Вальтраут ШЕЛИКЕ

 

ПИСЬМА ИЗ ИНТЕРНАТА КОМИНТЕРНА

(Сентябрь 1941-март 1943 гг.)

 

Часть II. ЛЮБОВЬ

 

 

СВЕТ РАШЕВСКИЙ

МОЯ ЛЮБОВЬ И МОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

 

Мне было четырнадцать, всего четырнадцать лет, когда началась война,  и  шестнадцать, когда я вернулась домой в Москву из эвакуации в интернате  Коминтерна.

Я взрослела во время войны, и это, несомненно, откладывало печать на мое духовное развитие. Но вместе с тем, ничто не смогло нарушить  естественного перехода подростка от детства к юности, предопределенного природой. И лично мне, как и моим сверстникам предстояло испытать и пережить радости и муки первой любви, вдали от мамы и папы, но рядом с ребятами из интерната.

Сразу признаюсь – центральное место в письмах Эльге занимает именно любовь. И дневник, который я вела в интернате, тоже был заполнен не только подробностями интернатской жизни, но более всего историей моей любви и моих страданий. Я была уверена, что интернатские девочки, с которыми я ходила в школу и спала в одной спальне, не станут интересоваться моими записями, зная, что читать чужие письма, а тем более дневники, нельзя. Я и дома в Москве не прятала от мамы и папы свою книгу-дневник, уверенная, что родители без разрешения не прикоснутся к моим тайнам. Конечно, меня ждало горькое разочарование. И обнаружив девчачье вероломство – все они читали, да еще и мальчишкам рассказывали о прочитанном, я вырвала все написанное о любви, разорвала на мелкие клочья и утопила в деревянной будке – уборной. Но не писать я все же не могла, и выход был найден– о своей любви я стала писать в дневнике только по-немецки, что было недоступно любопытствующим девочкам.

Но в шестнадцать лет, вернувшись в Москву, я однажды, возненавидев себя “за слабохарактерность”, проявленную в любви,   в приступе острого неприятия своего “прошлого”, сожгла дневник 1941-43 года в люксовской уборной. Печально, но факт. И теперь вспомнить свою любовь в четырнадцать-шестнадцать лет я могу только по письмам Эльге. Эти письма я и предлагаю читателю. Письма подлинные, я их не правила,  даже не сократила.

Думаю, что и сегодняшним подросткам, не всем, конечно, но кое-кому, будет  интересно узнать, как переживали первую любовь их бабушки, в Советской стране, при господстве соответствующей советской морали.

Мое сердце четырнадцатилетней восьмиклассницы в интернате сумел растревожить пятнадцатилетний  девятиклассник Свет Рашевский.

 

ПАПИНО ПИСЬМО О ЛЮБВИ СОВЕТСКОЙ ДЕВУШКИ

Но прежде, чем перейти к моим письмам Эльге , я   с начала  приведу один отрывок из папиного письма мне в интернат, посвященного  как раз той теме, которой полны  мои письма. Тема папиного письма – книга-дневник влюбленной 15 летней немецкой девочки Катрин, который она вела во время первой мировой войны 1914-18 годов. Я прочла эту книгу еще в Москве,   очень она мне понравилась и я посоветовала папе  ее прочесть. Папа это сделал уже после моего отъезда из Москвы.

 

Москва. 24 августа 1941 года. Папа мне.

“Я еще хотел написать тебе о впечатлении от чтения “Катрин идет в солдаты”. Но теперь прошло уже много времени и я не нахожусь больше под свежим впечатлением.

Первое, что надо иметь в виду, это то, что автор, сам, очевидно, выросший в мелкобуржуазной среде небольшого городка, изображает в своем романе именно мир мелкой буржуазии. Она делает это не без таланта и очарования, и для тех, кто не имеет представления о семейной жизни этого круга, предоставляет довольно поучительную возможность туда заглянуть. Она подтверждает то, что буржуазия и в личной жизни не имеет больше идеалов, достойных защиты.

Но обратимся к главной героине, к нашей Катрин. Без сомнения, чтение дневниковых записей 15 –ти летней “героини” очаровывает. Зарисовки Катрин отлично  отображают эти, для молодых людей так часто сложные годы, когда они вырастают из детских башмаков и наступает первое “пробуждение весны”. Первая большая любовь, и на много старший  друг Иоганн, который  проявляет себя как порядочный мужчина, и любовные приключения – все это очень типично для молодых детей буржуазии, не имеющих  никаких обязанностей и работы. Когда я читал первые дневниковые записи совсем еще  юной Катрин, я все время задавал себе вопрос, что они дали тебе. Сумела ли автор указать путь молодым людям, которые еще не разгадали “загадки жизни”? Нет. Но такой задачи она перед собой и не ставила. Но даже, если бы она этого захотела, то она  тебе, советскому подростку, смогла бы сказать сердечно мало или даже ничего.

А теперь о годах первой мировой войны. Книга в целом верно отображает, какой восторг вызвало начало войны в рядах буржуазии, и как быстро добровольцы из новоиспеченных абитуриентов впали в скорбное уныние. Судьба  Катрин и ее сердечного друга Луриен трагична и по-человечески потрясает, но выход все же типично буржуазный. Мы сейчас тоже живем в войне, более грозной, чем первая мировая, и не мало молодых советских людей разлучены друг с другом в силу необходимости выполнить свой долг перед отечеством и все отдать в борьбе. Ты можешь себе представить, чтобы комсомолец, пусть даже имя ему Луриен, станет писать такие же письма с фронта, как это сделал друг Катрин? Нет, конечно, нет, ибо советский Луриен знает, за что он борется, и за что, возможно, отдаст свою жизнь. А советская Катрин, хотела бы она умереть потому, что потеряла любимого человека? Конечно, нет. Свою ненависть к варварскому фашизму она бы удесятерила и примкнула бы к передовым рядам комсомолок-воительниц. Насколько лучше и ценнее был дневник Кости Рябцева.

Ну, спокойной ночи, уже пол второго ночи. У нас сегодня тихая ночь. Папа”.

 

Теперь, после того, как папа высказал свое мнение о том, какой должна быть первая любовь советской девушки, я предоставлю слово о первой любви именно советской девочке, т.е. себе самой, через порой неуклюжие письма, что подобны дневниковым записям девочки-подростка.Подозреваю, что мои письма, как ни странно,  в чем-то похожи на переписку современных подростков в аськах и в блогах, хотя старшее поколение зачастую и уверено, что «мы были не такими», и нередко возмущается  откровенностями своих отпрысков в «самых интимных вопросах, не подлежащие разглашению». Забыли себя?

 

 

НАЧАЛО. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

 

Только 1 сентября 1941 года я сумела написать первое письмо Эльге, получив, наконец, ее куйбышевский адрес. Как много мне надо было рассказать подруге!

Первым делом я сообщаю Эльге о Свете и его друге Сергее, с которыми делюсь своими мыслями гораздо откровеннее и чаще, чем с девочками – соседками по комнате. У меня нет в интернате подруги, но объявилось два друга, к которым я обращаюсь за советом в неожиданных жизненных ситуациях. Они наперсники и той истории, которая приключилась со мной вскоре после прибытия в интернат, и я спешу рассказать о ней в письме, хотя событие уже в прошлом.

 

1 сентября 1941 года. Эльге.

“…Теперь напишу о личных делах. Во-первых, в меня влюбился один парень из местной почты. Ему лет 19-23. Он хотел со мной познакомиться через одного парня. Я познакомилась. На следующий день он мне надоел. Когда увидимся, расскажу подробнее. И вот я получаю от него письмо. Копию шлю тебе. Но предварительно опишу его. Среднего роста, парень деревенский, глуп, пишет неграмотно, хорошо пляшет русскую. Спишу письмо со всеми ошибками (почерк у него прекрасный):

30 июля 1941 года.

Секретно.

Добрый день.

Здравствуйте Трава. Это пишет вам начальник почти Лесного курорта Иванов Василий И (Фамилия изменена - В.Ш.). Во-первых. Я хочу Трава вас спросить желаете или нет вести знакомство и “любов” но и поверьте Трава мне больше не кто здесь не нравится и когда я только вас у видел то у меня были мнения пойти гулят но и дальше я вас прошу открыть свою правду можно или нет это вы можете на писать тоже мне письмо и в поч. Ящик но и еще прошу я вас Трава не разглашайте все что я вам на писал и также слашать людей нечего это конечно дело ваше и ваше мнение. Я вам хочу предложить но и вы возможно обижатся будите что я вам на писал, а не подходом то вы очень мало бываете на эстраде. Вот что я хотел вам описать описывайте все подробно жду вашего ответа.

Не подивите что я вам написал вам не многознакомый.

Досвидания. С приветом. В.Смирнов

 

Сейчас, когда через шестьдесят лет я перепечатываю это послание, я умиляюсь – насколько оно трогательное, скромное, даже заботливое. Мой юный начальник почты прямодушно сообщает мне, чего от меня хочет – везти знакомство и любовь. Вместе с тем боится обидеть – не с глазу на глаз выразил свое желание, а в письме, но ведь я редко хожу на эстраду, где каждый вечер бывают танцы, а ему надо знать правду – согласна я или нет. И выбор он оставляет за мной. Он не требует, а просит, вот что меня очаровывает сегодня в его неуклюжем послании и просьба – не разглашать его тайну, никому не рассказывать о письме. Вроде Татьяны Лариной, “Себя на суд Вам отдаю”.

А я? Юная москвичка, с присущей мне львиной долей московского снобизма, что узрела я, четырнадцатилетняя?

“ Ни одного знака препинания!” –  вот и весь мой комментарий! А как поступила? Соблюла его тайну, пощадила душу весьма, между прочим симпатичного, как мне сейчас помнится, паренька?

“Никакого письма я ему, конечно, не писала, а просто пошла на почту и сказала: “Вот вам ответ: Я не хочу”. Он сказал: “ Хорошее дело” и с чувством добавил: “Всего вам хорошего!” Я вышла и заржала”. На этом и кончено

Ничего себе, а? Сделала человеку больно и “заржала”. От чего вот только? А дальше – хуже.

 

“Письмо это я показала только двум парням, которым доверяю больше всех. Им я доверяю почти также как тебе. Один, Сергей, посоветовал исправить все ошибки красным карандашом и отдать. Я так не сделала. Еще один, Свет, меня поругал за то, что я с ним вообще связалась. Они правы. Но надо ведь все на свете испытать. Я с Василием (мы его зовем Ваньтяем) ни разу не разговаривала, кроме того, что меня зовут Травкой. Вообще дурак набитый.”

 

А последний вывод откуда? Ни разу с человеком не разговаривала, но уже “знаю”, что дурак набитый. Сама еще дурочка, чувства других людей не умеющая ни уважать, ни щадить. Ну, погоди, отольются мне еще чужие слезы, ох, и отольются, и очень даже скоро. А пока тишь да гладь, и самоуверенное спокойствие души.

Какой-нибудь психолог, возможно, оправдает мое “дурак набитый” естественной подсознательной самозащитой девочки, еще не готовой к серьезным, взрослым отношениям с представителем другого пола. Но мне все же стыдно за свою беспощадность. Слава богу, хоть совета Сергея не послушалась, ума хватило.

И еще одно замечание просится сегодня на бумагу. Вася русский поселковый парнишка, а та, которой он предложил “знакомство и любовь” немка, и уже месяц с лишним идет война. Я об этом хоть чуть-чуть задумалась тогда? Да ни в одном глазу!

Тем более, что влюбился, вроде бы, еще и физкультурник.

“Физкультурник притворяется влюбленным в меня. Я с ним резка и на предложение танцевать с ним отвечаю отказом”.

 

Этот взрослый парень был еще и пионервожатым, и с ним я конфликтовала не на шутку, уж не помню по каким вопросам, но спорила отчаянно, не соглашалась, отстаивала свою позицию. И однажды, устав от моих дерзостей, не найдя иного аргумента в доказательство своей правоты он, с моей точки зрения, уже “побежденный” моими возражениями, гневно выпалил в мою сторону: “Не считай себя высшей расой!”

Ударил словами наотмашь, помнил, что девочка эта – немка.

А начальнику почты Василию моя национальность была до лампочки. Тогда. Как и мне. Тогда.

 

Первые сведения о Свете и Сергее

1 сентября 1941 года. Травка Эльге

“Со Светом и Сергеем и еще одной девочкой мы дежурим ночью с 11 вечера до 6 утра. Мы дежурим по два человека: один мальчик, одна девочка и охраняем кухню и проверяем посты дежурных. Раз я дежурю со Светом, другой раз с Сергеем.

Свету всего 15 лет, перешел в 9-ый класс, но выглядит 17-18 летним. Свет не красивый, но у него прекрасный характер. Он отличник. В лагере говорят, что он меня любит. Не влюблен, а именно любит. Я и верю, и не верю.

Сейчас он сидит на соседней террасе и свистит.

Ты мне, конечно, поверишь: я его не люблю, но дружить с ним очень интересно. Он мне помогает в изучении устава ВЛКСМ. Он комсомолец. У него толстые губы, толстый, но прямой нос, сросшиеся брови, черные вьющиеся волосы, небритые щеки, но красивые глаза. Норму по пилке дров он выполнил на 250 %.”

 

Такая вот девичья характеристика Света Рашевского. И брови описала, и губы, и волосы, и партийную принадлежность – комсомолец, а главное – норму он перевыполняет, такой вот молодец! В лентяя, не желающего хорошо трудиться во время войны, я бы влюбиться тогда не могла. Мой возлюбленный обязан был быть стахановцем. Сие факт, смешной, находящийся, конечно, в полном противоречии с законами любви, которая зла, ибо можно полюбить и козла. Но иначе я лично не могла. Трудовая доблесть входила в мои понятия о хорошем парне. А впрочем?

Не так все однозначно, ибо следом в письме идет характеристика и Сергея Гуляева:

 

“Сергей высокого роста, стройный, красивые ласковые глаза и чудесный, странный голос, свет волос мой, прямые, зачес. Многие девчонки в него влюблены, ему 16, но перешел только в 8 класс, так как оставался на второй год в 7-ом классе. Сейчас перешел с отличными и хорошими отметками. В их классе осталось 20 человек на второй год. Он предводитель нарушений дисциплины в классе, но за честность учителя его любят. Очень умело рассказывает о своих приключениях в классе. С ним я сошлась не так как со Светом, ибо тот, кажется, бегает за одной девчонкой, во всяком случае, он делает такой вид. Мне кажется, что не бегает

 

Дела Сергея в мирное время, я, конечно, записала с его слов, поверив и в 20 учеников одним махом оставленных в 7 ом классе на второй год. На сколько процентов интернатский красавец-сердцеед выполнил норму по пилке дров, и комсомолец ли он – я почему-то не сообщала. Зато глаза – ласковые, голос – чудесный, об этом я  сочла важным сообщить подруге. И не поняла, дуреха, что Сергей по привычке, походя, из всеядного любопытства “охмурял” и меня, наглядно обучая Света искусству обольщения. Сергей был “учителем” Света в делах сердечных, и не скрывал этого. А мне было интересно, по-дружески интересно с обоими. И я им доверяла.

 

1 сентября 1941 года. Травка Эльге.

“.... Свет работает с Сергеем на веялке и комбайне, и дают по 1-2 трудодня в день”.

 

Нет, все-таки трудовая доблесть Сергея у меня тоже в почете. Хотя и не на первом месте.

 

 Продолжение письма от 1 сентября 1941 года:

“ Из девчат ни с кем не дружу. Со всеми в хороших отношениях.. Нас со Светом, конечно, сватают и не только ребята, но и взрослые серьезно говорят об этом, но мы просто дружим. Вечером, до горна сидим втроем (Свет, одна девочка – Инна  и я) в беседке и разговариваем. Недавно я сидела со Светом  в беседке одна. Он очень хороший товарищ. Я вижу это из его отношения к Сергею. Сергей меня все время дразнит: “Тррравка, а где, Свет?” Я иногда злюсь, но и его тоже дразню».

 

СВЕТ + СЕРГЕЙ +ТРАВКА

 

ЗАХАРЬИНО

Где-то в середине сентября 1941 года всех интернатских учеников 5-10-ых классов, человек 50-70, переселили на время учебы в Захарьино, чтобы были мы поближе к поселковой школе на станции Ветлужская. Здесь, на крутом берегу Ветлуги, возвышался один всего корпус, но зато это был когда-то настоящий маленький одноэтажный дворец помещика. Комнаты, как и полагалось во дворце, разделялись большими двухстворчатыми деревянными дверьми и все были проходными, одна за другой, кроме последней. Сюда, в большие комнаты, в одной половине от парадного входа поселили младших девочек, а в другой – младших мальчиков. Была там еще и две крохотные комнатушки, вероятно ранее служившие для прислуги. В одной из них поселились наши старшие мальчики восьмого-девятого классов Свет, Сергей, Деготь и Влад, а в другой – начальник нашего Захарьинского отделения интерната Прохорова. Как потом оказалось, эти крохотули-комнатушки были единственным местом, где зимой было более или менее тепло.

А во дворе стоял флигель, приземистый, с одной единственной комнатой в несколько небольших окон, и с маленькой прихожей. Здесь стали жить мы – старшеклассницы. В комнате стояло штук двенадцать железных с пружиной кроватей и пара тумбочек. В прихожей – умывальник из того ряда, что стоял у Эльги во дворе на даче. Вода в нем зимой была ледяная. Удобства во дворе.

Столовая тоже была  во дворе – небольшое помещение с одной комнатой, коридором и кухней. Комната была настолько мала, что за деревянными столами и лавками мы не умещались все разом, и питались поэтому в две смены. Еще был у нас сарай, в котором мы потом держали корову и двух поросят себе на пропитание, там Борька Федотов за неимением в Захарьино мужчин и возьмется однажды один на один зарезать корову.

А еще была у нас и баня, типичная русская баня с крохотным оконцем и большой печью с камнями и чаном. Баня была нашим счастьем, но редким, ибо всю зиму приходилось экономить дрова. Пару раз Кузя, Персик и Зина “ходили в кино” на картину “Петух на экране”, т.е. бегали подглядывать за купающимися мальчишками. Мне лично это было неинтересно, так как у нас дома мы все ходили голышом друг перед другом и то, что девочки видели в первый раз, передо мной мелькало с рождения.

В главном корпусе, который от бывшего дворца сохранил только свои внешние очертания и резные двери, был еще и большой зал. Сюда поставили длинные столы и лавки, и зал стал общим местом для делания уроков. При свете керосиновых ламп.

А в примыкающем к дому небольшом полуподвальном помещении на  стене повесили портрет Ленина, прислонили туда красное знамя, , а на ящике поставили патефон. Это был наш Красный уголок, место для чтения газет и танцев. Тоже при керосинке.

Захарьинскую природу мы разглядели не сразу, но вскоре были покорены крутым обрывом с беседкой на самом краю, оврагами, сплошь покрытыми кустами, зелеными, желтыми, красными, с сережками – кукушкиными слезками.

 

На обрыве мы, старшие воспитанники,  и стали пропадать по вечерам, до отбоя, , а порой и дольше, чем положено согласно лагерного режима любуясь закатом и вечерним небом. Занятия еще не начинались, да и неизвестно было, когда начнутся. По вечерам, если мы не отправлялись на обрыв, мы бузили в комнатах, а днем ходили работать – убирать урожай в местном колхозе.

Мне в Захарьино понравилось сразу. Я писала Эльге. что в общем  “ живем весело и неплохо работаем. Вечером бузим, блеем, мяукаем и изводим врачиху, которая к нам ужасно относится и мало понимает в медицине. Где мы будем делать уроки неизвестно. Электричества нет, вода холодная из колодца, очень вкусная. Живем дружно между собой и с ребятами. Иногда ссоримся, но потом все забывается”. (5 сентября 1941 года. Травка Эльге).

Режим по-прежнему был лагерным, а потому те немногие взрослые, что поселились вместе с нами, по очереди дежурили в лагере и после вечернего отбоя проверяли все ли интернатские покорно лежат в своих кроватях. Нас, старших девочек, часто пропадавших на обрыве, это особо не беспокоило, так как никто из проверяющих не трогал наши кровати, чтобы убедиться в наличии всех на своих местах. А одеялам, если кому-то нужно было задержаться на обрыве, мы заблаговременно придавали форму человеческого тела, так что издали не видно, лежит под ним кто-то или не лежит. И сиди себе на обрыве сколько душе захочется!

А вот врачиха не доверяла нашему бодрому рапорту, что все, мол, уже спят. Она по-хозяйски входила в нашу комнату и щупала каждое спальное ложе, как будто мы только тем и жили, чтобы ночью удрать на обрыв. Врачиху мы активно невзлюбили. И выражали свою нелюбовь громким кошачье-собачьим концертом, который регулярно устраивали после ее комендантской проверки нашей благонадежности. Врачиха закипала злостью, звала кого-нибудь на помощь для усмирения взбунтовавшихся дикарок. А нам было приятно – отомстили!

И самое главное – в Захарьино мы чувствовали себя свободными. У нас образовалось “что-то вроде компании – 5 мальчишек и 4 девчонки. Мы часто собираемся у ребят в комнате (у них очень тепло) и играем в домино, садовника, карты, бутылочку... Вечером собираемся в Красном уголке и танцуем. Вчера сидели до 12 часов! К нам никто не приходил, и мы резались в карты. Электричества нет, и мы читаем при свечке. Игр никаких нет, и остаются карты и домино”. 22 сентября 1941 года. Травка Эльге.

 А потом “5 октября справляли Иннин день рождения и гуляли до 5 часов утра! Праздновали в нашей спальне вместе с ребятами, играли в почту, ручеек, жмурки, танцевали. Всего 13 человек. Был Володя-физкультурник, который притворяется в меня влюбленным». (8 октября 1941 года. Открытка Травки Эльге).

