лица – и подстрахованная младшей парой друзей, я начала карабкаться на каланчу.

– Не бойся, это не страшно, но ты такое увидишь, – подогревали мое любопытство ребята ради успешного преодоления мной последних ступенек бесконечно высокой каланчи. А высоты я боялась.

Наконец, оставалось всего несколько ступеней до верхней площадки, моя голова уже поравнялась с ней, я подняла глаза и увидела... Боже мой, что я увидела.

На верхней перекладине каланчи, с веревкой на шее болталось мертвое тело повешенного щенка, интернатского любимца. Я пришла в ужас. Неописуемый гнев против мучителей захлестнул меня, я заорала: “Фашисты! Вы настоящие фашисты!” и скатилась бы кубарем вниз с самой верхотуры, если бы предусмотрительные юные садисты не обеспечили меня загодя двумя телохранителями, стоявшими несколько ступеней ниже.

Мы хотели всех четверых исключить их пионеров и комсомола, но не исключили. Мы хотели с ними никогда больше не разговаривать, наказать всеобщим бойкотом, но, кажется, сами не выдержали.

Мы дичали вместе с дикостями войны, и скоро, очень скоро забыли маленькое доверчивое, теплое создание, так и не успевшее вырасти. Кругом было так много смертей... И даже встреченная однажды днем по дороге в школу телега, нагруженная окоченевшими трупами людей, умершими от тифа, нас напугала только на пару часов. Но и там, в том страхе-сочувствии мертвым было и беспокойство за наши шевелюры. Мы поняли, что раз в округе тиф, то нас снова будут атаковать приказом – постричься наголо. На обсуждение этой опасности мы быстро и переключились, а ночь проспали спокойно.

Конечно, я родом и из военного детства, как любой мой сверстник. Но мы были бы другими, если бы только гримасы войны формировали наши души. Я, как и мои однолетки, принесла в военное детство уже накопленное ранее, и думаю, что это спасало от ожесточения, столь необходимого в войну. Да, мы дичали, да, мы мерзли и хотели все время есть.

Но в нашем детстве, пусть военном, мы многому научились: пилить и колоть дрова, топить печь, стирать в речке близ проруби вальком белье, кормить поросят. Мы овладели навыками, необходимыми в поле: сажать, поливать, рыхлить, пропалывать, окучивать, прореживать. Короче, делать все, чтобы семя превращалось в растение.

Мы научились не ссориться по пустякам и прощать обиды, и даже поступки, такие, что прощать трудно. Мы сделались терпимыми к сверстникам, но еще не ко всем взрослым.

В интернате под руководством молоденькой учительницы географии Софьи Павловны Русаковой работал кружок художественной самодеятельности, был задействован ребячий хор, даже на скрипке кое-кто играл, ставились пьесы, готовились художественно-музыкальные монтажи к праздничным датам, пелись частушки каждым, кто того хотел и во что был горазд.

Мы все время были заняты, на безделье и скуку не было времени. И наши мальчики даже не курили.

И мы трудились.

У всех интернатских была одна общая цель – победить германский фашизм, помочь фронту выстоять, внести свой вклад в победу хотя бы тем, чтобы вырастить на интернатских полях такой урожай, который дал бы возможность всем нам выжить, а сверхзадача – кое-что суметь сдать государству для фронта. И интернат добился осуществления обоих целей. У нас на полях росло все необходимое, что может расти на земле, добросовестно поливаемое в каждую лунку витамином “Г” руками бригады школьников – подростков. Капуста вырастала величиной с две человеческие головы, морковь достигала семисот граммов, а меньше трехсот не попадалась, горох рос выше человеческого роста и мы убирали его, скатывая в огромные вальки, выстроившись в плотную шеренгу вдоль всего горохового поля. Таких овощей-гигантов я больше никогда не видела, а виновником невиданных урожаев был ленинградский агроном, фамилию которого я, к сожалению, не запомнила. В свинарнике набирали вес поросята, в коровнике давали молоко несколько коров. У младших детей на столе было и молоко и даже масло.

И еще, важное. В голодном своем отрочестве мы не стали жадными. Иногда кое-кому выпадало большое счастье – посылка-оказия из дому, и не было случая, чтобы счастливчик съел содержимое сам. Все вкусности немедленно поступали в общий котел для всех обитателей комнаты и ими наслаждались все вместе, иногда несколько дней, иногда один всего вечер. Посылочные общие трапезы были радостным, совершенно не жертвенным делом для получателя съедобной весточки из дома, он не мог бы радоваться, если ел бы один.

Без доброты друг к другу мы бы не выжили, психологически не выжили бы.