 

Днем мы работали  на колхозном поле, а так как занятия в школах еще не начинались, то  вечера даже в начале октября  были в полном нашем распоряжении. Вот только врачиха  пыталась ограничить нашу свободу, чему мы активно сопротивлялись.

 

В обстановке Захарьинских свобод, при нарастании тревожных сводок  с фронта, развивались  отношения  «Травка +Свет+Сергей».

 

“22 сентября 1941 года. Эльге.

Мне начинают говорить о том, что за мной бегает Сергей. Девочка, с которой он дружил, уехала в Москву и кончает письмо к нему словами: ”Крепко тебя целую”. Сергей сказал мне , что любит ее. Но я не верю этому, но и не верю, что он любит меня, хотя мне этого и хочется. Свет тоже всякими намеками говорит, что Сергей в меня влюблен и он (Свет) не будет нам мешать. …Однажды Сергей бросил слова, что мы – Свет, Сергей и я  – три друга. Свет поправил: два друга и одна подруга. Сейчас Свет чудит и говорит, что искореняет свою любовь, т.к. не встретил взаимности. Он утверждает, что наполовину уже искоренил. Этому, может быть, можно поверить, т.к. он притворяется влюбленным в Инну.

 Сергей много рассказал мне о том, как влюбляются мальчишки, как притворяются влюбленными. Это выгодно мне, но не ему. Я не верю, чтобы он мог любить меня уже потому, что он сказал, что очень любит ту девочку, и чтобы разлюбить ее надо года 4.

Поделюсь с тобой тем, что рассказал мне Сергей о мальчишках и о себе. Может быть он врет.

Сергей утверждает, что любовь можно заглушить. Для этого надо притвориться влюбленным в девочку, которая за тобой бегает, объясниться ей в любви. Он утверждает, что в классе однажды так делал, и это помогло. Может Эрька (мой Московский одноклассник – В.Ш.) такой же, как Сергей?

Сергей с детства мечтает стать летчиком и мне кажется, что он им станет. Его отец летчик. Сергей часто летал и даже управлял немного. Сергей считает разнообразными и интересными только две профессии – летчика и учителя. Он однажды подумывал о том, чтобы стать учителем, но потом его все-таки больше привлекла авиация.

Свет полная противоположность Сергея, хотя они и дружат. Света еще никогда не любила девчонка, я в этом уверена, и он тоже говорит это. Он прост в своих чувствах, хотя сейчас его учит Сергей, и он слушает его советы. Свет много читает и хороший товарищ. Для настоящего друга готов на многое…

Я председатель совета лагеря. Свет и Сергей тоже в совете. Совет очень дружный. После совета уходим куда-нибудь (например, на кладбище)… Ребята уважают совет лагеря и если провинятся, рассказывают все по порядку, как было дело. Они знают, что взрослые, кроме Петровой, об этом не узнают. Например, двое ребят украли со склада винтовку, помидоры и нож. Когда мы их вызвали, оказалось, что тут замешано еще двое ребят. Мы дали им наряд, и они до 1 октября пилят и колют 1,5 кубометра дров в день. Взрослым они ни за что бы ни рассказали ничего”.

 

Так что складывавшаяся дружба со Светом и Сергеем имела еще и общую пионерско-комсомольскую основу в совете лагеря, который мы превратили в самоуправленческий ребячий орган. Не по инициативе ли свободолюбивого Сергея Гуляева и при горячей поддержке Травки Шелике, измученной бесконечными конфликтами с учителями в своей московской школе, мы взяли свои ребячьи дела в собственные руки? Я не помню, но вполне допускаю, что так именно и было.

 

Взрослые, распускали о нас со Светом всяческие сплетни, а девочки  все пытаясь понять, в кого из двух друзей я все-таки влюблена.

А у  меня самой в голове была полная каша.

 

 “Я странно отношусь к обоим. Со Светом я хочу дружить... а Сергей пусть любит меня. Люблю ли я кого-нибудь из них, я не знаю" – писала я Эльге  22 сентября 1941 года. – Из девчат ни с кем не дружу. Они все порешили, что я влюблена в Света или Сергея, приписывают мне обоих. Это неприятно”.

 

Сплетни вокруг нас меня мучили. Чтобы их прекратить, я однажды даже решила, что “со Светом, наверное, дружить не буду. Здесь взрослые пускают такие сплетни! ...

Если бы я его любила, было бы не обидно, а так… противно.

Я маме написала все о наших отношениях и о сплетнях. Не знаю, что ответит. Взрослые говорят, что, наблюдая за нами, они пришли к выводу, что у нас со Светом  не мальчишеские отношения, а тут уже что-то серьезное. Просто ужасно. Я не подала виду, но мне очень неприятно. Свет уже спрашивает, почему я на него обиделась, почему злюсь? Я не злюсь, но я не хочу, чтобы взрослые пускали сплетни". (1 октября 1941 года. Травка Эльге).

 

Я действительно написала маме письмо, полное гневных выпадов против взрослых, пускающих “страшные сплетни” о том, что я, якобы, целовалась со Светом. К сожалению, это письмо не сохранилось. Мама написала мне ответ 11 октября, за 5 дней до эвакуации  сотрудников Коминтерна из Москвы в Уфу. В результате я получила мамино письмо   только 1 января 1942 года и тут же, вся в слезах, села за ответ. Так как мамино письмо сыграло немалую роль в моем душевном состоянии и в отношении к Свету, я помещу его в начало января 1942 года, там, где оно и вторглось в мою жизнь.

 

А пока:   какова была моя конечная реакция на сплетни?

 

8 октября 1941 года. Открытка Травки Эльге.

“…Свет предложил дружить. Я согласилась. Он догадался, что я не хочу дружить, спросил почему, я рассказала, и мы вместе решили плюнуть на взрослых..."

По-моему, мы молодцы. Мне 14 лет, Свету 15.

 

19 октября 1941 года. Открытка. Травка Эльге

“…Сегодня у нас радио не говорит, и я не знаю сводки. Скорее бы кончилась эта война. Мы обязательно должны победить и, я уверена, победим. Мы еще увидимся, Элюшка».

 

21 октября 1941 года. Открытка Эльге.

«Свет сказал, что даст мне рекомендацию в комсомол. Я его не спрашивала, он сам предложил”.

Вот где настоящая дружба! В моем тогдашнем представлении.

 

21 октября 1941 года. Открытка Травки Эльге.

“...Вчера в школе 9 и 10 классам объявили, чтобы они собирались и 21-ого к 3-ем часам были в школе с двумя сменами одежды и пятидневным запасом пищи. Их посылают рыть траншеи. Но теперь это отменили до особого распоряжения. Я постараюсь за это время попасть в эту группу. Может, и я поеду. Наше начальство разрешает, дело за директором школы…8-ые классы, наверное, тоже отправят куда-нибудь”.

 

25 октября 1941 года. Травка Эльге.

"Теперь слушай самое главное: Дирекция школы меня не пускает рыть траншеи – мала, только 8-ой класс, несмотря на то, что Свет наврал дирекции, что 20 января мне будет 16 лет. Не берут! Из нашего класса три добровольца. Я единственная девчонка и не могут взять только трех человек! Ребята будут жить в землянках, которые придется рыть самим. Мыться, наверное, будет негде, заведутся вши, но, несмотря на это, я хочу укреплять город”.

 

 

25 октября 1941 года. Эльге.

«Свет изо дня на день может уехать на укрепление города. Я с ним уже один раз прощалась, потом думала поехать вместе, а теперь, наверное, придется опять прощаться. Когда мы первый раз прощались, то просидели одни в клубе до  2-ух часов ночи. Представь себе такое в Москве! Если бы мне в Москве сказали, что я могу сидеть с парнем до 2-ух ночи, я бы очень удивилась. Тогда Свет сказал мне, что любит одну девочку, которая его не любит. Когда я спросила, кто эта девочка, он сказал: “Эта девочка должна сама догадаться». Он очень скромен. Я сказала Свету, что он мне товарищ, очень близкий друг, но иногда бывает больше. Я не врала, иногда Свет для меня очень дорог, но это было всего несколько раз. Он это знает и страшно ревнует меня к Сергею.

Девчата мне сказали, что когда я вчера смеялась с Сергеем, давала ему щелчки в лоб, Свет очень зло смотрел на нас, а потом, когда играли в молву, сказал, что Сергей – стрелок (т.е. как он мне объяснил потом, Сергей стреляет за девчатами).

В ту ночь мы со Светом очень много разговаривали, и было очень весело, т.к. у Света в самые ответственные и серьезные моменты разговора урчал живот. Раз двадцать, не преувеличивая. Это от черного хлеба.

Свету я много рассказала об Эрьке, он о своей подруге. Я никогда еще не дружила так с мальчиком.

Сергей показывает мне письма той девочки. Она кончает: “Целую Сергунчика”. Я его зову Сержиком. Ему идет это имя.

Серж сегодня опять получил ее письмо. Он ей пишет, что не получает ее писем. Наверное, для того, чтобы не отвечать. Хамство с его стороны».

 

Эшелоны, эшелоны и эшелоны

27 октября 1941 года. Открытка Травки Эльге.

“Сейчас уже 11 часов, через полчаса в школу, а я еще не сделала физику и делать не буду. Кажется, сегодня нам объявят, что школа закрыта. Говорят, что пришла телеграмма о закрытии.

Вчера ходили на станцию. Эшелоны, эшелоны и эшелоны... Эвакуировался один московский завод. Все молодые парни и девчата. Они взяли продуктов на 10 дней, а едут уже 13. Еще им ехать, по крайней мере, дней 13, а у них нет ничего есть. Мы доехали до Ветлужской за 2 дня, а они за 13. Мы разговорились с ними, они сказали, что в Москве было спокойно, с питанием неважно. У парней очень хорошие настроения, они хотели защищать Москву, подали заявления, но их не взяли и послали работать. Они этим тоже довольны. Ведь надо же кому-нибудь работать, хотя защищать Москву и кажется почетнее

Я никак не могу примириться с тем, что меня не взяли рыть траншеи. Эти парни сказали, что в Москве не учатся, а все 8-10 классы послали рыть окопы. Как я им завидую. Мне бы там поработать. Ведь все бы отдала. Все, все, все, что могу и нужно”.

 

О дневнике Сергея

Идет битва под Москвой. Наши интернатские старшеклассники, в том числе и Свет, вот-вот уедут рыть окопы где-то под Горьким. Я переживаю, что меня, восьмиклассницу, не берут на этот трудовой фронт. Мама с папой в это время подъезжают к Уфе, но я об этом еще не знаю. Нас, интернатских, тоже собираются увозить дальше вглубь страны, но куда еще не известно.

А Сергей Гуляев в это судьбоносное для страны время дает мне прочесть свой дневник. И меня дневник потрясает. Я сразу сажусь за письмо Эльге, чтобы и она узнала, что думают о девчонках мальчишки. Как это для меня важно!

 

“28 октября 1941 года. Эльге.

Здравствуй Элюшка!

Вчера Сергей давал читать свой дневник. Я бы с удовольствием переписала его и послала бы тебе. В нем он на нескольких страницах коротко описал все свои романы с девочками. Записал он четыре, но Свет насчитал у него еще около 6-ти. Каждой из этих девочек он клялся в вечной любви и каждую клятву заверял поцелуем. Устно он рассказал подробно об одном романе с М. и другой В. Он пишет: “Я М. хорошо знал, она очень умная девочка, но я ее мало любил. Но все-таки это человек, которого я никогда не забуду. Она мне много дала в жизни”. Сергей знал очень многих девочек, многим клялся, и знает много характеров девчат. Но мне кажется, что он по-настоящему еще не любил. Над всеми он командовал, и девчата ему подчинялись. Например: он дружит с М.. Она его любит, он тоже. М. уезжает. Сергей собирается уехать в Горьковскую область в “Лесной курорт”. Он идет прощаться с В., с которой уже давно не разговаривал. Идет по-простому, начинает просто разговаривать, как товарищ с товарищем, а кончается это поцелуем и она говорит: “Ты надо мной много посмеялся, но все-таки я тебя люблю.” Сергей пишет:”Я не вытерпел и выбежал на улицу.”

Мне жалко эту В., она, по-моему, унижена в глазах Сергея.

Далее Сергей пишет: “И вот я со Светом едем в Горьковскую область. Вспомнил Р. у И.. Приехал…Подружился с Р. Объяснился ей в любви. Никогда не забуду ту ночь на обрыве Ветлуги. Я ее очень люблю. Но вот Р. уезжает. К черту все дорогое, все, что я люблю! И вот я один, без друзей, без товарищей. Дальнейшая моя жизнь в подробном дневнике”.

Сергей говорит: “ А хорошо, что Р. уехала, а то сидел бы с ней по ночам, страдал бы. А так мне всего этого хватило на месяц. Теперь отдохну, а там опять можно будет. Самое интересное это отбивать девчат. Отобьешь, объяснишься, а потом бросишь. Вот я отбил одну девчонку, а потом свел ее с другим парнем. Сашка позовет ее, сядет с ней, а я возьму, да попрошу В. мне что-нибудь объяснить. Она раз и садится ко мне, а Сашка красный, остается с носом. Вот это интересно”.

Все это он рассказал Зине и мне.

Он говорит: “ Самое паршивое, это целоваться. Больше всего я не люблю, когда пристают девчонки на улице. Я тогда делаю озабоченное лицо и иду, ни на кого не гладя”.

Он оправдывает свое поведение и довольно веско. Он это делает для того, чтобы узнать побольше девчат, чтобы, в конце концов, выбрать себе хорошую девочку и не ошибиться в ней. Он, может быть, и прав, только очень унижает девчат. Он избалован девчатами. Эрька, наверное, такой же. Рубка, Юрка Резников тоже. Сергей говорит, что почти все мальчишки такие.

Когда мы говорили на эту тему, в спальне были Свет, Сергей, Влад, Зина и я. Влад тоже менял девчат и говорит то ж, что Сергей. Он надел перчатку, а потом снял ее и швырнул в сторону: “Вот так и девчат, возьмем, а потом швырнем в сторону и скажем: “следующая!”. А Свет не так. Он наденет перчатку, да еще и пуговку застегнет”.

Свет, наверное, действительно не такой. Хотя рано или поздно побудет и таким.

Когда мы ушли, то постояли еще за дверью и слышали, как Сергей сказал Свету: “Ты, Свет, трус. Ты все ходишь вокруг да около, а решающего шага сделать не можешь. Тебе трудно, что ли, сказать (тут он растягивает слова) Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ”?” На это Свет ответил: “Да, думаешь, это так легко? “ ”Так ведь я говорил”. “То ты, то я. А что, если мне начать все сначала?” “Попробуй, вали”.

Интересно, что будет дальше. Сергей учит меня и Зину, чтобы мы не попадались. Вообще довольно интересно.

Из-за девчат Сергей просидел два года в 7-ом классе. Я у Сергея дневник не просила. Он сам дал прочесть. Интересно, правда?

А мой папа, наверно, тоже был таким. И вообще многие отцы. Свет говорит, что я такая же, как Сергей. Доля правды в этом есть. Частичка Сергея есть в каждой девчонке. Хочется, чтобы многие в тебя влюблялись, чтобы из-за тебя пострадали. Хотя это немного скучно.

Сергею я верю, он вчера разошелся и, наверное, говорил правду. Ты это тоже учти. Я обязательно учту и постараюсь не попадаться. Интересное и полезное Сергей рассказал, правда? Пишу его словами: “Он мне многое дал в жизни.”

 

30 октября 1941 года. Эльге.

“Здравствуй Элюшка!

Вчера я Сергею сказала, что его дневник было бы интересно переписать. Он предложил: “А хочешь, я его тебе подарю?” Я, конечно, сказала “Да”, и теперь он лежит передо мной, и я собираюсь списать его тебе. Свет объяснил мне, почему Сергей дает читать свой дневник. Он говорит, что Сергей не хочет  больше влюбляться в девчат и поэтому старается показаться очень плохим. Чем ближе я его узнаю, тем интересней мне с ним разговаривать. Я его уже во многом изучила и угадываю многие его мысли. Он это, кажется, чувствует и уже не притворяется при мне так часто….

Вчера Свет спросил, дружу ли я с Сергеем. Я ответила, что нет. Сергей мне многое рассказывает, но мы не дружим.

Свет, наверное, завтра уедет под Горький (рыть окопы – В.Ш.)…»

 

У меня сохранился дневник Сергея Гуляева, в котором он всего на нескольких страницах уместил "всю свою жизнь", завершив его словами “В основном здесь все”.

Сегодня у меня вызывает улыбку такая концовка Сергеева дневника: Парню шестнадцать лет, идет война, через два года он уйдет в армию и будет служить техником на действующем военном аэродроме. А на уме одни девочки и поцелуи с ними, включая и два «случайных поцелуя от двух дур”. Но зато Сергей в дневнике не притворяется, не пытается предстать лучше, чем он есть. Идти или не идти в школу зависит у него от монетки – орел или решка, а не от желания учиться, его у Сергея и не было, ни до войны и ни во время войны. Не притворяется он и верящим в собственные клятвы, раздаваемые направо и налево: другу дает клятву, отлично зная наперед, что тут же ее нарушит; двум девочкам почти одновременно клянется в вечной любви, но сие для него лишь ритуал, действенное правило игры ради получения поцелуя. Он, семиклассник, изучает девочек, он в роли сознательного  исследователя женского характера и для  такого дела ему все средства хороши – и клятвоотступничество, и случайные поцелуи от “двух дур”.   Сергей заранее намечает  себе план, кого надо сделать очередным объектом охмурения-исследования еще и в интернате,  раз уж приходиться покинуть Москву и там влюбленных в него  девочек. Очередной жертвой должна стать Р., знакомая Сергею по прошлогоднему пионерскому лагерю. Но над “безнравственностью” своих поступков Сергей не задумывается ни на секунду. А потому он искренен с самим собой и даже не боится подарить дневник мне, его однокласснице, которая явно им интересуется, но почему-то не попадает в расставляемые  Сергеем сети.

На каких-то инстинктах я порой, хватая через край, оценивала Сергея как “подлеца”. Вместе с тем его воркующие интонации в голосе, его мальчишья красота, его явное желание нравиться, его душевные откровения меня интриговали и притягивали, но доверия Сергей во мне не вызывал. Я с ним не дружила, своихтайн ему не выдавала, хотя и боялась, что все-таки влюблюсь, как и многие другие девочки интерната, уже “прошедшие через его клятвы, закрепленные поцелуем”.

Сергей был другом Света, и думаю, что любовь Света ко мне останавливала Сергея перед искушением  действительно “сломать мое сопротивление”, которым я его, скорее всего, и озадачивала. И он взялся за обучение Света искусству обольщения. Меня.

И Свет ежевечерне докладывал Сергею состояние “дел”, как докладывала я историю своей любви Эльге в письмах. Получается какая-то коллективная влюбленность с множеством участников и советчиков, в делах, что, в общем-то, должны были бы быть тайной только двух , в данном случае – моей и Света.

Но так я думаю сегодня. А тогда, в мои четырнадцать-пятнадцать лет, я не умела иначе. И Свет тоже не умел иначе. Да и Сергей еще только становился мужчиной, а пока как молоденький щенок просто обнюхивал все на пути, что вкусно пахло. И не мог не делиться своими открытиями.

И даже тревожные сводки с фронта, нарастающее наступление врагов на родную Москву не останавливали Сергея  продолжать "охмурять и исследовать» интернатских девчонок.

Свет на трудовом фронте

31 октября 1941 года Свет вместе с Дегтем и пятью нашими девчатами 9-10 классов уехали рыть окопы. Свет очень быстро скис и через десять дней передал мне записку с просьбой сказать начальству нашему, чтобы скорее “нас забрали отсюда, а то мы тут все переболеем”.

 

9 ноября 1941 года. Свет Травке.

“Здравствую дорогая Травка!

Как ты живешь? Сегодня от нас уезжает несколько учеников домой. С Гурковым я отсылаю письмо тебе и матери. Передай Прохоровой, чтобы нас забирали отсюда. Наступили морозы, а теплой одежды нету. Роем мы ямы, стоя в воде. У девчат и у нас с Дегтем одни ботинки, в которых очень холодно. Питание – один хлеб. Суп такой противный, что никто не ест его. Денег нету. Я последние дни совсем не работаю. У меня сильно болят ноги. Сапоги одевать нельзя, они совсем порвались и в них работать невозможно. Ходить почти не в чем. Очень хочется домой. Все это передай Прохоровой и пусть она быстрее берет нас отсюда, а то мы скоро все тут переболеем. Пусть сюда приедет Володя или еще кто-нибудь. Наш адрес: Ивановская обл., станция Ильино, Тороховский район, Старковский сельсовет. Медгородок. Бригада школьников Ветлужской школы. Рашевскому Свету. Как у вас дела? Что слышно о переезде на новое место? Пока до свидания.

Крепко целую. Свет.

 

Мне нытье моего лучшего друга, конечно, не понравилось, Свет явно не тянул на Павку Корчагина. Но почему-то содержание записки тем не менее не вызвало у меня  резкого осуждения Света “за малодушие”. Мне Света стало жалко, и я побежала к Прохоровой, начальнице нашего лагеря, выполнять его поручение.

А вот приписка “Крепко целую”, такая традиционно-формальная и не отвечавшая “уровню наших отношений”, (мы ведь ни разу не поцеловались!), меня по-настоящему рассердила. Писать просто так, в столь банальном выражении о том, что могло и должно бы быть светлой тайной нас двоих, великим событием в нашей жизни? Свет не должен был так заканчивать свое письмо, не должен был!

 

Я не знаю (или забыла?) по какой причине, кажется из-за больных ног, Свет уже скоро вернулся домой в интернат, а Деготь и пятеро наших девочек так  и продолжать рыть окопы под Горьким. До конца первой декады декабря 1941 года.

 

 

МЕНЯ ИСКЛЮЧИЛИ ИЗ ШКОЛЫ

 

21 ноября 1941 года. Травка Эльге.

“А теперь читай интересную новость. Меня исключили из школы. Нравится? А, в общем, это пустяки. Сегодня выходной, завтра пойду с Прохоровой (наша главная) в школу. Конечно, примут. Директор вообще идиотик, он одного мальчишку два раза исключал, Кузю исключал. Меня знаешь за что?”

 

Сегодня  я знаю, за что лично меня директор исключал из школы – за грубость, граничившую с наглостью. Но в мои четырнадцать подростковых лет я все еще воспринимала свои слова и действия  как “отстаивание” своего “Я” перед кем бы то ни было, и как принципиальное следование правилу “Правду, одну только правду” в глаза и за глаза, невзирая на лица.

С директором школы я конфликтовала не первый раз..

Первый конфликт с директором произошел уже в самом начале учебного года, на уроке истории, которую он преподавал. Я очень быстро обнаружила, что учитель рассказывает только то, что есть в учебниках, порой не отступая от текста, а повторяя хорошо заученные абзацы с тех двух-трех страниц, что нам предстояло прочесть дома. Поэтому уроки истории я восприняла как потерю времени и занялась на истории незаметным, как мне казалось, чтением художественной литературы, “спрятанной” на коленях.

Конечно, директор мое пренебрежение к его устному рассказу заметил. И однажды, справившись с темой до звонка, использовал оставшиеся минуты для экзекуции над своевольной ученицей:

– А Шелике теперь повторит нам то, что я рассказал о характере скифов, – произнес директор приказным тоном.

Но разве он знал, на кого напоролся?

– А я не слушала урок, – сказала я правду, спокойно встав и убрав книгу с колен.

– И чем вы были так заняты? – угрожающе изрек директор, готовый в следующую минуту разоблачить ложь, которую я сейчас придумаю для оправдания.

– Я читала книгу, – очень спокойным тоном еще раз сказала я правду.

– На что же вы надеялись? – ошарашенный моей откровенностью, спросил учитель истории.

– Выучить дома по учебнику, – в третий раз сказала я правду.

На мое и его счастье тут прозвенел звонок, и мы разошлись – он не успел крикнуть “Вон из класса”, я не успела ехидно улыбнуться.

Но на уроках учитель меня больше не трогал, хотя я и продолжала на них заниматься посторонними делами – писать письма или читать.

Конечно, его злило, а, скорее всего, поражало, как эта девчонка-немка может во время войны вести себя столь бесцеремонно. Он не любил меня, но, возможно хотел понять и пронять. Рассказывая о немецких псах-рыцарях и о победе Александра Невского, он с особым выражением не отрывая от меня глаз, подчеркивал агрессивность средневековых разбойников, , рассказывал, какая неминуемая гибель ждала их от рук доблестных русских войск. Не понимал он, что мне до псов-рыцарей нет никакого дела, я ко всему подхожу с классовых позиций, как учили в школе и как внушала мама. И рыцари были для меня такими же врагами и угнетателями немецкого народа, как для директора они были врагами  народа русского. А потому слушала я его с веселыми чертиками в глазах, уверенная, что он, а не я не разбирается в истории и классовой борьбе. Ну и черт с ним, мало ли дураков на свете.

 

И вот теперь, 21 ноября 1941 года, директор меня все же достал, с моей точки зрения ну совсем на ровном месте, ни с того, ни с сего.

Я хорошо помню, как это случилось.

Стайкой ребят мы толпились во время переменки в коридоре, что-то обсуждая. Мимо продефилировал директор, вспомнил, что еще не назначены очередные дежурные для уборки школы и сходу, повернув к нам, ткнул пальцем в одного из нас:

– Останешься после уроков убирать лестницу.

– Я на прошлой неделе дежурил, – прозвучало в ответ.

– Тогда ты, – продолжил директор тыканье пальцем.

– Не буду, – пробурчала очередная жертва.

– А ты? – не сдавался глава школы.

И получил очередной отказ.

Потеряв терпение, учитель истории сделал последнюю попытку назначить дежурного и приказным тоном, не терпящим никаких возражений, указал перстом на меня.

– После уроков на уборку лестницы.

Я что хуже других? Все отказываются, им можно, а я, значит, отдувайся? Ну, уж нетушки. И я произнесла в тон предыдущим:

–На фиг, не буду!

Как из меня вылетело интернатское “на фиг”, уму непостижимо. Наверно от обиды за то, что оказалась крайней.

Директор рассвирепел и повелел немедленно следовать за ним в кабинет. А там, в стенах своего всевластия, он спросил:

– “На фиг” – это по-немецки или по-русски?

Вопрос был глупым, и я промолчала. Молчание оказалось последней каплей:

– А теперь вон из школы!!! – заорал директор. – Ты исключена!

 

“Ну, я и пошла. Что оставалось делать? Без всяких педсоветов, взял да исключил. Все это пустяки, но неприятно, что он, наверное, снизит дисциплину, а ведь не за что, ведь “на фиг” я сказала на переменке. А вообще я точно не знаю, что значит “на фиг”, мне кажется то же самое что “к черту”. (Письмо Эльге от 21 ноября 1941 года)

 

ПЕРВОЕ ОБЪЯТИЕ

21 ноября меня исключили из школы.

И в тот же день вечером меня впервые обнял мальчик – Свет Рашевский. Свет искренне переживал мои неприятности в школе,  и я позволила ему в знак утешения меня обнять. Тем более, что накануне он плакал из-за каких-то моих слов, и тоже нуждался в утешении. Конечно, я тут же сообщила о таком великом событии в письме своей подруге.

 

 

“21 ноября 1941 года. Эльге.

Здравствуй Элюшка!

Вчера написала тебе письмо, сегодня опять пишу. Ой, Элюшка, что творится на белом свете! У меня всегда было какое-то предчувствие, что Свет будет первым парнем, который меня  обнимет и поцелует. Оно так и вышло.

Вчера я прочла запись в дневнике Света, которую он написал под впечатлением разговора, я тебе писала в прошлом письме. (Письмо не сохранилось – В.Ф.) Он пишет : “Я не выдержал, мне стыдно перед ребятами, но я плакал, ведь я  люблю ее, люблю так, как  никогда, никого еще не любил… Мне всегда нравятся хорошие и красивые девочки, а сам я урод. Я проклинаю своих родителей, зачем они меня родили. Мне хочется выцарапать себе глаза, сделать себе что-нибудь больно. Мне хочется броситься в снег, чтобы схватить воспаление легких, лечь в больницу и больше не приходить. Почему другие парни в моем возрасте гуляют с девушками, пользуются взаимностью, любят, а я нет? Сейчас самая лучшая пора жизни. Травка говорит, что не любит Сергея, но я предчувствую, что, в конце концов, она полюбит его”. Я пишу по памяти, то, что запомнила. “Она никогда не будет чувствовать то, что чувствую сейчас я – она красивая. Скоро приедет отец и я буду настаивать, чтобы уехать отсюда.”

Элюшка, если он уедет, мне будет очень тяжело. Сейчас я все еще чувствую его руку на моих плечах.

Свет мне рассказал, что в течение дня он два раза плакал. Один раз это увидел Сергей. “Я лежал, уткнулся в подушку, не хотел плакать, а слезы сами льются. Приходит Сергей: “Что с тобой, Светелка?” А я только отворачиваюсь, не могу”.

Я не думала, что Свет будет плакать. Он меня очень любит, больше чем я”.

 

Мне грустно признаваться, но я не могу вспомнить своих ощущений от первого объятия полюбившего меня Света. Точно так же, как и не в состоянии восстановить даже тему, не то, что слова, что довели парня до слезных потоков. Написала об этом Эльге, но письма нет, почему-то. Я многие свои чувства умею вызволять из зарослей памяти и пережить снова, наяву, будто сегодня их испытала. Но не те, что связаны со Светом. Жаль, конечно. Все-таки в каком-то роде  – первая любовь, которая у многих людей остается яркой звездочкой на тускнеющем с годами жизненном небосклоне. А у меня шиворот навыворот, какое-то запоздалое развитие, все самое яркое – потом. Эльге я заключила повествование о первом объятии ехидными словами в свой собственный адрес: “Как Вам нравится ваша Травушка? Сильна, правда?”

Через два месяца мне исполнится пятнадцать. Всего-то.

 

СОМНЕНИЯ

 

Я со Светом дружила, доверяла ему все свои душевные проблемы, говорила с ним обо всем на свете, так, как я могла это делать с Элюшкой. Но Свету  хотелось  еще и обнимать меня, а меня мое малолетство, конечно, смущало. Имею ли я право так рано  принимать ласки мальчика? Разум, зараженный распространенными общественными стереотипами, подсказывал четкий ответ: "Не имею". До 18 лет существует железное табу на всякие нежности, и нарушение запрета – преступление.

А как же я? Почему я позволяю?

И меня начинали мучить сомнения в праведности наших отношений, что я  и вываливала на бедную Светову голову, а также в  письмах своей лучшей подруге.

 

10 декабря 1941 года. Травка Эльге

“Две недели тому назад у меня было паршивое настроение. Когда я лежала больная, ко мне тогда пришел Свет. Мы с ним сидели, он взял мою руку и гладил ее. Мне было очень хорошо.

Но после этого на меня напала скука, на душе было как-то скучно, грязно, липко. Он стал мне скучен. Раньше мы просто дружили, а потом получилась чепуха.. Я завела дневник для тебя, чтобы ты  знала все мои мысли. В нем я записывала все, все. Девчата прочли его и рассказали все Свету. Но тогда, когда они рассказали, у меня уже все прошло, он мне опять был близким товарищем. Между нами получилась чепуха, он вполне законно обиделся, я не знала почему, не рассказывала о том настроении, т.к. знала, что оно пройдет. Так прошло противных два дня, я не выдержала и спросила, “почему”. Он все рассказал, я тоже объяснила и мы помирились.

...Вчера вместе работали, и все хорошо, мы опять друзья, только друзья и больше ничего.

Знаешь, мне хочется нравиться ребятам как человек, друг. А больше мне не надо. Сергею я так и нравлюсь, а Свету по-другому, но относимся мы друг к другу именно так.

Сергей сделал из копейки себе красивое сердечко и написал “Р.”. Он показал его мне. Но я не верю, чтобы он был влюблен в Р..

Позавчера в клубе сидели Влад, Свет, Сергей, Деготь ( он все время портил воздух) и я. Сергей говорил, что изменил Р. Свет подтверждал. А я и этому не верю. По-моему он ни в кого не влюблен. А, впрочем, мне все равно.

Свет сделал себе сердечко со стрелкой, а мне сказал: “Тебе я сделаю без стрелки, ты ведь ни в кого не влюблена”. Он прав.

Дневник свой я разорвала, но веду другой, в котором пишу только о событиях, касающихся всех. Там нет ни одного рассуждения”.

 

И тут Свет, вслед за Сергеем, дает мне прочесть свой дневник!

 

Дневник Света

12 декабря 1941 года. Эльге.

“Элюшка, вчера Свет дал мне свой дневник прочесть… Когда увидимся, я тебе расскажу почему. Это длинная история. В дневнике он много пишет обо мне. Когда мы прощались (помнишь, он уезжал под Горький рыть окопы?), он пишет: “Я взял ее руку и не выпускал. Мне хотелось обнять ее и поцеловать. Но я побоялся”. Потом он насчет рытья окопов пишет: “Наконец-то началась и для меня настоящая работа для обороны страны”. Когда он вернулся, то пишет: “Вечером был с Травкой. С той, о которой я мечтал все это время”. С самого начала он пишет о дружбе и любви. Он считает, и я с ним тоже согласна, что для того, чтобы любить человека необходимо с ним дружить, знать его характер. Он пишет, что все время сомневался в моем отношении к нему. Иногда ему казалось, что я его люблю; иногда,  что люблю Сергея; иногда, что над ним смеюсь. “Я не особо красив, даже совсем некрасив. И почему ей, хорошей и красивой девушке, не полюбить такого же хорошего и красивого парня?” – пишет он. Значит, он думал, что раз он не красив, я не могу его любить. Он считал, что Сергей опытнее его и потому я люблю Сергея. Потом он пишет о том, как переживал то, о чем я  написала в своем дневнике. Он пишет: “Нет, положительно, я не должен влюбляться до положенных лет. А то к 18- те годам я стану полным идиотом. Я собирался в Уфу, и если бы не Травка, я бы давно поехал…Я старался разлюбить ее, не думать о ней. Но из этого ничего не вышло. Я ее еще крепче полюбил. Она стала мне сниться во сне. С первого же раза она мне понравилась и как товарищ и как девочка, “ – пишет он. Из некоторых фраз вытекает, что он так никогда еще не любил. Я вчера сказала ему, что чувствовала, когда мы прощались, и сказала ему, что иногда я его очень люблю, а иногда нет. Поэтому я себя-то и не пойму. Я ему это сказала до того, как он дал мне свой дневник. Ты, наверное, тоже читаешь и не понимаешь меня. Ведь и я ни черта не понимаю. Иногда мне хочется обнять его, а иногда я совсем равнодушна. Когда Свет вернулся с трудового фронта, Володя-физкультурник (он у нас вожатый) встретил Света как дезертира. “Мне сказали, что он даже хлопотал о моем исключении из комсомола. Он сволочь. Он комсомолец, а делает вообще невозможные вещи (одно уголовное дело). И все это из-за Травки. Он говорит, что я “отбил ее у него”, – так пишет Свет. Он редко употребляет слова, как “сволочь”, но тут написал. Я Володю тоже не люблю.

 

Мое отношение к Свету

Продолжение письма Эльге от 12 декабря 1941 года.

"Я вчера сказала Свету, что чувствовала, когда мы прощались, и сказала ему, что иногда я его очень люблю, а иногда нет. Поэтому я себя-то и не пойму... Ты, наверное, тоже читаешь и не понимаешь меня. Ведь и я ни черта не понимаю. Иногда мне хочется обнять его, а иногда я совсем равнодушна".

 

 

24 декабря 1941 года .Эльге.

“Элюшка, напишу тебе одну “тайну”. Я иногда желаю дружить со Светом даже когда буду взрослой. Ты меня понимаешь? Это очень смешно, но я об этом думаю очень здорово. Я чудная, правда?”

В общем мучаю я парня. Да и сама я вся в смятении.

 

Вот тогда, 1 января 1942 года  я и получаю долгожданное письмо от моей мамы.

 

 

ПИСЬМО МОЕЙ МАМЫ и МОЙ ОТВЕТ

 

Я, наконец, получила мамино письмо от 11 октября, написанное в ответ на мой крик души о конфликтах с интернатскими взрослыми, полагавшими, что будто я со Светом целуюсь.

За три месяца, что прошли между моим и маминым письмами утекло немало воды и, естественно, многое изменилось и в моих делах со взрослыми, и в моих отношениях к Свету. Сплетни обо мне и Свете, что так взволновали меня  тогда в октябре,  уже были  в далеким прошлым.  Без мамы и папы я одолела при поддержке Света и  свои "политические проблемы".  Исключение из школы было отменено при помощи интернатского руководства. Я готовилась к вступлению в комсомол.

А мама и папа в этот период переезжали в Уфу, и писем от них я не получала.

Мама, отвечавшая мне в октябрьские дни  фашистского наступления на  Москву и  увозившая так не отправленное письмо с собой в Уфу. опустила  его в уфинский почтовый ящик только в декабре.

И вот в чудесный день 1 января 1942 года я держала в руках большое мамино письмо.

Господи, как оно меня ранило! Насколько я в мамином представлении была совсем другой, чем в своем собственном!

А я ведь так по ней скучала!

 

“Москва, 11 октября 1941 года.

Ну что это, милая моя Траутхен, с тобой снова происходит? 18 сентября ты пишешь нам: “Мы не любим свое начальство, а врачиха дура”, а в начале октября меня вызывают в местком, и показывают мне письмо товарищей Павловой и Антоненко, в котором обе среди прочего пишут, что Травка Шелике ведет себя неподобающе по отношению к взрослым, что у нее нет уважения к взрослым, что она совершенно не слушается взрослых, группирует вокруг себя детей и направляет их против взрослых. Итак, что же происходит?

Сначала я подумала, что Траутхен все еще не обрела твердость характера. Та же история, что в прошлом году в 175ой школе: “Я не согласна с тем, что говорят взрослые, а потому и слушать их не стану, презрительно дерну плечом, задиру нос – я итак умнее взрослых – так думает Траутхен.

Ты когда-нибудь задумывалась, Траутхен, над тем, к чему приводит эта плохая черта характера – самомнение? К тому, что ты становишься невнимательной, поверхностной, не  задумываешься глубоко о каком-нибудь деле, о человеке, вообще о жизни. Траутхен, тебе скоро 15 лет. Ты достаточно умна, чтобы задуматься. Это неправильно, когда ты реагируешь на какое-то обвинение – будь оно даже неверным, тем, что просто отмахиваешься замечанием – “Это чушь, а те, кто так думают или говорят, просто дураки, я их не люблю” И отсюда ты делаешь свои выводы и ведешь себя неверно. А о том, что для обвинения была и некая причина (может быть неверно понятая), об этом ты не подумала. Эту причину ты не устранила.

Давай-ка взглянем на ситуацию поближе. Итак, уезжает моя 15-ти летняя Траутхен с другими 14-, 15-, 16-, 17-ти летними мальчиками и девочками далеко- далеко от мамы и папы. Траутхен и другие мальчики и девочки еще не сложившиеся личности, их характер еще формируется. И как раз в этом возрасте характер штурмуют самые разные впечатления, которые все хотят принять участие в его формировании. И одним из  самых сильных моментов, обусловленных телесным развитием в этом возрасте, является дружба и любовь. И оба – и дружба и любовь, могут  стать столь сильными, что  подавят все остальное, да так, что не останется времени и места для остального, так что и учеба и работа окажутся на задворках, будут подчинены, или даже забыты. Мысли заняты только предметом дружбы или любви. Человек становится невнимательным, рассеянным, не справляется со своей работой, ни о чем другом думать не может. Все время оба – и дружба и любовь хотят быт господствующими. Видишь ли, отцы и матери все когда-то были в этом возрасте. Они на собственном опыте знают, что происходит с человеческим детенышем, который собирается стать полноценным человеком, как там все в нем клокочет и штормит. Они знают те опасности, которые при этом грозят. А если у них самих теперь есть дети в этом возрасте, тогда они заостряют свое внимание как раз на борьбу дружбы и любви за единовластие. И для того, чтобы в этом молодом возрасте при формировании характера только одно не взяло вверх над всем остальным, для того, чтобы все хорошие черты характера нашли свое место, дабы  юное дитя человеческое стало человеком, способным во всех жизненных ситуациях, при всех трудностях быть стойким человеком, полезным членом общества, отцы и матери тормозят всегда ту черту характера, которая, по их наблюдению, может стать опасной, сделать ребенка односторонним. Они воспитывают своего ребенка. А так как из-за войны вы сейчас разлучены со своими отцами и матерями, так как мы не можем сами ежедневно наблюдать вас и направлять, эту роль воспитания  взяли на себя другие матери. Вы еще не сложившиеся личности, вас еще надо направлять. И школа вас воспитывает, и сама жизнь, но не только они. И матерей, которые  приставлены к вам как воспитатели, вы должны уважать так же как своих собственных мам.

Если ты подумаешь, то немного лучше поймешь, почему у врача сложилось впечатление, что вы, дети, там все влюблены друг в друга и что ты, якобы, поцеловала одного мальчика. Во-первых, внимание взрослых по отношению к детям этого возраста сосредоточено как раз на развитие характера в  отношениях дружбы и любви. А так как дружба и любовь так неистово наступают, задача взрослых в большинстве случаев состоит в том, чтобы помочь притормозить. И наверняка все вы своим поведением все же дали повод заподозрить, что вы “влюблены”.

Вот вы, девочки, когда встаете утром, в первую очередь думаете о том, какую кофту или какое платье надеть, чтобы было красиво и “понравилось мальчишкам”. Вы стоите  перед зеркалом – гораздо дольше, чем необходимо –  и зачесываете волосы то налево, то направо, и решаете как лучше, “чтобы я была красивой”. И когда вы потом выходите из комнаты и идете завтракать, то мальчикам говорится очень приветливо “Доброе утро, хорошо спалось?” и к тому же им еще и улыбаются. Но когда встречаются с воспитательницей или врачом, то  цедят коротко “Здрасьте”, если вообще что-нибудь говорят, а то и просто проходят мимо, не замечая. А в столовой девочки сидят за одним столом и шушукаются о мальчиках. А когда взрослые просят быть чуть-чуть потише, тогда сразу делается вывод “Да они просто дураки”. Может быть, моя Траутхен даже больше всех возмутиться и скажет: “Уже и посмеяться нельзя”, а про себя подумает, что совершила большое геройство, так как “защищала правое дело”. И так в течение дня накапливается немало моментов, когда можно предположить, что мысли вертятся только в одном направлении. А вечером, может быть, возникает необходимость  в том, чтобы девочки немного помогли на кухне, или при стирке, или еще что-то в этом роде. Девочек ищут, спрашивают: “А где Траутхен? Где тот или другой?”. Они пошли гулять. А куда, не сказали, позвать их невозможно. Разве это снова не пример вашего поведения, из-за которого врослые могут подумать, что вы “влюблены”?

Может быть, тот или иной пример и не годиться. Может быть утром вы быстро встаете, думаете о том, какая кофта наиболее практична для работы. Может быть, перед зеркалом ты быстро закалываешь волосы заколкой и думаешь при этом, что так удобней – волосы при наклоне во время прополки не будут лесть в глаза, или повязываешь голову косынкой, чтобы при дежурстве на кухне ни один волосок не оказался в супе. А за завтраком вы думаете о том, как лучше распланировать рабочий день, чтобы осталось время и для отдыха. А по вечерам вы все, и мальчики и девочки, сидите в одной комнате и читаете вслух статью из “Правды”, обсуждаете ее, осознаете сложность сегодняшнего положения и думаете о том, как еще  вы можете помочь Красной армии и стране. И не забываете при этом, что  уже оказываете большую помощь, когда помогаете в ближайшем своем окружении, сами проявляете инициативу, а не ждете, пока вам скажут сделать то или иное. И соблюдать дисциплину – и если сперва вы и не сразу поймете зачем это надо, то подумав, поймете.

Ну, и что мне сказать тебе по поводу того, что ты, якобы, поцеловала мальчика.. Во-первых, значит, ты себя так вела, что так могли подумать. Во-вторых, однако, раз ты мне пишешь, что ты этого не делала, я тебе верю. Зачем тебе было бы лгать мне? Ведь у меня к тебе столько доверия, что я знаю – ты сама понимаешь, что для поцелуев с чужим мальчиком ты еще слишком мала. И у меня есть большая надежда, что в борьбе за формирование твоего характера в тебе достаточно сознательности, чтобы самой решать, что в твоем возрасте плохо, и что хорошо. Твое главное внимание сейчас должно быть сосредоточено на учебе, а в связи с войной и на работе. Этому должно быть подчинено все. Вокруг этого должны быть сосредоточены все мысли. Конечно, ты  имеешь право и на отдых, хочешь посмеяться и быть веселой, но надо избегать всего, что мешает учебе и работе. Для любви и поцелуев у тебя есть еще пара лет в запасе, сначалау тебя должен полностью сложиться характер, накопиться знание о людях, ведь не целуются же с каждым. Сейчас ты может поцеловать своих  маленьких братишек и сказать им, что это от мамы и папы. И мама и папа тоже хотят тебя снова  поцеловать, хотят вас троих снова крепко-крепко обнять. Но это сейчас невозможно.

Ну вот, Траутхен, теперь еще раз перечитай мое письмо и не думай, все это “чушь собачья”, что мне мама тут  написала, а обо все задумайся. И каким-нибудь вечером сядь в тихий уголок и напиши мне письмо. Напиши мне, с чем ты в моем письме не согласна, в чем я тебя не поняла, о чем ты еще хочешь узнать, и в чем я не права”.

 

Ничего себе найти тихий уголок для ответа на такое письмо! Нет такого уголка в интернате!

Оказалось, что маме еще в октябре 1941 года в месткоме Коминтерна накрутили хвост из-за моего “плохого поведения”, выдав характеристику дочери, которую мама, сжав губы,  аккуратно переписала. Ничего хорошего из характеристики не следовало: “Здоровая, очень своенравная, властная, грубая. Любит руководить массой и направляет детский коллектив против взрослых, контролирует взрослых. Работать умеет и хорошо работает, но только по своему желанию, но не по указанию взрослых. В личной жизни опрятна. Нет валенок с галошами. Письма получает регулярно”. Маме стало больно, и она обрушила на меня в воспитательных целях каскад воображаемых картинок моего интернатского бытия, ни на йоту не соответствовавшие действительности. Впервые моя мама меня не поняла! Она писала девочке, с которой рассталась всего три месяца тому назад, но не знала, что война превращает один месяц в три, а то и во все пять, и я была уже совсем другой, да и проблемы, с которыми я успела столкнуться, были тоже совсем не девчачьими.

И на рассудочно-взвешенное письмо моей мамы я ответила эмоциональным шквалом несогласия по большим и малым вопросам. И врачиха все-таки дура, и Света я люблю, и не только вопросами любви забита моя голова.  Да и проблем у меня полон рот, достаточно серьезных, и Свет помогает мне их разрешать. Но то, что я уже обнимаюсь с “чужим мальчиком”, я от мамы все-таки скрыла. И все перепады моих настроений из-за Света я тоже сохранила в тайне. Эльга, а не мама была моей наперсницей в истории любви к Свету Рашевскому.

 

3 января 1942 года. Травка маме.

«Дорогая, дорогая мама! Сегодня я получила твое письмо от 11 октября. Я читала его и плакала. Мама, неужели ты действительно думаешь, что я не могу думать ни о чем другом кроме любви и дружбы? Я гораздо больше думаю об учебе, я хочу вырасти умным человеком! И я очень хочу сделать что-нибудь для победы, я хотела  уехать и работать вместе с 9-10 классами рыть окопы, но меня не взяли, я ведь только в 8 классе! И в колхозе я тоже неплохо работала. Я никогда не говорила: “ Девчонки, давайте сегодня не пойдем работать”. Наоборот, я всегда хотела, чтобы мы пошли работать. Мама, я не хвастаюсь, я хочу, чтобы ты плохо обо мне не думала. А на голову я всегда повязывала косынку, я не сидела около зеркала, мама! Верь мне! А взрослым я теперь не грублю, и врачихе тоже. Мама, она очень плохой человек, эгоист. Взрослые ее тоже не любят, она думает только о себе. Она захотела жить здесь в Захарьино, а не рядом в деревне, а потому детей переселили в комнату похуже, чтобы дать ей большую. Скажи, это правильно? Всем рабочим она говорит “ты”, называет взрослых “сволочами”. Товарищ Мольтке тоже говорит, что врачиха меня не любит. Мама, я с ней разговариваю как со всеми, но если она со мной груба, меня не слышит, то я отвечаю тем же. Мама, почему ты думаешь, что я самоуверенная? Есть много людей, которые умнее меня. Ты права, взрослые могут подумать, что я влюблена, я часто разговариваю со Светом, многое ему рассказываю. Но разве это плохо? Конечно, мы говорим не только о школе и т.п. Он помогает мне  готовиться к вступлению в комсомол. Конечно,  мы думаем и говорим со Светом и о любви, дружбе, но не только. Гораздо больше мы обсуждаем книги, которые прочли, говорим и о войне. Он объясняет мне многое, чего я не понимаю. Мама, я хочу тебе о нем написать, чтобы ты узнала, что он за человек. Только ты не смейся. Он мне очень дорог. Тогда, когда я раньше тебе о нем писала, я не была с ним еще так сильно  дружна, как сейчас. Мы делились друг с другом тогда еще не всем. Мама, он не такой, как все другие мальчишки здесь. Он совсем некрасив, в первый момент  кажется даже уродливым. Он это знает, и потому очень несчастен. У него  прекрасные глаза, толстый нос, толстая нижняя губа. Но он хороший человек. Он помогает мне, когда мне тяжело здесь. Например (я напишу тебе сейчас политическое). С Прохоровой (начальница нашего Захарьинского отделения интерната –В.Ш.) однажды у меня был разговор.. А дело было так: наш вожатый поругался со мной и крикнут мне: “Травка, не считай себя высшей расой!” Мы все очень удивились. Он ведь комсомолец! Как он мог такое сказать?! Это ведь политическая ошибка! Я пошла к Прохоровой и все ей рассказала. А она сказала мне, что двое взрослых рассказали ей, что будто бы я  сказала: “Хотя я и живу в Советском Союзе, душой я с немцами” ( как будто бы я хочу, чтобы победил Гитлер!) Мама, ты, конечно, подумаешь, что у них есть какая-то причина так думать. Но ведь ты знаешь, что я не могла такое сказать! Это было бы так необдуманно, глупо и неправильно! Я такое сказать не могла. Я хочу, чтобы мы победили! Иначе не должно быть! Я ведь не могла бы при Гитлере учиться, стать тем, кем хочу! А мне говорят, что будто бы я такое сказала! Прохорова все повторяла “Подумай, может быть, ты такое сказала, не подумав?” “Нет, такого я не говорила. Я не могла такое сказать!” Мама, ты мне веришь? И ты понимаешь, как мне было тяжело? Свет со мной говорил, он тоже спросил, сказала ли я такое, помог мне морально. Он рассказал о немецких рабочих, сказал, что он мне верит. Мне стало легче. Думаю, что Прохорова мне теперь тоже поверила. А потом в новый год нам делал доклад товарищ Жолдак. Он говорил о наступающем годе, о войне, о Советском Союзе, об Австрии, Чехословакии, очень много плохого о Германии (он прав), но ни слова о немецких рабочих, о коммунистах. Товарищ Мольтке это тоже заметила. Мама, войну ведь ведет Гитлер, фашизм, а не немецкий народ! Ведь будет когда-то и Советская Германия, есть Тельманн; Маркс и Энгельс были немцами. Ведь надо понимать, что до тех пор, пока у Гитлера успехи, в Германии не может произойти революция, немецкий народ не может понять, что Гитлер его обманывает. Сейчас у Гитлера больше нет успехов, он должен бежать, и теперь скоро все  все поймут, и должна вспыхнуть революция. Как это будет хорошо! Мама, а Жолдак об этом ничего не сказал, получалось, будто все немцы плохие люди. Я не выдержала, я побежала в  свою комнату и плакала. Мама, все мальчишки и девчонки подумали, что просто у меня плохое настроение, потому что, я, может быть, поссорилась со Светом или хочу в Москву. Но Свет так не подумал. Он тоже заметил ошибку  в докладе, сразу подумал, что мне  будет тяжело от этого, и пришел в комнату. Он успокоил меня, мы оба долго говорили о революции, о комсомоле, о войне. Он очень хороший человек, он меня понимает. Мама он не такой как другие мальчишки, которые дружат с девочками, чтобы их обнимать и целовать. Нет, он со мной дружит не только как с девочкой, но и как с человеком. Он сначала видит во мне человека, а потом уже и девочку. Взрослые сейчас тоже говорят, что мы хорошо дружим. Он будет мне помогать при вступлении в комсомол. Он мне уже сказал, какие книги мне надо будет прочесть, и чтобы я взяла в школе какую-нибудь общественную нагрузку. Мы сейчас уже третий день не учимся, т.к. в школе нет дров, а потому я еще не смогла поговорить с секретарем об общественной нагрузке.   У Света, конечно, есть и недостатки. Он иногда очень груб со своей матерью. Я ему об этом сказала, и мы теперь пытаемся не дерзить – он матери, я – взрослым. Мама, когда мы собираемся вместе – мальчишки и девчонки мы редко говорим о положении на фронте, чаще мы играем или ведем легкий разговор. Ты понимаешь? Но когда я  со Светом остаюсь вдвоем, мы много говорим о последних известиях, о газетах, об учебе. Я хочу учиться! Я хочу в этом году закончить восьмой класс. А мы часто не можем учиться, так как школа закрыта. Мама, моя дружба не мешает мне в учебе, наоборот. Мама, я тебя хорошо понимаю. Я должна учиться, учиться и учиться. Летом мы будем работать, я очень этого хочу. Я хочу  тоже помочь победе, но сейчас я могу только учиться, чтобы потом суметь хорошо помочь в восстановлении. Ведь когда кончится война, так много придется строить заново, все фабрики! Но я хочу работать. Мама, верь мне, что так я пишу не только тебе, я действительно хочу помогать, работать. Свет тоже…”

 

В своем письме, написанном сквозь слезы, я сопротивлялась маме, защищала свое истинное “я”. Мамино письмо от 11 октября окатило меня холодной водой. Ее подозрения, что я скачусь в мещанский мир узко личностных интересов любви и дружбы меня удивили и обидели. Любовь к Свету расширяло мне мир, который  для меня никогда не ограничивался только семьей. И кому, как не маме, было об этом знать. Ведь уже в шестом классе у меня  из-за моих общественных дел был конфликт с мамой и папой, считавших, что пионерские поручения идут за счет моих семейных обязанностей.  Я, активная пионерка, готовящаяся вступить в комсомол, не могла измениться в направлении, о котором предупреждала мама. Казалось, она пишет не мне, а кому-то другому. И я пошла в эмоциональную атаку.

Вместе с тем мамины рассуждения о необходимости понимать и тех, кто тебя не понял, о том, что в конфликте надо искать его причину и именно ее устранять, а не ограничиваться чувством обиды и руганью в адрес “обидчика”, пришлись мне очень по душе. Они соответствовали моим неосознанным установкам, закрепляли то, что я стихийно, не всегда последовательно, но уже делала и сама, без маминого наставления.

Одновременно, мамины уверения в том, что мне рано любить, и тем более нельзя еще целоваться с “чужим мальчиком”, занозой вонзились в меня, мешая свободно дышать рядом со Светом. Я ведь и сама боялась, что то, что происходит с нами – противоестественно, в чем-то, может быть, “нехорошо”. И мучилась, ибо что-то во мне одновременно было уверено – мне можно склонять голову на плечо не чужого для меня мальчика, можно давать себя обнимать, и это хорошо. А мама только усилила мое смятение и я “выдала” ей Света только как друга. О тайном умолчала, и это мне самой не очень понравилось, ибо маме своей я хотела доверять.

 

И еще несколько слов уже из другой оперы.

Мое отчаянное письмо от 3 января 1942 года, полное обиды из-за непонимания меня, маму и папу очень…обрадовало. Папа написал мне, что это письмо самое милое из всех предыдущих, ибо написано сердцем, а мама заметила, что оно доказывает – когда я хочу, то умею правильно относиться к делу, и даже проявлять определенную силу.

 Рассказывая маме о Свете как друге, я в пылу защиты “чужого мальчика” поведала о своих “политических недоразумениях” в интернате – как Володя-физкультурник крикнул мне “Не считай себя высшей расой”; как Прохорова устроила мне допрос с пристрастием о том, за кого я, “за наших, или за немцев”; и как по докладу Жолдака получалось, что все немцы – гады, и я из-за этого убежала и ревела. И как Свет всегда меня понимал и защищал!

Мама, только недавно отчитывавшая меня за недостаточное уважение к взрослым, призывавшая доверять им как ей самой, схватилась за голову. Что делают с ее дочерью? В чем обвиняют, в чем подозревают? Да что там за воспитательная работа, в интернате Коминтерна? Кому она доверила свою дочь? И теперь уже сама вместе с папой помчалась разбираться. Мое письмо мама перепечатала, и папа передал его коминтерновскому начальству, для принятия мер. Мое письмо, очень личное, без купюр, мама и папа отдали чужим людям. Наш интернат курировал Георгий Димитров, подозреваю, что мое письмо он тоже читал.

Кто-то из взрослых в интернате поспешил мне доложить о том, что мое письмо  о любви к Свету «гуляет в верхах». Я не поверила в вероломство мамы и папы. Но сегодня я документально знаю, что было именно так. Мама и папа хотели меня спасти от опасных политических наветов, и ради этого пожертвовали тайнами моего сердца. Но хорошо, что узнала я об этом  будучи уже взрослой.

 

 

СОМНЕНИЯ, РЕВНОСТЬ, ДУШЕВНЫЕ МУКИ

 

В январе 1942 года  произошло два события  сильно овлиявшие на мои отношения со Светом Рашевским. Во-первых, я получила письмо от мамы  о том, что мне еще рано целоваться с "чужим мальчиком», что еще больше ввергло меня в пучину сомнений о "правильности" наших со Светом  дружбы. Во-вторых, в это же время в Захарьино приехала мама Света с его младшим братишкой и поселилась вблизи  от нас в деревенском доме. Там же где уже жила наша воспитательница мама Ляли М. Свет по настоянию мамы вскоре переселился в деревню и жил теперь в одной комнате с моей одноклассницей Лялей. Теперь я  Света видела только во время занятий в школе, и оказалось. что мне этого мало! Я успела прикипеть к Свету душой, сама того не заметив. Ведь мы в интернате  все делали с ним всегда вместе, а теперь я потеряла эту привычное, каждодневное присутствие и соучастие друга. А о посиделках за полночь где-нибудь в темном закоулке нашего бывшего помещичъего дома теперь и вовсе не могло быть речи. Я обнаружила, что по Свету скучаю! Скуяаю по другу, который так хорошо помогал мне преодолевать всяческие жизненные проблемы.

И тут искуситель-учитель  Света Сергей однажды бросил мне как бы невзначай:

– Я бы, Травка, на твоем месте с обрыва бросился. Ты подумай, чего ради Свет переселился вдруг в деревню. А ведь там Лялька.

И мне  пришлось испытать совершенно неожиданные, а главное незнакомые мне  уколы ревности. А я-то до этого в любви Света ко мне ни чуточки не сомневалась, я только в себе самой не была уверена. 

Но ревность моя была мимолетной, ибо я сразу спросила себя: "Разве Свет не имеет права дружить еще с кем-нибудь?" Я не стала лелеять возникшую боль- укол ревности, а напрямую обратилась к Свету, на что он отреагировал так как мне было надо:

– Ой. попался бы мне тот, кто это распространяет, и портит нам с тобой наши отношения.

Да и Ляля возмущалась из-за сплетен о ней и Свете, распускаемых девочками:

– Ну, бабы, просто бабы, ну и сплетницы.

Так что все было вроде бы в порядке.

Но не совсем. Начались какие-то странные изменения  в нашей троице Свет+СергеЙ=Травка. Мне было разобраться в себе самой, ибо иногда у меня все же  возникало теперь  чувство влюбленности  и в Сергея.

 

13 января 1942 года. Эльге.

“У нас одно время была У нас настоящая вражда. Я даже поссорилась с Сергеем и закатывала “сцены” Свету. Но теперь все прошло. С Сергеем я сама первая помирилась. Ведь ты знаешь, что я не люблю быть во вражде с кем-нибудь. Теперь мы опять прежние друзья. Сергей мне многое рассказывает о своих отношениях теперь с К., о своих бывших делах с М.. Это хорошо. Он интересно рассказывает. Теперь я с ним занимаюсь -немецким. Сергей мне сказал, что на меня злиться не интересно – я на это внимания не обращаю. Это здорово. Значит, из интереса на меня злиться не будут…

Помнишь, я писала тебе во время урока письмо, а Эрьдя все читал, а я тогда написала: “Один нахал все читает”? Подобно этому я сейчас тебе пишу: “Один нахал (Свет) все читает”. Он улыбается! Говорит: “Пиши дальше”. У тебя сохранилось это мое тогдашнее   письмо? А Свет все читает. Ну, и черт с ним. Середину письма все равно не читал. А его глаза так и выставлены на письмо. Думает, я еще что-нибудь напишу. Хитер!

Ну, пока.

С приветом. Травка

 

14 января 1942 года. Эльге.

“Сегодня шла в школу с Сергеем. Знаешь, интересно, когда я с ним хожу, мы почти всегда “рассуждаем” о любви. Обсуждали повесть Карамзина “Бедная Лиза” Сергей утверждает, что такой человек как Лиза существует. Так в жизни бывает. Может, и было когда-нибудь так в дореволюционных семьях, но я не верю в таких идеальных девушек! Неужели в отношениях матери и дочери никогда не было никаких ссор и проч.? Не верю я этому. И мы спорили. В конце концов, Сергей и заявляет: “Знаешь, Травка, почему ты так говоришь? Ты, наверное, никогда еще не любила”. Мне кажется он прав. Помнишь, я писала тебе о тоске на душе, что Свет мне надоел? Теперь никакой тоски нет, но мне все равно, существует Свет или нет. После приступов “ревности” я стала совсем равнодушной. Может это все пройдет, не знаю, но сейчас меня больше интересует Сергей как человек, чем Свет. Была бы ты тут, я бы тебе изливалась вовсю. У меня отношение к людям меняется каждую неделю по несколько раз. Вообще волынка большая. А разобраться жутко трудно. Один раз мне нравится тот человек, другой раз другой. Ну ладно, тебя близко тут нет, ты не знаешь здешних ребят и девчат, и помочь мне не сможешь. А жаль. Скорей бы нам с тобой увидеться”.

 

21 января 1942 года.

“Пришел Свет, ухожу с ним  изучать Устав ВЛКСМ. Допишу потом…

Пришла. Обнаружила, что знаю устав так себе…

Пришел Свет, вызвал в переднюю, сказал, что у него есть одно письмо мое к тебе от 20 декабря. Я постараюсь его достать и  послать тебе. Какое хамство читать чужие письма, да вдобавок их еще и не отсылать! Сегодня Кузя сказала мне, что Сергей уверен в том, что я будто бы в него влюблена. Это глупости, хотя иногда у меня к нему бывает именно такое чувство. Но я не хочу, не хочу этого чувства к нему, я гоню его от себя. У меня одно время опять было нехорошее чувство к Свету (я тебе однажды писала в письме), но теперь оно прошло. Ты меня понимаешь? Я себя нет. Иногда получается, что я влюблена в двоих: чаще всего в Света, в редких исключениях, в Сергея. А вообще выходит, что ни в кого. Была бы ты тут! Мне уже надоело разбираться в себе, я окончательно запуталась, не хочу сейчас обращать внимания ни на того, ни на другого. Но так не выходит. Я продолжаю дружить, даже больше со Светом, но иногда я завидую К.. Ну и пойми себя тут. Кажется, больше всего подходит вывод, сделанный уже раньше: был бы парень с характером Света  и внешностью Сергея, я бы того парня очень полюбила. А пока этого парня нет”.

 

А в результате "Свет для меня сейчас только человек, друг, больше ничего. Он опять переселился к нам. А мне, между прочим, все равно..., – писала я Эльге 26 января 1942 года.–...а если я мечтаю о "Нем", то он неопределенный, неизвестный. Я хочу, чтобы он был серьезным, умным, таким человеком, каким был Арнольд (“Твой неизвестный брат”), Рольф и Эрнст (“Профессор Мамлок”), таким, каким должен быть коммунист, комсомолец.... Я хочу работать, бороться вместе с моим любимым другом (как Эрнст и Анни). У мамы с папой, мне кажется, была именно такая дружба.

Я хотела бы поехать в Германию, бороться там с фашизмом. Но эта мечта слишком наивна.

Нет, я хочу свободной быть,

И любовь забыть. (Сильва)

Понимаешь, Элюшка, я не хочу сейчас любить. Я не хочу ни с одним парнем из интерната быть в особых таких отношениях. Я очень хочу дружить со Светом, но (пойми) только дружить. Больше ничего. Ты меня понимаешь

 

 

Иногда я Света так люблю!

В чувствах моих стопроцентно не было   никакой логики. А потому уже через несколько  дней я пишу подруге:

 

 7 февраля 1942 года. Эльге.

“Моя милая Элюшка! Из дневника выпал листок, а т.к. я хочу тебе написать сегодня письмо, то пишу на этом листке. Бумаги у меня нет.

Опять, опять было то, о чем я тебе писала 21 декабря. Когда увидимся, расскажу многое, в письме не написать. Хочется тебя увидеть, не терпится рассказать об этом. Ведь я тебе все рассказывала, а что я чувствовала, в письме не напишешь. Элюшка, ты не считаешь, что я легкомысленна, писала тебе, что не хочу больше, чем дружить, а тут…? Ты, может, ругаешь меня, что я так поступаю? Ведь мне еще только 15 лет, а уже в таких отношениях с парнем. Ты не сердись. Иногда я его так люблю, так люблю, что готова сама  первая его обнять. Ведь он хороший, честный. Но знаешь, моя милая Кимушка, странно, я его больше люблю в тот момент, когда он меня не обнимает, а мне хочется, чтобы обнял, чем тогда, когда он меня крепко обнимает.  Вчера он крепко обнял меня, я склонила голову ему на грудь, и так мы долго стояли. Вдруг из комнаты выходит директор интерната (у нас новый). Я шарахнулась в сторону. Но, по-моему,  он видел, догадался. Мне не стыдно, но как-то неудобно, неловко. Ты не смеешься надо мной? Ты хотела бы сейчас увидеть свою Травушку? Моя милая Элюшка, ведь я ничего плохого не делаю, раз  даю себя обнимать? Знаешь, я, наверное, напишу об этом маме. Элюшка, мне надо тебя видеть! Пожать твою руку, чтобы на ней выступили белые пятнышки, услышать твой голос, твои слова. Элюшка, дорогая, если ты считаешь, что я плохо поступаю, то напиши мне об этом, слышишь, напиши обязательно. Ведь я ни с кем об этом не говорю, а мне нужно знать, вдруг это очень, очень плохо? Элюшка, пиши, пиши, мне трудно одной. Но мне кажется, что ничего плохого я не сделала, но ты напиши свое мнение, свой взгляд на это. Ладно? Элюшка, он намного выше меня, ему можно дать лет 18. Он очень похудел и теперь совсем не толстый. Лицо даже худое.

Элюшка, хоть сейчас я его и люблю, я не думаю о том, что буду любить всегда. Нет, наверное, когда-нибудь полюблю другого парня. Элюшка, ты меня понимаешь во всем, да? Или не понимаешь? Элюшка, моя самая дорогая, самая любимая, пиши1

Травка”.

 

И вдруг бабах!

 

Свету иногда кажется, что он любит Лялю!

8 февраля 1942 года. Травка Эльге.

“Милая, милая Элюшка!

...Если бы ты знала. какое у меня сейчас настроение. Так больно, больно у меня в душе!... Знаешь, я чистый дьявол, чтоб я теперь поняла себя! Нет, ничего не понимаю... Свет дал мне свой дневник, я свой. И читаю у него такой шифр: “Мне иногда кажется, что я люблю Ляльку. Особенно это бывает в последнее время”. Элюшка, милая, чтоб я когда-нибудь подумала, что мне будет так больно! Сейчас я пишу в классе, я боюсь, что сейчас расплачусь.

...Вчера мне было не так больно, как сегодня, сейчас. Знаешь, я не думала, что знать, что он может чувствовать к другой девочке то же, что и ко мне, что у него может и к ней появится желание обнять ее будет так тяжело для меня".

Но прошел день, и все мои страхи улеглись.

 

Оказывается Свет меня разыграл!

9 февраля 1942 года. Травка Эльге.

“.... Сегодня все в порядке... Вчера вечером он сказал мне, что такое настроение насчет Ляли у него было всего один раз, а написал он так, чтобы меня позлить, узнать. люблю ли я, так как ему надоело, что я сегодня его люблю, а завтра Сергея.... Я и верю и не верю. Он дал честное комсомольское слово, что написал для,. чтобы меня разыграть, и даже, когда рассказывал мне о Ляльке, даже тогда не думал так. Мне хочется ему верить, он говорит, что испугался за те последствия, которые грозили наступить после того, что он мне сказал о Ляле. Ведь у меня были мысли все кончить с ним, чтобы все вырвать из себя о нем. Ну, ладно. Посмотрим, что будет дальше”.

 

"Я Света очень люблю!"

28 февраля 1942 года. Травка Эльге.

“... Знаешь, я очень непостоянная. Это плохо, но что могу я сделать, если у меня ...было такое хорошее, очень хорошее чувство к Свету, если я его сейчас люблю, очень люблю... Я боюсь, что это пройдет, я не хочу, чтоб проходило. Он мне сейчас кажется таким большим, сильным и хорошим... Милая Элюшка, как бы я хотела написать тебе все, что бывает у меня со Светом. Но я не умею писать, и получится плохо, нехорошо...

Вчера я не пришла на ужин – валенки сушились, а другая обувь в кладовой. Мне принесли ужин, пришел Свет. Девчата ушли на драмкружок, трое заснули. Я лежала в кровати. Свет сел рядом, взял мою руку и долго гладил ее, гладил волосы. И больше я тебе писать не буду, выйдет нехорошо, а было все так хорошо и лучше, чем раньше...

Крепко обнимаю. Травка”.

 

Господи, если бы я помнила, что было в тот вечер на самом деле! Я хотела. чтобы Эльга сама догадалась. Да как она могла, если я сама, сама забыла, и только смутно вижу свою кровать в углу комнаты, Света, сидящего рядом, и приглушенный свет керосинки, тускло освещающей комнату, всю в полумраке и тенях на стене. Но точно знаю, Свет меня даже не поцеловал. Ни тогда, ни потом. Свой первый поцелуй я “отдала” Илье, такая вот недотрога. Так что же там происходило 27 февраля 1942 года, в полутьме девчачьей интернатской спальни? Между мной и Светом? Если бы вспомнить!.

Мое поколение, или, во всяком случае та его часть, к которой относилась я сама, было воспитано на незыблемых постулатах – “Умри, но не дай поцелуя без любви” и “Близкие отношения допустимы только с 18 лет”, что моя мама мне и напомнила в письме от 11 октября 1941 года. Вот я и проявляла "женскую логику", колебалась, ибо , во-первых, я не все время была уверена, что Света люблю, а следовательно безнравственно откликаться на его и мои собственные желания тепла и ласки. А во-вторых, и это главное – мне всего пятнадцать лет! Я еще не взрослая, а уже разрешаю себя обнимать! Это плохо? Неужели плохо?

Я еще не умела усомниться в истинности общественных стереотипах, они крепко сидели в моей голове в виде табу. Но я уже посмела им не следовать, повинуясь зову сердца. И этот раздрай в душе мучил меня саму, и, конечно, причинял страдания Свету. Я не разрешала самой себе плыть по течению пробуждающейся чувственности, что стоило мне стоило испорченного настроения, приступов тоски и недовольства собой.

А Свет? Что чувствовал рядом со мной Свет, деликатный, боявшийся меня обидеть? При учителе-искусителе Сергее, который толкал его вперед и вперед, обвиняя в трусости? И, наверняка, наученный Сергеем попробовать вызвать во мне ревность рассказом о Ляле? Что происходило с ним? Этим я не очень интересовалась, вся поглощенная собственным смятением чувств.

 

28 февраля 1942. Эльге.

“Получила мое последнее письмо не от 17 февраля, не то от 18 февраля? Там я писала о нежелании Света учиться. После этого было какое-то настроение, когда было все равно, любит Свет, или нет. На следующий  день резкая перемена, на все это время вплоть до сегодняшнего дня. Знаешь, я очень непостоянная. Это плохо, но что могу я сделать, если у меня потом было  такое хорошее, очень хорошее чувство к Свету, если я его сейчас люблю, очень люблю. Ты чувствуешь, я, кажется, первый раз пишу тебе, что люблю его. Я боюсь, что это пройдет, я не хочу, чтоб проходило. Он мне сейчас кажется таким большим, сильным и хорошим. Мне нужно бы тебя увидеть, ведь я хочу тебе все это рассказать, а писать обо всем я не умею.

Недавно к нам в комнату пришла Софья Павловна (ей 21 год). Девчата заснули, а мы с ней разговаривали долго и о многом. Мне надо с кем-нибудь говорить, именно говорить о Свете. Ведь тебе я пишу, но ведь это не то, если бы мы с тобой говорили, сказали бы больше друг другу, чем пишем. Ведь, правда? И тебе хочется поговорить со мной? С.П. много рассказала о себе, сказала, каким ей видится Свет: “Немного ленивый, умный, начитанный и способный… Относится лучше, как-то благороднее, с большим уважением, чем Сергей, к девчатам… Он может и поцеловать, но у него это выйдет по-другому, чем у Сергея, лучше… Он ко всем девочкам относится одинаково, кроме тебя, конечно. К тебе он относится хорошо как к человеку и девочке. Еще ему нравится Ляля, но ты, конечно, больше. Ляля не может ему нравиться так, как ты. В тебе больше женственности, чем в Ляле и в других девочках. А как раз это привлекает парней в этом возрасте. Если ты иногда бываешь очень резкой, то в другое время бываешь очень женственной”.

Помнишь, Ленка Кривицкая читала нам с тобой лекцию о то, что мы с тобой совсем не женственные? А теперь мне объявляют, что я более женственна, чем другие девчата? Не знаю, хорошо ли это, плохо ли.

Милая Элюшка, как бы я хотела написать тебе все, что бывает у меня со Светом. Но я не умею писать, и получится плохо, нехорошо. А я хочу, чтобы ты все это знала, я хочу тебе все рассказать. Вчера я не пришла на ужин – валенки сушились, а другая обувь в кладовой. Мне принесли ужин, пришел Свет. Девчата ушли на драмкружок, трое заснули. Я лежала в кровати. Свет  сел рядом, взял мою руку и долго гладил ее, гладил волосы. И больше я тебе писать не буду, выйдет нехорошо, а было все так хорошо и лучше, чем раньше. Может ты, сама догадалась, а может, и нет. Если бы ты была тут! Я была бы еще счастливей, чем вчера. Я рассказывала бы тебе все, все, все.

Жду, жду тебя, моя самая дорогая, самая лучшая.

Крепко обнимаю. Травка.”

 

Господи, если бы я помнила, что было на самом деле! Эльга должна была догадаться! Да как она могла, если я сама, сама забыла, и только смутно вижу свою кровать в углу комнаты, Света, сидящего рядом, и приглушенный свет керосинки, тускло  освещающей комнату, всю в полумраке и тенях на стене. Но точно знаю, Свет меня не поцеловал. Ни тогда, ни потом. Свой первый поцелуй я “отдала” Илье, такая вот недотрога.  Так что же там происходило 27 февраля 1942 года, в полутьме девчачьей интернатской спальни? Между мной и Светом? Если бы вспомнить!

А потом…

 

ССОРА

 

18 марта 1942 года. Эльге.

“Элюшка, со Светом, я уже 2-ой день не разговариваю. Ты могла бы подумать, что Травка, которая всегда первая идет мириться, может первая обидеться и не разговаривать второй день с человеком? Свет меня обидел пустяком, но я собрала такие пустяки и получился вовсе не пустяк. Дело в том, что он не захотел пойти со мной за водой. “Я не пойду. У меня много уроков, а в школу к 11 часам». Я с ним всегда ходила, даже тогда, когда мне не надо, потому что я уже таскала. Когда я к ним  зашла в комнату, Свет лежал на кровати (не учил уроки!) и заявил мне: “Я не пойду. Все равно кому-нибудь одному идти за водой.”(Нас 15 человек и носим мы подвое) И это называется друг! Я для него всегда ходила за водой, давала валенки, а он не может. Меня это очень обидело. Он лежал как барин, смотреть неприятно. И вот обиделась, и не разговариваю, и не буду разговаривать до тех пор, пока сам не догадается извиниться. Он сейчас старается меня разозлить, заигрывает с Лялей. А мне от этого еще неприятней смотреть на него. Ведь был он мне другом, зачем же стараться разозлить меня? Может все это пройдет, но мне сейчас очень больно.  Но первая я не заговорю.  Хватит. Достаточно  много раз я шла на примирение, теперь пусть он пойдет. А не пойдет, черт с ним, хоть и больно, а просить не буду. Элюшка, я буду дружить до тех пор, пока меня уважают, любят. .А если стараются разозлить, разве тогда любят? Элюшка, даю тебе слово, что первая на примирение не пойду. А после этой ссоры я, наверное, не смогу так дружить с ним. Пойми, теперь у меня не будет ни одного человека, которому здесь я могла бы доверять. А это, ты знаешь, очень тяжело. Вот и все”.

 

25 марта 1942 года.

“На собрании вступающих в комсомол говорили о наших недостатках и хороших чертах. (Собрание было в интернате.) Сказали о плохой дружбе мальчика и девочки, а как пример хорошей дружбы поставили мою со Светом, похвалили за то, что с ним не разговаривала, раз плохо относится к трудовому часу. А знаешь, как раз сейчас наша дружба идет в разлад. После ссоры (все-таки он первый попросил мириться), он стал заигрывать с Лялей, а позавчера на комсомольском собрании сказал, между прочим, что он начал охладевать ко мне. Понимаешь? Элюшка, милая, мне было очень больно сначала, а теперь нет. Тебе бы почитать мой дневник. Я ведь дневник для тебя веду. Знаешь, Элюшка, сначала так больно было, казалось, что теперь я совсем одна (относительно, конечно), не с кем делиться и вообще ты понимаешь как гадко. А теперь не так. Я с многими поговорила, стала ближе к другим и кроме того, знаешь, как это ни больно, но Свет все-таки не такой, каким был раньше, или каким он мне казался. Он раньше был внимательнее ко мне, был скромен, Элюшка, берег меня, боялся обнять и т.д. Он дорожил нашей дружбой, дрожал за нее (наверное, потому, что я им не так дорожила). А теперь, когда он узнал, что он мне больше всех ребят нравится, он успокоился, не так дорожит, стал стараться нравиться многим девчатам и успевает в этом (наверное, потому, что здесь мало ребят.) Ну, а ты, Элюшка, знаешь, как я хочу дружить. Я, конечно, не хочу, чтобы друг старался разозлить меня и поэтому я уже не так восторженно  отношусь к Свету. Мне советовали не обращать на него сейчас внимание, чтобы он думал, что я совсем равнодушна к нему. Ты, Элюшка, знаешь, что я не хочу дружить со всякими там тактиками да правилами поведения. Пока у меня это выходило, я дружила и говорила то, что чувствовала, что думала, не задумываясь о том, что девочке не полагается первой подходить и т.д. А теперь вышло, что люди были правы, и когда я говорила, что иногда люблю его, а иногда нет, он любил. Но когда узнал, что я ему плачу тем же, он задрал нос и уже не так относится. Я пишу “любил”, “люблю”, а вообще я, конечно, не знаю, “люблю” я или это что-то другое.

Сейчас я послушалась совета нашей вожатой Нины и не обращаю на него внимания, отношусь так, как ко всем ребятам и при нем даже больше улыбаюсь Сергею, чем Свету. Ты, наверное, ругать меня будешь, но, Элюшка, меня обижает то, что как Сергей сказал: “Свет горел – она была холодна, теперь она зажглась – он потух”. Я действительно зажглась, и все могло бы быть очень здорово, но противная черта большинства мальчишек – зазнаваться, если им отвечают взаимностью. И я стараюсь подавить в себе все к нему, и не знаю, хочу ли я сейчас с ним дружить или нет. И именно поэтому я не знаю, как себя с ним вести, что делать, что подавлять в себе. Пока стараюсь, глядя на него, не вспоминать тех вечеров (ты знаешь, о чем я тебе пишу). Кима, может тебе надоело обо всем этом читать? Ты мне тогда напиши. В данный момент, когда я тебе пишу, я к нему совершенно равнодушна, и дружить не хочу. Но когда он заигрывает с Лялей или еще с кем-нибудь, мне становится больно. Почему это

 

РАЗРЫВ

 

2 апреля 1942 года. Эльге

“Так, теперь насчет Света. Ты пишешь, что больше не дружишь с Юлей. Я пишу тебе теперь, что больше не дружу со Светом. Ты, наверное, удивишься. Писать все волынисто, я записывала все в дневнике, и когда увидимся, ты узнаешь всю историю. Но просто Свет стал хуже ко мне относиться, не берег больше дружбу. А у меня, наоборот, было очень хорошее, теплое к нему отношение. Мне все это было очень больно, я даже плакала, а ночью металась по постели. Элюшка, я его тогда так любила, он мне казался таким большим и сильным, близким и дорогим. Ты меня понимаешь, Элюшка? А он вел себя так нехорошо, старался разозлить. И вот позавчера я поговорила с ним и предложила прекратить дружбу. Он сперва как-то несерьезно слушал, а потом, когда сказала, что не буду дружить, задумался. Но пойми, пусть я его люблю, но я не хочу так дружить, как мы дружили в последнее время.

Итак, я больше не дружу. Иногда больно, иногда все равно. Иногда мне кажется, что ему опять хочется дружить, как раньше, он смотрит так пристально, влюблено. Я тогда стараюсь не смотреть на него.

Наша вожатая сегодня сказала, что, собственно говоря, Свет моих подметок не стоит, что я его люблю не таким, какой он есть. Наша директор Марисенко (Лялина мама), дала ему следующую характеристику:”Он еще чистый, не испорченный парень, очень чувствительный, может даже плакать. Он физически здоровый парень, ленив, груб, неряшлив, умен”.

Сергей Кузе сказал, что Свет потом, наверное, раскается в том, что мы разошлись. А я про себя не знаю. Если бы дружить как раньше, было бы хорошо, а так, как недавно,  не хочу, тогда уж лучше совсем не дружить

 

 

УЖАСНОЕ ОТКРЫТИЕ

 

3 апреля 1942 года. Эльге.

“Милая, сейчас говорила с Лялей. Она рассказала мне о стольких плохих поступках Света – как он пытался ее обнять, как тискал другую девчонку. Какой он стал подлый! Я должна его за это просто ненавидеть, и я возненавижу. Я бы хотела ему дать сейчас пощечину. Ляля не врет. Я ей верю, не будет она сама на себя наговаривать, говорить, как он пытался ее обнять, как нечестно к ней относился. У меня сейчас нет бумаги и я пишу тебе коротко, но ты, моя дорогая, понимаешь, как во мне сейчас все бурлит от обиды, как я сейчас в тебе нуждаюсь. Я чувствую, что рано или поздно я Свету дам такую пощечину! Так врать, как он, не уметь сдерживать свои потребности! Ляля говорит, что меня он боялся, он боялся поступить со мной так подло, потому что я себя так поставила. Это хорошо, но мне ужасно больно, что я так ошиблась в нем. Мне трудно верить, что он такой подлец. Да, именно подлец. Понимаешь меня?

Крепко целую тебя, моя самая дорогая. Травка”.

 

Почему, собственно, Свет подлец? Парень познает мир – себя, девочек, не очень счастливую любовь, первые сексуальные радости. И поэтому он подлец? Ему всего этого нельзя? А я сама? Себе я, противно всякой логики, разрешаю познавать себя, удивляться  неустойчивости своих чувств, мне можно интересоваться Сергеем и даже кокетничать с ним, мне можно мучить Света своими страхами и откровениями, что явствует из писем. Себя я не осуждаю, себя я понимаю и принимаю, а вот к Свету примеряю иные моральные мерки. По моим понятиям Свет должен быть верным, преданным, любящим, ни на кого, кроме меня, не глядящим. Почему, собственно? Потому что сказал, что любит меня?

Но я ведь не сделала его счастливым, замучила своими вечными колебаниями – то люблю, то только дружу, то обнять можно, а то нельзя. Заморочила парню голову, и его же обвиняю в подлости, когда он попытался выбраться из тупика любви, которая причиняла ему много страданий. Ничего себе, женская логика у меня, пятнадцатилетней максималистки.

Но теперь я сама оказалась в сетях запутанных чувств и желаний, отлились мне световы слезы.

 

 

СМЯТЕНИЕ ЧУВСТВ

 

11 апреля 1942 года. Эльге

Знаешь, у нас сейчас все очень хорошо, работают звенья, будем ходить в госпиталь, все дружно, все дружные. Мне хорошо. Мне все время говорят, что очень рады, что я раздружилась со Светом, что он стал нехороший. Днем я испытываю то же самое, а вечером иногда нападает и я готова ему все простить. Я считаю это просто слабостью.

Сегодня я подошла к столу, где он сидел, а Кузя мне потом рассказала, что когда я облокотилась на стол и разговаривала с Сергеем, Свет взял рукав моего пальто, которое было накинуто на мне, и стал его гладить и при этом смотрел очень нежно. А когда я повернулась, он смутился и стал играть со своими часами. Я сама ничего этого не заметила, но меня это волнует. Понимаешь? Он часто смотрит на меня, а я не знаю, хочу я этого или нет. Знаешь, и хочется дружить, и не могу простить всего. Вообще чепуха и волынка. Но я эти дни все-таки не так мучаюсь, стараюсь не думать о нем, часто равнодушна, много  смеюсь, сама не знаю почему…

Знаешь, дружба с девчатами, не очень близкая, не такая, как с тобой, но все-таки близкая, тоже хорошо. Тебя многие поддерживают, ободряют и очень хорошо. Это я испытал, когда болела. Ко мне очень многие приходили в изолятор, и взрослые и девчата, и так здорово! Но, Элюшка, мне этого мало, хоть не хочу сознаться, но мне трудно без него, без его ласки. Понимаешь? Мне нужна эта рука, которая меня обнимает, нужно это плечо, Элюшка, нужны волосы, все, все нужно. И особенно это вечером. Для того, чтобы сидел он рядом со мной, я готова все простить, но не хочу прощать. Во мне два человека, один готов все простить, и требует ласки, а другой, гордый, ничего не хочет от него, не прощает его и думает, что только другому, лучшему разрешит себя ласкать. Первый во мне живет вечером, второй днем. Мне второй больше нравится. Но и первый силен, и вечером побеждает второго. Ты меня понимаешь? И вот во мне идет борьба, и я не знаю, кто победит. Когда-нибудь победит второй, это ясно, но кто победит сейчас, я не знаю. Мне кажется, если быть сильной (ведь я знаю, что Свет не такой, каким бы я хотела), должен победить второй, но если отдаться слабости, может победить первый. И знаешь, честно говоря, и хочется, и не хочется, чтобы  победил первый. Но первый доставит наслаждение, а второй заставит все забыть и учиться. Хочется, чтобы помирились эти два человека во мне, и тогда было бы лучше всего. Ты меня понимаешь? Ну ладно, все равно я не умею так написать, как бы рассказывала. Ну, пока.

Крепко тебя целую. Твоя Травка.

Пиши, пиши, пиши.”

 

 

АГОНИЯ ЛЮБВИ

21 апреля 1942 года .Эльге.

“Дорогая моя Элюшка!

Напишу тебе все новости. Во-первых, Сергей у меня два раза пытался стащить дневник. Два раза дневник уже был у него под жилеткой, но я вовремя замечала пропажу и забирала у него дневник. Хамство, не правда ли? Но я на него не злюсь. Я не хочу злиться, может он нарочно хочет меня разозлить. И знаешь, Элюшка, я заметила, что есть люди, которые могут не нравиться, недостатки которых мы ясно видим, но несмотря на это мы боимся им не понравиться, своего рода как бы боимся их. Вот таков Сергей. Я не люблю его, он мне не нравится из-за своей подлости, из-за умения всегда вылезти сухим из воды, но, тем не менее, мне хочется, чтобы он ко мне хорошо относился. Это странно, не правда ли?

Сегодня было комсомольское собрание, на нем принимали Сергея. Я высказалась и рассказала о его умении вылезать сухим из воды. В комсомол его приняли. И мы не поссорились из-за этого, но мне почему-то кажется, что Сергей все-таки меня очень не любит, хотя со мной и кокетничает. Ты когда-нибудь видела, как кокетничают ребята? Помнишь, я тебе писала, что у Сергея очень ласковые глаза? Они именно потому ласковые, что он кокетничает.

Теперь насчет Света. С ним я совсем не дружу, он дружит с Люсей, уже объяснялся ей в любви и т.д. И знаешь, странно, хоть он ей и объяснился, хоть всем и говорит, что любит ее, я, и вообще из девчат никто не верит, что он ее любит и всем, и взрослым и ребятам, кажется, что он опять захочет со мной дружить. Свет  того мнения, что я к нему равнодушна или презираю его. Между прочим, он говорит, что прочел мой дневник. Когда он ухитрился, я представления не имею и почему-то не верю. Меня предупредили, чтобы я свой дневник спрятала, т.к. его хотят некоторые лица стащить.

22 апреля. Сегодня Сергей сказал, что Свет сам мой дневник не читал, но ему рассказывали о моем дневнике. Знаешь, Элюшка, на меня иногда нападает такая тоска, что просто ужас. Знаешь, как-то не нахожу себе места, чувствую себя одинокой, понимаешь мне мало твоих писем, ты мне сама нужна. Ты меня понимаешь? Хочется тебе говорить о своем настроении, советоваться с тобой, а тебя нет. Я вот с девчатами в хороших отношениях, я им многое рассказываю, но, однако, я им не говорю, когда мучаюсь из-за Света. Я говорю, что я совсем равнодушна. А знаешь, быть равнодушной после всего не так уж легко. Элюшка, тебе понятен смысл слова “близкий”? Понимаешь, это как бы так: то, что я не позволю никому, я могу позволить ему. Если какой-нибудь мальчишка сядет близко от меня, я отодвинусь, а если он, то я считаю, то здесь нет ничего особенного, я, как бы, не стесняюсь его. Понимаешь ты это? И вот человек, который был так близок, становиться даже дальше других. Это  очень трудно, тяжело. Элюшка, ты меня понимаешь? Вот если он сделает какую-нибудь ошибку, это больно мне. Помню, у меня были “гости” и у меня очень болел живот. Он знал, что у меня сильно болит живот, почему я не сказала. Но он наверно догадался. И вот Прохорова увидала нас обоих (это  было днем) и предложила перетаскать дрова. И Свет тогда ответил за меня: “Нет, Травка сегодня не может, она больна”. Ты понимаешь? Или другой случай. У меня не было стула. Я взяла табуретку, сломанную, с дыркой на сидении, и хотела сесть. Свет испугался за меня: “Травка, не смеши людей. Не садись”. А когда я все-таки решила сесть, он просто оттолкнул табуретку: “Не позорь себя”. Я не села. Понимаешь, он испугался за меня. И вот так же я за него боялась. Мы были близки друг другу. И вот такой близкий человек, становится вдруг далеким. Это трудно.

Вот представь себе, как бы мы с тобой чувствовали, если бы вдруг разошлись с тобой и стали бы очень далекими. Тебе и мне было бы очень тяжело, не правда ли?

И я сама не знаю, как я к нему отношусь. Но я предчувствую, что если он искренне захочет со мной дружить, я ему все прощу. Я не сумею поступить подругому, я ему прощу. Понимаешь, Элюшка? Это я пишу только тебе. А остальным я говорю, что не хочу ему ничего прощать. Когда я его вижу серьезным, он мне очень нравится, а когда как буйвол, я его не люблю. Не то что не люблю, но он мне таким не нравится. Элюшка, не умею я тебе писать, я должна бы тебе все это говорить, но если можно так сказать, я как бы соскучилась по нему. Я совсем не знаю, как он ко мне сейчас относится.

Знаешь, передо мной сейчас стоит вопрос, каким быть человеком, у меня нет определенного идеала. Я его ищу, но не могу сейчас найти. Элюшка, напиши мне, как ты смотришь, плохо то, что я ему разрешала себя обнимать? Только пиши честно, слышишь, честно. А я ничего не знаю, любила ли, люблю ли, может все это чепуха, может, я еще мала, но у меня жмет в груди, мне нужен он, я соскучилась по нему. Элюшка, ты меня понимаешь? Может, ты мне скажешь, как я к нему отношусь? Элюшка, мне тяжело без него, и без тебя. Знаешь, мне хочется сейчас сильно заболеть, чтобы узнать, как он действительно ко мне относится. В общем, я сама не знаю, что мне хочется, но я сейчас ничего не понимаю, не знаю какой быть, как себя вести по отношению к ребятам”.

 

В одном звене со Светом. О Свете и  Люсе.

В апреле 1942 года  я стала звеньевой интернатских учащихся 8-10 классов. Естественно членами нашего звена были и Свет и Сергей и  мне со Светом предстояло вместе "проводить мероприятия". Это оказалось непросто.

С высоты своего "командного поста" я стала глядеть на Света другими глазами.

 

Май 1942 года. Эльге.

“До последних дней Свет на меня жутко злился, меня это тоже злило, ну и лаялись. После одного комсомольского собрания я сказала Свету, что нам друг на друга злиться  не из-за чего, и что это чепуха, и только вредит звену. С тех пор мы в самых обыкновенных отношениях. Ляля читала в его дневнике, что он очень любит Люсю, что иногда он ее так крепко обнимает, что у нее косточки трещат. Вначале пишет, что ко мне равнодушен, и даже немного презирает (думает, что я ему плачу тем же).

Взрослым очень не нравятся отношения Света с Люсей. Товарищ Марисенко рассказывала как Сергей, Нина., Свет, Люся, Ира и Зина были в изоляторе, устроили там свалку, и оттуда слышался визг и писк девчат. Товарищ Марисенко пошла туда и разогнала их. Противно, фу.

Мать Света очень страдает, она все делает для него, а он даже не пришел встретить ее на станцию, а Люся дружит с ним, любит его и не может сказать, что он эгоист, груб, подруга, тоже мне. Свет в дневнике пишет, что он хочет Люсю любить, а с Лялей дружить. Для него было бы лучше, если бы он дружил и любил Лялю, а не Люсю. Люся сама грубая и еще мала для него. Мне так кажется.

Знаешь, когда Свет делает что-нибудь плохое, мне очень больно, мне так и хочется ему сказать: “Свет не делай так, это плохо”. Но я не имею того права, которое имеет Люся. Я теперь прихожу к выводу, что ничего такого хорошего в Свете нет. Если он боялся меня обнять, то Люсю обнял в тот же день, когда ей предложил дружбу. Он стал смелее с девчатами и теперь ничем от других ребят не отличается. Ты знаешь мое отношение к Свету, я хочу побороть это отношение к нему, это, собственно говоря, вредит и причиняет боль. Конечно, работать, имея хорошего, любимого человека, очень здорово, но надо суметь без него обойтись.

Передо мной сейчас Чкалов. Что Свет по сравнению с ним? Что Свет по сравнению с Корчагиным, с Рольфом и Эрнстом (“Профессор Мамлок”)? Лентяй, эгоист, упрямый буйвол. Вот и все. И вдобавок еще и очень грубый. Нет, Элюшка, я хочу, чтобы мой друг был примерным комсомольцем, чтобы он был жизнерадостным, чтобы он хотел учиться. Свет хорошо учится, но только благодаря своим способностям. Стремления к знаниям у него нет. Мне хочется, чтобы мне были другом, а не только любимым человеком. Свет не такой. По крайней мере, сейчас он совсем не такой. Ну, хватит об этом.

Если тебе, может быть, скучно об этом читать, ты пропускай эти места, а писать я тебе все равно буду. Мне надо кому-нибудь излиться, а излиться я могу только тебе, а поэтому, хочешь, не хочешь, а читать придется».

 

 А Свет и Сергей  попав "под мое начальство", конечно, "саботировали" дела звена, "капризничали", грозились не приходить на субботник по расчистке железной дороги, но приходили. Я делала вид, что не замечаю "бунтарства", но в Дневнике нашего звена, что вели мы коллективно, их "сопротивление" все же заносила. Дневник мы затеяли не для взрослых, а для самих себя, и два приятеля, может быть, даже радовались, что хоть так я "замечала" их "протестное" поведение.

 

ПРОСВЕТЛЕНИЕ

 

И вдруг Сергей делает неожиданный ход. Снова дает мне свой дневник, не тот, в котором он описал "всю свою жизнь". а тот, в котором его ежедневные думы. Я удивилась и, конечно. поделилась впечатлениями с Эльгой. “

 

15 мая 1942 года.

“Сергей дал мне прочить свой дневник. Интересно читается. Знаешь, человек совсем другим кажется после этого, даже лучше. Он пишет только о проведенном вечере, о чувствах, но пишет лучше, чем я думала.

Я тебе иногда писала о Дегте. Ему шестнадцать лет, комсомолец, очень много говорит, много читает, со всеми обо всем спорит. Ты еще, наверно, никогда не видела такого спорщика. И вот с этим Дегтем я разговаривала о Свете. Он о нем хорошего мнения. И меня это обрадовало. Он говорит так: “Может, Свет хотел тебе отомстить за то, что ты его мучила своим отношением к нему, и он сделал вид, что дружит с Люсей. Ну, а Люся тоже неплохая девочка и он, узнав ее поближе, полюбил”. Он может и прав, но знаешь, это малоутешительно. Кстати это первый человек, от которого я слышу, что Люся хорошая девочка.… Кстати с Дегтем я разговаривала как с другом, понимаешь, сама не знаю, почему смогла ему рассказать все, что думаю. Он посоветовал поговорить когда-нибудь по душам со Светом, так как, по его мнению, мы просто не поняли друг друга. Если бы не было разрыва, я, наверное, никогда не знала, как отношусь к Свету. Я с ним бы сейчас после разрыва дружила совсем по другому, лучше, теплее. Знаешь, я даже считаю себя виноватой по отношению к нему. Я его очень часто обижала, сама не желая этого. В общем, ошибки сознала, желание есть, а дружбы нет. С одной стороны хорошо, что разошлась – сблизилась с девчатами (а то ведь отдалялась), но жалко, если с ним совсем не буду дружить. Не знаю, Элюшка, понимаешь ли ты меня, ведь ты никогда так с парнем еще не дружила. Если тебе скучно читать в каждом письме о нем, то напиши мне лекцию, и я не буду писать тебе это.

Я все время вспоминаю слова Зюзиной и хочу, чтобы это была правда: “Если он тебя действительно любит, он вернется, будь то через месяц-полтора”. Хочется поверить этому, хочется верить, что он действительно любил, а не наговорил себе все это. Ну, хватит”.

 

Так при помощи Володи Дегтя, парня своеобразного, романтичного и предельно правдивого, я одолела свое ограниченное видение Света сквозь призму обиды и ревности. Свет больше не был подлецом, и меня это обрадовало.

Но рана все еще не затянулась, я чувствовала себя отверженной, и то было правдой. И мне надо было понять, действительно ли все парни в возрасте Света “нуждаются в девочке” и покинута я по той простой причине, что еще “не нуждалась в мальчике”? Мне такое объяснение казалось упрощенным, я не понимала, почему все так плохо кончилось. И я написала обо всем маме.

 

 

МОЕ ПИСЬМО МАМЕ

 

Май-июнь 1942 года Травка маме.(перевод с немецкого)

«Дорогая мама!

Я не знаю, можно ли мне спросить о том же самом папу, поэтому я и пишу тебе отдельно. Если ты захочешь, можешь папе сама все рассказать. Я хочу тебе  написать немного о Свете. Я тебе уже писала однажды, что он со мной дружит как с человеком и как с девочкой. Иногда он говорил мне, что очень меня любит. Я не знаю, достаточно ли мы взрослы, чтобы любить, но он мне это говорил и я ему верила. Я думала, а может быть он меня действительно любит, ведь можно же любить в 16 лет? Мы были хорошими друзьями. Для меня он вначале был только другом, но я для него больше, чем подругой. Когда я постепенно узнавала его поближе, он мне стал нравиться все больше и больше, хотя я и чувствовала, что он не такой, как я думала. Я знала, что он не такой хороший, не столь серьезный, как я себе представляла, но, тем не менее, он мне нравился все больше и больше. Он хорошо ко мне относился, мы все делали вместе, взрослые говорили, что мы хорошо и правильно дружим. Он еще никогда не был в близких отношениях ни с одной девочкой. Я была первой, и для меня он был первым мальчиком, с которым я была глубоко и близко дружна. Саша, Эрик, это было все не так, глупости. Может быть, мне потом  опять покажется и это глупостью. Мы были хорошими друзьями и все даже привыкли, что мы везде всегда  вместе. И вдруг Свет становится другим. Как-то  холоднее общается со мной, не хочет учиться, мы ссоримся первый раз за все время. Я говорю с ним, мне было больно, что он стал как-то хуже. Когда мы поссорились (я писала тебе об этом), он потом попросил прощения, и мы снова были друзьями. Но он стал другим. Я это чувствовала и однажды сказала ему, что мы ведь больше не друзья и лучше совсем разойтись. Он согласился и подружился с  девочкой из 7-ого класса. Я удивилась. Если бы он меня действительно любил, то не мог бы так быстро меня забыть. Он часто обнимает эту девочку, она многое ему разрешает. Мама, наша вожатая сказала мне, что он телесно очень развит, и ему нужна девочка, которую он может обнимать, целовать, когда ему того захочется. А я держала его в своих руках, и не все ему разрешала, он меня даже боялся (он сам это говорил). Поэтому  он и  подружился с девочкой, которая не держит его в своих руках, а с которой он может делать все, что захочет. Вожатая, товарищ Антоненко, и еще товарищ Зюзина говорили мне, что он сейчас именно в том возрасте, когда ему нужна девочка. Со мной он не мог разрешить себе поступить плохо и потому он нашел себе эту девочку. Наша вожатая, товарищ Зюзина рассказали мне случаи из своей  жизни, когда их товарищи, а также муж товарищ Зюзиной поступали точно также. Когда я еще дружила со Светом, он мне однажды рассказал, что обнимал одну девочку и что это плохо, потому что он любит меня хорошей  любовью как человека и как девочку, а ту девочку только как девочку. Он дал мне свое честное слово, что больше так поступать не будет. Мама, я ему это простила, так как я  о таком знаю и из литературы, только я думала, что существуют мальчики, которые умеют держать себя в руках, и подчиняют свои потребности своей голове. Свет не такой. Мама, напиши мне честно, папа когда-нибудь был таким? Пожалуйста, только честно. Ты не должна думать, что я как-то изменю свое отношение к папе. Просто я считаю папу очень хорошим человеком, который тебе всегда помогал, который, хотя он и мужчина, может оставаться дома со своими сыновьями и ничего плохого из-за этого не говорит и не стонет. И я хочу знать, нужна ли была папе когда-нибудь женщина, и обнимал ли он и целовал когда-нибудь кого-нибудь, кого не любил? Мама, пожалуйста, напиши честно. Может быть, я еще слишком мала, чтобы это знать. Тогда напиши мне, пожалуйста, что-нибудь обо всем этом, чтобы мне разобраться. Уже давно мы со Светом не дружим. Позавчера я с ним поговорила. Я хотела знать, как он ко мне относится. Я долго думала, стоит ли мне с ним говорить, или нет. Но я все же поговорила, ибо хотела ясности, чтобы не мучиться. Я спросила,. почему он тогда давно обнимал ту девочку, хотя дружил со мной. А он ответил мне совсем по-другому, признался, что иногда чувствует к той девочке то же самое, что и ко мне. (Раньше он говорил совсем другое, в начале письма я тебе написала). Он сказал, что ко мне совершенно равнодушен, и что все кончено. Я повернулась и ушла. Я не плакала, не знаю, почему. Я хочу его теперь совсем забыть, и о нем не думать. Я сама себя отвлекаю, и у меня должно получиться. Мама, но почему мне все время говорят, что он не любит ту девочку из 7-ого класса, почему мне все время говорят, что потом он снова захочет со мной подружиться? Почему? Кому мне верить? Ему или взрослым и ребятам? Я поверю ему и постараюсь его забыть. Правильно? Мама, ты должна мне обязательно написать. Я многое представляю себе  иным, чем оно есть на самом деле.

Я со всеми в хороших отношениях, с многими я говорю об очень личном, особенно с нашей вожатой, ей 21 год; с той девочкой, которую Свет обнимал – это дочь товарищ Антоненко; с одним мальчиком, который все себе представляет очень идеалистично, но сам очень хороший человек, он в 9-ом классе. Мне хорошо в коллективе. Мама, ты, возможно, думаешь, что я все время печальная, ничего подобного. Только иногда, по вечерам, а днем у меня совсем нет времени думать о нем. Сейчас у нас экзамены. Мне надо подготовить двоих ребят. Итак, дорогая мама, напиши мне,  пожалуйста, большое письмо.

Поцелуй тебе. Траутхен.”

 

ЛЮСЯ

2 июня 1942 года. Эльге.

“Перед отъездом из Захарино я спала на улице. Лялька пришла ко мне и рассказала следующее. Пришли к ней Свет и Люся. (Лялька жила отдельно от нас, в деревне со своей мамой.  Лялька с Люсей раньше дружила. Свет у них в деревне каждый день бывает, там в деревне живет его братишка.). Сперва посидели, поговорили, потом Люся легла Свету на колени, а Свет начал ее гладить. Лялька закрыла глаза и хотела заснуть. Ей было жутко противно. Люся хохотала, Лялька говорит, что жутко противно и искусственно, била Света по лицу веткой сирени, а он ее целовал. И все это при Ляльке, они знали, что она не спит. “Мне было так противно, жутко, ведь это им не дом для свиданий, да еще при мне. Не могу, у меня перед глазами все еще эта картина вертится. А Люська ведь мне говорит, что она Света ненавидит, и разрешает ему такие вещи, противно”, – говорит Лялька. И, правда, Аким, ведь это пошло, понимаешь, пошло. Я ему даже прикасаться к себе при других не позволяла. Помню, как я на него злилась, когда он при других старался намотать мои волосы себе на палец. А эта? Зачем всем показывать: вот что мы делаем. Я бы сдохла, да не поступила бы так. Может, если бы прощалась с любимым человеком, я бы смогла его поцеловать при всех, но ведь не ласкать друг друга при всех. Ведь даже взрослые, муж с женой, не сделали бы этого. Свет очень унижается перед Люсей. За всякий пустяк, пусть, даже если она виновата, он просит прощения. Ему, наверно, страшно, что она уйдет к Борису. Свет еще не приехал из Захарино, караулит там вещи, так Борис уже вчера вечером был у Люси в комнате и сидел у нее. Не знаю, чем все это кончится, только кончиться должно. Свету, кстати, почти все надоедают одним и тем же. Мать пишет, что ее симпатия на стороне Травки. Мольтке (это одна из наших женщин) ему недавно при Люсе сказала “А все-таки Травка в тысячу раз лучше Люси, она умная, серьезная девочка, а ты совсем не умеешь разбираться в людях. Я Травку очень люблю”. Света это очень злит. Бедненький, хоть бы ему обо мне ничего не говорили. К чему все это, зачем? Чтобы заглушить в себе все, я теперь часто думаю и вспоминаю Эрьку. Представляю себе, что в “Лесной” вдруг приезжаешь ты и Эрька. Интересно, чтобы я чувствовала. Я себе сейчас даже нашу встречу представить не могу. Что мы будем говорить в первый момент? Ну, хватит”.

 

Мне, значит можно для того, чтобы “заглушить все в себе” начать мечтать о другом мальчике, об Эрьке Толстове, моей симпатии в 6-7 классах. А Свет не имеет права спасаться бегством от мучительницы – Травки, которая то любит его, то не любит, а к тому же еще и на Сергея заглядывается?

Мамин ответ на мое  письмо я получила только в начале июля , когда мы снова жили в «Лесном».

 

СНОВА В «ЛЕСНОМ»

 

1 июня 1942 года ученики 5-9 классов  вернулись из Захарьино в «Лесной курорт». Старших девочек поселили на втором этаже  в двухэтажном деревянном корпусе  в отдельном отсеке из нескольких комнат. Мне досталась комната  на двоих вместе с Лялей.  Комната была крошечной, но все равно настоящим чудом. Очень светлая и уютная комната, утром в окне  солнце, вечером темное небо. . А на окне занавески. Крошечная комната вмещала две железные кровати, один стол, два стула  и шкаф. В общем коридоре стояла огромная  круглая, голландская печь, обещавшая согреть нас зимой.  Удобства в деревянной будке  во дворе,  у самой кромки лесных  чащоб (по вечерам и ночью ходить туда одной очень страшно).

 В этом же отсеке поселились в одной из комнат также и   две наши воспитательницы.

Начались трудовые будни.

 

"Противные взрослые"

2 июня 1942 года. Травка Эльге.

“Сегодня первый раз проснулась в “Лесном”. Вчера мы переселились из нашего Захарино в “Лесной”.

Из Захарино нам не хотелось уезжать. Мы там свыклись, сдружились, привыкли к местам, у нас все было там по семейному. ... Мы, например, могли спать на улице, взрослых было не много, да и то “свои”. А здесь, проходишь к столовой, а везде сидят мамаши и оглядывают с ног до головы. И не так просто, а все кажется, что обсуждают, какая у этой девочки фигура, симпатичная или нет и “примеривают” то, что слышали о данном человеке.

.А слышат они жутко много. Ведь заявляли они осенью Сергею, что его приятель Свет женился, что у нас скоро многих девочек в родильный дом отправлять надо, и прочие такие гадости.

Им просто делать нечего, у них тут все удобства – горячая и холодная вода, в любое время душ и т.д. А когда некоторых переселяют теперь в Захарино, они стонут: “Боже мой, да там воду качать надо”. Пускай покачают. Посмотрим...

Ладно, хватит об этом”.

 

Вряд ли моя тогдашняя злость имела реальные основания. Но “бунт против взрослых”, столь характерный для подростка, у меня явно не только затянулся, но теперь даже нарастал из-за неприятия всяких там “чужих мамаш”. Моя мама, наверняка,  написала бы мне, что “опять ты взялась за старое”, но, предвидя мамину реакцию, я благоразумно не поделилась с ней в письмах этой стороной своего мировосприятия.

Я еще не умела понимать взрослых, не научилась отсекать сплетни ни от ушей своих, ни от сердца. Вбирала в себя всякие глупости, и реагировала на них по-глупому.

Но не это, все же было главным в новых интернатских буднях. Снова наступил период напряженной работы – в поле, на пилке дров, сторожихой, портнихой. Да мало ли кем еще.

И в лучшую сторону изменились условия жизни. Вместо спальни, в которой  жило от пяти до шестнадцати девочек, у нас теперь были небольшие комнаты. "Мы с Лялькой вдвоем занимаем мировенькую комнату, она светленькая, солнечная. Ты понимаешь, как нам будет здорово делать уроки?– радостно сообщала я Эльге.– В школу нам придется идти за семь километров и переезжать реку..." (Там же)

 

СМЯТЕНИЕ ЧУВСТВ

11 июня 1942 года. Эльге.

“У меня было несколько дней, когда мне казалось, что я все-таки все поборю в себе. Но вот переехали в “Лесной” и здесь было два каких-то бешеных дня. Мне говорили, что он со мной подружится, он сам вел себя со мной очень хорошо, и многие просто сделали вывод, что мы опять подружились. Да! “подружились” (читай с иронией). Получилась жуткая чепуха. Он своим поведением вывел меня из равновесия, вселил надежду, а теперь целыми днями сидит у Люськи. Акимушка, я боюсь, что ты меня не понимаешь. Когда я одна, на меня такая тоска нападает, что просто ужас. Тоска, пойми, скучно, тяжело без него. Хочется, чтобы он ярдом здесь был, а не в комнате сейчас у Люси. А в общем, глупости.

С Лялькой мы в очень хороших отношениях, много рассказываем друг другу. Мы с ней живем ведь вдвоем (к ней часто приходит Свет, она говорит, что из-за меня) в мировой комнате. У нас занавески, скатерть, на двери шторы. Чистенько, уютно, прямо как у девушек. Аким, зачем ты не здесь?… Кажется, письмо получилось довольно воющее. У меня бывают такие настроения, что выть готова, вот на работе увлекаюсь и забываю, а так нет”.

 

 

СТРАШНОЕ ОТКРЫТИЕ

 

30 июня 1942 года. Эльге.

“Тоска, и не знаю от чего. Было два дня, когда я себя жутко не любила, была жутко недовольна собой, и мне дружба со Светом казалась страшно пошлой с его стороны. И это, впрочем, может быть, правда. Сама посуди (мы с Лялькой сверялись  по  дневникам). 21 декабря 41 года он обнял первый раз девочку (меня). 8 января 42 года (через 17 дней) обнял Ляльку и часто говорил ей, что любит ее! А я, дура, как слепая верила ему, считала Сергея подлым, а Света серьезным, мировым. Дура. Вышло как раз наоборот. Вспоминаю отрывок из дневника Света: “Не знаю, зачем я ей объяснился в любви, из этого ничего не вышло”. Интересно знать, что он хотел, неужели он считает, что любовь заключается только в поцелуях и объятиях?! Дальше однажды записал “С Травкой дела идут очень хорошо”. Я тогда на полях его дневника надписала “что это за дела?”. В своем дневнике он не писал  о том, что обнимал Лялю, что говорил ей о любви. Ведь он обнимал ее несколько раз! И вот поэтому я жутко недовольна собой, злюсь, что так ошиблась. Это какое-то противное чувство. Ничего хорошего у меня не осталось к нему, осталось что-то другое, недоброжелательное. Мне кажется, что он меня очень оскорбил чем-то, что очень меня обманул, и мне противно.

Знаешь, я сижу напротив него за столом. Он скажет мне что-нибудь и улыбнется, а я или “не расслышу” или отвечу коротко без всякой улыбки. Я с ним очень холодная. Он скажет что-нибудь, чтобы шутя задеть, а я отвернусь от него. Я бы хотела его помучить. Пусть он равнодушен ко мне, но все-таки его должно задеть, что с ним даже говорить не хотят. А мне и вправду с ним говорить не хочется. И знаешь, может быть не скромно, но мне все-таки кажется, что ему это неприятно. И он себя хочет проверить, кажется ему или нет. Он часто спрашивает о каком-нибудь пустяке, я спрошу что-нибудь у Ляли или Сергея, он ответит, и меня это радует. Я хочу его позлить, сделать ему больно. Я бы ни за что не стала с ним мириться, не могла бы простить все. Пускай обнимает Люсю (как он это рассказывает Сергею), пускай. А его медленно начинаю ненавидеть за обиду, за его обман./ Далее неразборчиво – В.Ш./. Недавно на политкружке я заметила вдруг, что Свет на меня уставился, и взгляд мне показался жутко противным, мне показалось, что он смотрит не на человека, а на девушку, смотрит красивая ли у меня грудь, лицо. Мне было противно и я, облокотившись о стол, закрыла лицо руками. Меня это оскорбляет, не хочу сейчас никакой дружбы с парнем, не хочу, чтобы меня обнимал, целовал кто-то. Не хочу, мне противно. Свет не дружил, а просто был влюблен, если не хуже. А я дура, жуткая дура. Элюшка, я пишу, что мне было противно, когда Свет так смотрел. Это правда, и в то же время, мне хочется чтобы лифчик хорошо сидел, чтобы было красиво. Хочется, чтобы кофточка сидела. Мне от всего этого так тяжело, это такие противные низкие мысли, но они у меня есть, и что я могу с ними сделать? И от этого такая тоска! Не хочу, чтобы так смотрели, но хочу, чтобы было красиво, и эта двойственность меня угнетает, от этого я так недовольна собой. Я даже сижу иногда перед зеркалом и смотрю на себя: “Ничего себе, красивая”, - думаю я. Ведь это противно, не хорошо. И ты не сердись на меня за это. Другой раз смотрю и не нравлюсь себе, и меня это тогда огорчает. Ведь это так противно, так противно”.

 

Бедная я девочка, которая так хочет быть "только человеком", а женское начало так и лезет наружу, без спросу. Куда деваться?

Мама мне никогда не говорила, что я красивая. И папа тоже этого мне не говорил. Причина – родители боялись, что я стану самовлюбленной. А получалось, быть красивой, хотеть быть красивой – стыдно. Короче, меня как девочку воспитывали неправильно и у меня из-за страданий по поводу Света начинают проклевываться опасные комплексы.

Но, слава богу, здоровый дух взял вверх в здоровом теле, и такое письмо, и, кажется, такое настроение  – единственное в таком роде. Ведь  синим чулком я быть не собиралась.

 

Вот в эти дни я, наконец, и получила, мамин ответ на мое  письмо от мая-июня 1942 года. Более месяца оно было в пути.

 

ОТВЕТ МОЕЙ МАМЫ

 

7 июня 1942 года. Мама мне (перевод с немецкого)

«Моя большая дочь!

Ты так еще молода, а сердце твое уже пронзила мировая скорбь, и ты пережила уже первое большое разочарование. И теперь ты хочешь знать – правда  ли то, что взрослые рассказывают тебе о жизни – неосознанно ты чувствуешь – так не может быть. И ты хочешь также узнать, все ли мальчики были, есть и будут такими как Свет.

Траутхен, в течение многих столетий женщина была угнетена, не могла развиваться свободно, наравне с мужчиной. Мужчина уходил работать, это давало ему общение с другими людьми, его поле зрения расширялось. А женщина должна была оставаться дома, ограниченная в своем духовном общении узким семейным кругом, занятая по самое горло домашними делами. Девушка из буржуазных кругов, которая в прошлом столетии надумывала сама зарабатывать себе  на жизнь, вступала в конфликт со своими родителями, была презираема мужчинами. Мужчине были открыты врата науки, он мог поступить в университет. Передовые женщины вели упорную борьбу за право учиться в высших учебных заведениях. И это право они обрели только во второй половине прошлого столетия. Мужчина делал политику, определял содержание законов – в том числе и против женщин – женщина же не могло не избирать, не быть избранной. В большинстве стран женщина получила избирательное право только после второй мировой войны. В некоторых странах, в том числе и во Франции, женщина до сих пор лишена избирательного права. Как видишь, столетиями существовало угнетение женщины, против которого вели борьбу сознательные женщины (например, суфражистки в Англии и др.), и только постепенно, шаг за шагом, оно ослабевало экономически и политически. В Советском Союзе у нас полное равноправие женщины. Здесь дети, безразлично мальчик ли или девочка, воспитываются одинаково, здесь каждая девочка может стать кем она хочет и к чему у нее есть способности. Здесь девочки могут быть политически и общественно столь же активными, как и мальчики. Ну, ты и сама знаешь, что перед девочками нет закрытых дверей.

Но, Траутхен, то, что впитано из поколения в поколение столетия подряд, обусловленное экономическими условиями и воспитанием мальчиков и девочек, а именно выдвижение на первый план мужчины и на второй женщины, так крепко  засело в сознании не только мужчин, но и женщин тоже, что оно не может измениться в одном поколении.  Это находит свое выражение и в том, что в среднем и сегодня мужчины духовно выше женщин. Очень мало женщин  среди выдающихся ученых и изобретателей (Мария Кюри – открыватель  радия), немного женщин были выдающимися политиками (Роза Люксембург). Сейчас в Советском Союзе уже есть немало женщин – настоящих героев (три летчицы – Осипенко, Раскова, Гризодубова) и многие- многие другие героини, которые сейчас сражаются против фашистов  бок о бок с красноармейцами, столь же хорошо, как и мужчины. Но в целом мужчины – именно по причине их столетнего привилегированного положения и угнетения женщин, превосходят последних. И это чувство превосходства проявляется у мужчин и в отношениях дружбы и любви.

Ты в школе, возможно, уже кое-что проходила по историческому материализму. Наверное, ты уже знаешь, что на основе экономических отношений, как говорит Маркс, развивается культура, мораль, право, короче вся идеальная надстройка. И в эту идеальную надстройку входят и отношения между мужчиной и женщиной. Хотя любовь и природное отношение, тем не менее, со временем и она развивается соответственно экономическим отношениям,  но не у всех людей с одинаковой скоростью (также как идеальная надстройка вообще гораздо дольше, чем экономика, сохраняет пережитки прежних эпох). И, к сожалению, дело обстоит так, что на основе своего векового господства мужчина и сегодня, несмотря на равноправие женщины,( по крайней мере в СССР), хочет в большинстве случаев быть господином в любви.

Ты думаешь, какое отношение все это имеет к Свету, к твоему большому разочарованию? Ты не понимаешь. И я тебе объясню, каким образом это и есть ответ на твое письмо.

Ты была, как ты пишешь, со Светом в хороших дружеских отношениях. Вы обо всем разговаривали, учились друг у друга. У вас была дружба того рода, какая бывает и между девочками, с той разницей, что вы рассуждали и о проблемах, которые играют у мальчиков и девочек вашего возраста огромную роль. В большинстве случаев вы был одного и того же мнения, а если и нет, то один мог другого переубедить и позиции становились одинаковыми. Но тут Свет захотел нечто большее, чему твое личное “Я” воспротивилось – и по праву, но об этом немного позже. Ты пишешь сама, что следила за тем, чтобы Свет держал себя в руках, что он не позволял себе поступить плохо, что он – как он сам сказал – тебя боялся. А теперь подумай: боятся ведь только человека, по отношению к которому чувствуют себя неуверенно, о котором не знают, как с ним справиться, как подчинить себе. Над человеком, с которым не все позволено, невозможно господствовать, он не подчинится. Человек, который  требует от другого держать себя в руках, такой же сильный, он не подчинен. И, как ты видишь, в Свете, пусть неосознанно, но проявилось столетиями культивируемое чувство господства. Девочка должна позволять целовать и обнимать себя тогда, когда захочет он. А если она не подчинится, то просто найдут себе другую, которая подчинится. Ты видишь, в Свете победило чувство господства. Если он видит в девочке равноправного человека, если уважает ее личное “Я” и ее действительно любит, то он уважит и  чувства девочки и не потребует того, к чему она не готова. Он с ней все обсудит, возьмет себя в руки и дождется того времени, когда и девочка в этом отношении с ним совпадет.

Таких мальчиков и мужчин как Свет еще очень много. И когда они потом женаты, то считают ниже своего достоинства заниматься домашними делами. И даже тогда, когда жена работает, они не признают в домашнем быту, в своих собственных четырех стенах, то равноправие, за которое сами борются в политической сфере. В большинстве случаем дело обстоит так, что жена, помимо работы на производстве, имеет гораздо больше дел в домашнем хозяйстве, чем мужчина. И это воспринимается мужчиной как само собой разумеющееся, да и многими женщинами тоже. И твоя вожатая, и товарищ Зюзина, и товарищ Антоненко и все  те дети, которые хотели утешить тебя тем, что, мол, все  мужчины такие, показывают этим, что они относятся к тем женщинам, которые не видят ничего унизительного в таком обращении с собой со стороны мужчин .Они  не понимают, что  такое отношение есть  вековой пережиток  воспитания. Они женщины, которые не хотят быть ничем иным, чем только женщинами.

Я также не того мнения, как твоя вожатая, товарищ Зюзина и товарищ Антоненко, которые объясняют поведение Света тем, что Свет, мол, в том возрасте, когда ему нужна девочка. Во-первых, вы далеко не в том возрасте, когда “нужна девочка”. Так вообще не может стоять вопрос. “Нуждаться в девочке” означает только то, что человек слишком сильно живет своими зовами природы, они цветут в нем пышным сорным цветом и властвуют над ним.  Такой человек не находит в себе достаточной твердости, разумности, а также идеализма для того, чтобы дать этим в основе своей здоровым природным зовам возможность расцвести в более красивый букет. Сознательный человек – господин своих природных потребностей и он никогда не позволит себе оказаться у них в плену. Сознательный человек, если заметит, что природные потребности у начинают ему досаждать, возьмет себя в руки, отвлечется, займется спортом, будет работать, учиться. В жизни, заполненной спортом, работой, учебой не “нужна девочка”, тут нужен человек, нужен друг.

Находитесь ли вы в том  возрасте, чтобы любить? Траутхен, вы находитесь в начале большой любви. Вы часто влюблены, но до подлинной, большой любви еще есть и должно пройти время, иначе это не любовь, а полное подчинение животным инстинктам.

Но ты же должна и хочешь  быть сознательным человеком. Ты так хорошо написала нам, что хочешь в первую очередь быть человеком, а уже потом женщиной. Это правильно, Траутхен. Это уже знак того, что ты всегда будешь следить за своими природными зовами и не дашь им себя подчинить. В этом проявляется и то, что ты не хочешь быть среди тех женщин, которые продолжают разрешать угнетать себя. Ты хочешь быть  среди тех женщин, которые хотят целиком и полностью реализовать свое равноправие и предстать в обществе цельным человеком. Что сказали бы о мужчине, который целиком растворяется в любви, для которого не существуют другие интересы?  Он не цельный человек. А о женщине, которая целиком отдается обслуживанию и подчинению мужчине, и не обнаруживает других интересов? Такая женщина нравится многим мужчинам – именно потому, что так они могут господствовать. Но мы живем в такое время, когда девочкам и женщинам открыты все пути. И чем девочка сознательней, тем больше она стремится быть в обществе цельным человеком, а не только женщиной для мужчины.

Конечно, очень хорошо, когда в жизни ты с другим человеком становишься близкими друзьями. Но это нелегко выбрать другого человека в качестве друга, рассказывать другому, до того чужому человеку, обо всем, полностью раскрыть свою душу и обменяться душами. Нужно искать, взвешивать, и если выбор сделан поспешно, то наступает быстрое разочарование. Но, Траутхен, ты поступаешь правильно, если о потере Света не жалеешь. Наверняка ты видела в нем друга, и еще не знаешь, ошиблась ты в нем или нет. А тут приходят еще и глупые люди и дети, и хотят тебя утешить тем, что говорят тебе, Свет тебя, мол, любит, и только “играет” с тобой, притворяется перед тобой. Траутхен, разве не восстает вся твоя гордость против того, чтобы быть использованной каким-то мальчиком в качестве игрального мяча? Первый принцип дружбы – честность. А чувствами другого человека не играют.

Траутхен, не печалься. Ты еще так молода. Ты узнала еще так мало людей и многих еще узнаешь. Друга, которого выбирают себе на всю жизнь, надо выбрать, его надо узнать в самых разных жизненных ситуациях, в легких и трудных, в счастливых и грустных. И это процесс не нескольких дней, и не недель или месяцев. Чтобы действительно узнать человека нужно немного больше. И в этом процессе узнавании друг друга, в этой притирке характеров, в этой взаимопомощи развивается нежно и чисто прекрасная любовь. Но до этого у вас, Траутхен, еще куча времени.

Будь со всеми одинаково хорошо дружна, Траутхен, не выбирай поспешно. Взвешивай хорошенько, и тогда ты избежишь новых разочарований. Не все мальчики такие, как Свет. Свет уже был гораздо лучше, чем большинство ребят, уже серьезней и сознательней, но недостаточно хорош для моей Траутхен. И у моей Траутхен есть определенный идеал. И, Траутхен, хотя нет людей без недостатков, на свете много мальчиков, которые гораздо ближе к твоим представлениям и идеалам, чем Свет. Есть мальчики, которые видят в девочке равноправного человека и уважают ее личное “Я”.

Траутхен, еще у тебя есть большой вопрос. Ты хочешь знать, каким был твой папа, когда он был мальчиком. Возможно, что папа напишет тебе об этом сам. Как видишь, в этом уже таится часть ответа на твой вопрос. Неужели ты думаешь, что между мной и папой есть секреты, особенно, если это касается наших детей? Траутхен, твое письмо ко мне было и письмом для папы. Он тоже принимает участие во всех твоих вопросах и ответит тебе сам на свой манер.

А теперь еще немного о том времени, когда мама и папа познакомились. 16 было маме и 19 папе, когда мы первый раз сознательней взглянули друг на друга, когда из всего круга молодежи в комсомоле немного  выделили один другого. Мы играли брата и сестру в одной пьесе и оба сочли брата, или сестру довольно симпатичными. А когда мы потом встречались на совместных собраниях наших групп – мы принадлежали разным ячейкам – каждый искал другого и радовался, если мог перекинуться парой слов. А по воскресеньям, когда предпринимались  совместные с другими группами загородные походы, так много надо было обсудить с многими из товарищей. И мама и папа, тогда Лисхен и Фриц, чувствовали, что как раз то, что рассказывали Фриц или Лисхен, более всего приходилось каждому из них по душе. И знаешь, что мне более всего нравилось в твоем папе, так это то, что он со всеми был одинаково мил. В то время, как остальные парни в этом возрасте “нуждались в девочке”, выбирали себе девочку и ее целовали, папа был одинаково мил со всеми и не “нуждался в девочке”. Он был настолько одинаков со всеми, что твоя мама даже не замечала, что она ему все же немного милее других. Но мама знала одно – Фриц из всех парней нравился ей больше всего. Но друг другу мы обо всем этом неговорили. Мы только внимательно наблюдали друг за другом, и каждый радовался, если замечал, что нравится другому. И так мы наблюдали все больше и больше друг друга и все больше разговаривали друг с другом. Но то, что мы любим друг друга, мы только чувствовали, но об этом не говорили. Каждый из нас боялся, что нежный цветок любви, который рос, расцветал не с одинаковой силой. И тут однажды Фриц получает маленькую открытку от Лисхен. Ей тем временем исполнилось уже 18 лет. А на открытке было написано следующее: “Я еду в Эссен. Кто знает, встретимся ли мы в жизни еще раз. А потому до свидания”. А Фриц ведь совсем не знал, что Лисхен хотела уехать. И чтобы еще раз увидеться, он тут же примчался на работу, чтобы сказать до свидания. И он принес книгу на память. А потом Фриц и Лисхен пошли пешком весь путь от работы до дома. И когда они расстались, то уже были хорошими друзьями. И Лисхен уехала в Эссен, а Фриц остался в Берлине. А потом Лисхен уехала в Москву, а Фриц все еще оставался в Берлине. Но между Эссеном и Берлином,  и Москвой и Берлиной так и летали письма взад и вперед, в них рассказывалось о пережитом, и немного и о том, как друг друга любят. И в это время любовь росла в обоих с одинаковой силой. Почти два года Лисхен была далеко от Берлина. Но когда она вернулась ,а ей тем временем исполнилось уже 20 лет, она уже знала, что в Берлине у нее есть не только мама и папа. но и настоящий друг. И этот друг – твой папа. Ты видишь, твоя мама старательно и осторожно выбирала, и не разочаровалась.

Итак, Траутхен, я затронула разные проблемы. Ко всему можно было бы добавить еще очень многое. Подумай обо всем и напиши мне обо всем, чем полно твое сердце. Твоя мама тебя понимает и хочет тебе помочь справиться с большими проблемами жизни. Я хочу, чтобы ты выросла цельным, сознательным человеком.

Твоя мама”.

 

Мамино письмо произвело на меня огромное впечатление. Я была в таком восторге, что тут же сделала весьма неуклюжий, построчный перевод письма с немецкого на русский, и отправила его Эльге.

Думаю, что мамина позиция на многие годы определила мое отношение к любви и к мальчикам. Я решительно не хотела больше влюбляться до положенного срока и преуспела в этом по возвращению в Москву. Это было нетрудно, потому, что школы с 1943 года стали раздельными для мальчиков и девочек, а следовательно наш десятый класс в московской школе был теперь только девчачьим, и влюбляться было не в кого.

Я не хотела быть женщиной, подчиненной мужчине, живущей ради него. Любовь, в моем представлении, должна быть прекрасна, но она не единственное, чем я собиралась жить. Во всяком случае не любовь цель моей жизни – так я чувствовала в унисон с моей мамой, и боролась со своей тоской по Свету со всей присущей мне силой воли.

 

В этот раз я с мамой во всем была согласна и ни с чем не спорила. Тогда.

А сегодня я гляжу на мамино письмо иначе. Оно, по существу, документ-свидетельство моральных установок поколения начала ХХ века, той его части, что хотела порвать с устоями ХIХ века, но не замечало, что само в плену христианской морали и векового презрения Европы к сексуальным потребностям человека. Животными инстинктами называет мама сексуальные желания, пробуждающиеся в подростках в возрасте, когда “еще не время любить”. Сама того не желая, мама низводит сексуальные чувства до некого греха, с которым надо бороться путем физкультуры, труда и умения держать себя в руках. Сами по себе эти пробуждающиеся чувства, согласно мамы,   нехорошие. Хорошие мальчики  не “нуждаются в девочке”. И если ХIХ век “освящал” секс только через акт деторождения, то ХХ век сделал шаг вперед, но тоже “освящал” – теперь посредством любви. А без любви  одна сплошная грязь,  подчинение человека “животным инстинктам”. И ни малейшего представления о естественном периоде гиперсексуальности, когда большинству мальчиков притягательны почти все девочки. Полное неведение о потребности познать себя не только как личность, “полезную обществу”, но и как сексуального партнера, способного стать счастливым с другим человеком в самых интимных отношениях и сделать счастливым  и его.

Мама  “выбирала папу” через двухлетнюю переписку – чем не ХIХ век! – познавала его душу. А тело? “Только за руки держали друг друга однажды в палатке во время похода,” – призналась мама мне, Рольфу и Вольфу, когда мы попросили рассказать нам историю любви мамы и папы. Я потом спросила свою совсем уже старую маму более  прямо о женских радостях, и она сказала: “Папе было трудно со мной”. И добавила “Он считал меня хорошей матерью и плохой женой. Но мы держались друг друга”. После его смерти мама на несколько лет потеряла способность чему-нибудь радоваться. Она любила своего Фрица, выбранного в юности на всю свою жизнь. Но…я не думаю, что мама была полностью счастливой женщиной. Секс оставался для нее в чем-то все-таки “животным инстинктом”, а не природным источником наслаждения. И хорошим парнем у мамы оказывался тот, кто “не нуждался в девочке”, т.е. юноша либо с малыми сексуальными потребностями, либо с запоздалым развитием, или спасавшийся онанизмом.

Ну, а папа?

Папа мне на мое письмо о Свете ответил не сразу. Не знаю почему. Но сейчас я думаю, что возможно он не во всем был согласен с мамой, а возражать ей не захотел. Меня как девочку он вообще не воспитывал, советов как мужчина не давал. Только однажды, преподнося мне духи, заметил: “Женщина должна душиться чуть-чуть, почти неуловимо, тогда мужчине захочется быть ближе и ближе, чтобы уловить запах”.  А я вообще не душилась! И подарок был пальцем в небо.

А папа, на самом деле, не был тем хорошим мальчиком, который не “нуждался в девочке”.

Мама вела в юности дневник, и после ее смерти он стал мне доступен. 26 января 1922 года мама пишет о чистой любви:

 

“Дюссельдорф. 26 января 1922.

После загородной вылазки с дюссельдорфской молодежью.

Я целый день провела с ними, настроившись целиком на них, но вечером я в который раз ушла в сторону. Такие  походы, наверно, даруют удовлетворение юным, но не нам, старшим, которые только дают. Мне, во всяком случае, нет. Поэтому мне было вечером так пусто на душе, я должна была побыть наедине и помечтать о тебе. Если бы ты был здесь, мы могли бы говорить обо всем, что происходило днем и о многом другом. Тогда и мы могли бы что-то получить.

Мне подарили подснежник. Первый вестник весны, я дарю его тебе. Знаешь, этот цветок символ невинности, чистоты, зарождающейся новой жизни. На события дня подснежник был мне ответом.

Мой друг, недавно я спрашивала в письме о сексуальных потребностях молодежи. Сегодня, во время похода я снова столкнулась с примерами того, мимо чего я хотела пройти с презрение, буд-то этого и не существует на свете. И тут мне подарили подснежник, и в мое сердце пришла вера и даже уверенность, что все же победит чистота, что вообще еще существует чистота. Я не могла не подумать о тебе и не могла не послать тебе этот цветок. Мы хотим жить чистой любовью, подснежник – ее символ”.

 

А на полях, карандашом маминым почерком внесена более поздняя запись:

“Написано в тот день, когда тебе отдалась Гертруда”.

 

Мама, моя бедная мама, не смогла признаться пятнадцатилетней дочери, что и мой отец когда-то, уже любя свою Лисхен, “подчинился животному инстинкту”. А я только сейчас перечитывая мамино письмо, поняла, что на мой прямо поставленный вопрос о папе, мама  мне тогда так и не ответила.

Не зная истины, я, пятнадцатилетняя, в 1942 году гляжу теперь на мир сквозь призму маминого письма, оно царит в моей душе, со всеми правдами и неправдами, включая и презрение к “животным инстинктам”.

Не знаю, но возможно, если бы я тогда знала  “правду о папе”, в моей жизни, во всяком случае, в первой ее половине кое-что было бы иным. Я слишком любила свою маму, чтобы не поверить ей, чтобы не принять ее позицию как свою собственную.

 

Маме я ответила на ее большое письмо коротко, между других тем, 7 июля. “Письмо мамы я получила. Я маму очень хорошо поняла. Мама спрашивает, согласна ли я быть в руках у Света игральным мячом. Мама, когда Свет в своем дневнике однажды написал, что ему кажется, будто он иногда любит Лялю, и он мне сказал, что это была тактика, и вожатая сказала то же самое, я ответила, что хочу дружить без всяких тактик. Я никогда его не обманывала, а он меня – да, (я узнала об этом только сейчас). Я давала ему свой дневник. Он мне свой. Но он писал в нем не все! Я была так глупа, что верила ему во всем, представляла его себе гораздо лучшим, чем он был на самом деле. Может быть, он и был тогда лучше, но сейчас он мне совсем не нравится, и я ни за что на свете не стала бы дружить с таким парнем. Мне даже кажется, что он меня как-то унизил, тем, что обманывал меня. Но теперь он мне действительно не нравится”.

 

17 июля 1942 года.

“Здравствуй, Аким Эльгович! Сейчас вспомнила и решила напомнить тебе одно интересное совпадение. Помнишь, в шестом классе я бегала за Сашей, и что он мне по телефону сказал. Помнишь, я тогда говорила, что он обязательно дружит с какой-нибудь Люсей, хотя Люсь я никаких не знала. Когда Эрька мне сказал, что влюблен в одну девочку из 666 школы, я была уверена, что ее зовут Люсей. Это была не просто выдумка, а я это как-то чувствовала печенкой. И вот, пожалуйста, ни у Саши, ни у Эрьки, наверное, не было никаких Люсь, а вот у Света – есть. Интересно, правда

 

В ключе маминого письма я далее “со знанием дела” разбираю понравившееся Эльге стихотворение Байрона. Какое махровое неведение проступает у меня в этом анализе!

 

17 июля 1942 года. Эльге.

“Теперь на счет стихотворения Байрона. Честно тебе напишу, что я осталась совсем равнодушной к этому стихотворению. Я не понимаю его, не чувствую. Что значит: “Без дальних слов они срывают и обнажают любви покров. Любовь ждет смело не слов, а дела”? Что означает эта строчка. Может я не поняла, но это похоже на слова: “Ты ласкала, обнимала, называла милый мой. Больше дела, меньше слов”. “При промедленьи, не наслажденье, а пресыщенье любовь сулит”. Опять не понимаю, что за промедление? Мне нравятся следующие строчки, и их я понимаю: “Не надо ждать миг пресыщенья, а наслажденье скорей прервать”. “Владея троном, к своим знаменам, с победным звоном любовь зовет, и промедленье, как пораженье ее гнетет”. Не понимаю. Пойми, не понимаю я. “Любовь одною цветет порою”. Почему одной порой? “Она отпрянет, навек завянет и перестанет вас тешить вновь”. Тут я не согласна. Любовь должна не тешить, а помогать, давать силы. “Она измучит, тоске научит, собой наскучит”. Это я понимаю.

Знаешь, есть два вида любви – платоническая и деятельная. Ты, наверное, об этом знаешь. Мне кажется, Байрон пишет о деятельной любви, но мне, признаться, этот вид любви меньше всего нравится. Мне кажется, любовь должна в себе сочетать и платоническое и деятельное. К времени Байрона, может, и надо было говорить “любовь ждет дела”, так как многие женщины не становились матерьми, а были только украшением дома. Но больше чем дела Байрон не требовал, так как, наверное, считал женщину ниже себя, которая служит ему для наслаждения. Вот взялась за разбор стихотворения и тебе целую критическую статью написала, прямо, как будто на это имею право. Не знаю, может я и ошибаюсь, не так поняла, но мне стихотворение не нравится. Для того времени содержание может хорошее, но не для нашего. Но я это просто пишу, так как ты просишь, чтобы  я написала тебе, нравится оно или нет, ты тоже напиши, и обязательно напиши, почему нравится. А то я тебя, кажется, в первый раз не понимаю”.

 

 

СВЕТ

 

3 августа 1942 года .Эльге.

“У нас было комсомольское собрание. Обсуждали Дегтя, Соколова и Света. Первого за несдержанность. Представь себе этого дурня, который хлопает по столу и кричит “хватит”, который слова не дает сказать выступающему, перебивает репликами и считает, что это совершенно правильно, потому что доказывает его честность ,и то, что он не переносит ни капельки неправды. Дали ему строгий выговор, но не убедили его в том, что он не прав.

Соколов. Обсуждался за воровство. Представь себе человечка, который всегда выкрутится, всегда невинен, ни в чем не сознается, ничего не читает. Его исключили.

Свет. Обсуждался за прогул, грубость, отношение к матери, за лень. Сперва на собрании немного грубил. Выступали о нем, все указывали на лень, грубость. Был серьезно поставлен вопрос об исключении из комсомола. Мы все волновались, не знали исключать или нет, уже совсем было, решили исключить, если бы не его последнее выступление. Он дал честное слово больше не грубить, просил подождать. Говорил, волнуясь. Дали строгий выговор с последним предупреждением, перевели на положение рабочего, исключили из интерната. И подумай, его подруга даже не выступила, ни в пользу, ни так. То же мне, друг называется. Он говорит, что теперь понял свою ошибку, что дурак был, раз грубил. Ну, подумай, докатиться до того, чтобы чуть не быть выгнанным из комсомола”.

 

Что-то в душе у Света не состыковывалось, вот и сошел он с катушек, бывший отличник, хороший комсомолец, помогавший мне изучать устав ВЛКСМ. А мы его "исключить из интерната".

О, господи…

 

Свет жалеет?

12 августа 1942 года.

“Я тебе написала, что Свет пилит с Ниной К.  Я тебе немного о ней писала. Она дружит с Сергеем. Она мне вчера рассказала, что когда они пилили, она Свету сказала, что ей не нравится Люся, что она жалеет, что Свет со мной больше не дружит. “А мне, думаешь не жалко?” - был ответ – “Только уж то, что было, не вернешь”. “Да брось ты эту Люську”. На это он ответил, что не может как-то, вот, если бы уехал, а так трудно.

Если бы ты знала, как он перед Люсей унижается, Элюшка. За него стыдно бывает. Его мать ее однажды просто назвала шлюхой. Мне его мама в письмах шлет приветы, и сказала, что я на Света очень хорошо умела влиять.

Девчата на сенокосе однажды мне в один голос заявили, что Свет жалеет, что мы не дружим, и часто на меня очень пристально смотрит. А я не замечаю. А недавно он меня пригласил танцевать.

После комсомольского, он стал очень хорошо работать на сенокосе. Но, Элюшка, пойми, моя голова не хочет о нем думать, не хочет дружить, голова даже ненавидит за обман. Голова хочет, чтобы он скорее уехал (а он должен скоро уехать в Москву), а что-то другое во мне о нем думает. Я очень, очень хочу, чтобы он уехал, потому что эти разговоры мне вредят. Я думала, что все поборола, но оказывается не совсем. Но я считаю, что, если я какими либо судьбами опять с ним подружусь, то я унижусь в собственных глазах. Подумай, все это ему простить, забыть и в то же время хочется помочь ему убить в себе лень. И я допускаю, что может быть дружба, но не на шаг дальше. А в общем лучше всего вообще не связываться. Всего вероятнее связываться и не придется, и то, что я пишу сейчас, потом окажется ужасно глупым, да и сейчас не блещет умом. Подумаешь, он сказал что-то Нине, намекнул Ляле, она уже тут расписалась. Мне стыдно, Элюшка, но все равно ты должна знать все плохое, что я думаю. Все эти остаточки надо побороть, и это было бы легко, если бы он сейчас крепко бы дружил с Люсей, и никто бы мне ничего не говорил. А так не больно-то легко.

Знаешь, мне невольно пришла мысль, что сейчас делается попытка заштопать дружбу, и есть два выхода: или дырка такая большая, что надо все выбросить, или надо долго, упорно эту дырку штопать. “Заштопанная дружба”! “Хорошо звучит”. Нет, Аким, ее не надо штопать, так я думаю. А может попробовать – шепчет что-то. Вот это что-то я не люблю, но оно есть. Ты, Элюшка, должна сейчас помогать, но, между прочим, этот вопрос, если можно так выразиться, стоит совсем не резко и, в общем, я уверена, что надо все побороть, но иногда прорывается. Противно сознание, что одна не справишься, что мешают. Элюшка, и ты должна помочь, “прочесть лекцию”. Элюшка, лекция нужна, чтобы в самом начале убить это что-то. Элюшка, пойми меня, ведь иногда трудно бывает, тем более, что мне говорят, что душа у него хорошая. Элюшка, напиши, как бы ты старалась думать, что бы делала, вообще советуй своей дурочке. Ну, пока. Травка”.

 

31 августа 1942 года.

“Недели две тому назад я два раза ходила с Сергеем в Баки выступать по радио. Но, в конце концов, вышло так, что мне не пришлось выступать. Но это не важно. Важно то, что мы с ним всю дорогу болтали по душам. Он мне рассказывал о своей дружбе с Н., рассказывал про Света. Он говорит, что Свет очень жалеет, что не дружит со мной. Ляльке Свет говорит, что он Люсю может поцеловать, когда ему вздумается, стоит ему только захотеть. Сергей говорит, что Свет под дружбой с девочкой подразумевает поцелуи и объятия и т.п. А так как  он жалеет о нашей дружбе, то выходит, грубо говоря, Свету жалко, что он не может меня сейчас целовать, обнимать и т.п. Я об этом спросила Сергея, он ответил: “Не знаю, может и об этом жалеет, только, мне кажется, что это не так”. А мне, Элюшка, в эти дни все это так надоело, так противно, что просто ужас.

Совсем недавно я задумалась о Свете и вдруг меня кольнула мысль – ведь он мне совсем чужой. И, правда, Кимушка моя, я к нему ничего не чувствую, мне его сейчас даже не бывает жаль, совсем чужой, только хочется ему нравится, чтобы его помучить, отомстить. Это очень противно, но мне как-то хочется его помучить, хочется, чтобы он жалел, что не дружит со мной. Но дружить с ним не хочется”.

 

Такая вот собака на сене. Сама уже “равнодушна”, а Свет пусть жалеет о потерянной дружбе. И мучается. Ничего себе любовь к другому человеку!

 

 

СВЕТ УЕХАЛ В МОСКВУ

 

20 сентября 1942 года.

“Из наших шесть человек уехало в Москву. Среди них Свет, Сергей и Деготь… Тебя, наверное, интересует, как я попрощалась со Светом. Знаешь, я вообще с ним не простилась. Я думала так, что если ему надо проститься, то пусть приходит, а я к нему не пойду. В день отъезда мне было как-то чудно, я все сразу вспомнила, даже плакать хотелось. На следующий день нам сказали, что, наверное, мы старшие в Баки уедем, и я размечталась о Баках, а о Свете думать было некогда. Так и прошло. Между прочим, он Ляле сказал, что напишет мне письмо. Хочется мне его получить, я не знаю, т.к. не хочу о нем думать (что мне удается). Но хочется, чтоб он просил прощения за все. Ну, пока, пиши обязательно чаще, крепко целую, Травка”.

 

 

ПОСЛЕДНИЕ АККОРДЫ УХОДЯЩЕЙ ЛЮБВИ

 

Письмо Света

Свет уехал в Москву, но не прошло и месяца, как вдруг я получила от него письмо.

 

Москва. 16 октября 1942 года. Свет мне.

“Здравствуй, дорогая Травка!

Как ты живешь и учишься? Как ребята? Работаете ли вы на с/х. работах?

Травка, прости, что отрываю тебя чтением моих писем, но мне хочется переписываться с тобой.

Напиши, хочешь ли ты этого. Мне давно хотелось поговорить с тобой, но в “Лесном курорте” было как-то неудобно. Я часто вспоминаю наш последний разговор, в Красном уголке, в Захарьино. Помнишь? Ты меня спросила – “Осталось ли что-нибудь у меня от нашей дружбы?” Помню, мне очень хотелось ответить положительно. Но я не мог этого сделать, потому что я начал уже дружить с Люсей. А порвать с ней я просто уже не мог. Очень прошу тебя, если сможешь, то прости меня за это.

Травка, я помню еще тот разговор в уголке о дружбе, после которого мы, собственно говоря, перестали дружить. Помнишь, я тебя спросил: – “Ну, а если я снова захочу дружить с тобой, тогда как?” И твой ответ – “Тогда и будем дружить!” Ты помнишь?

Теперь решай сама. Мне очень хочется переписываться с тобой, но не только переписываться. Буду говорить прямо. Я хочу возобновить с тобой, если и не прежние отношения, то хотя бы дружеские. Я, конечно, во многом виноват перед тобой, я этого не отрицаю. Ты подумай об этом вопросе и напиши мне. Ладно?!...

Крепко жму твою руку – Свет!”

 

Я тут же села за ответ и пульнула Свету резкий ответ на тему "Никаких дел с тобой иметь не хочу".

Мое ответное письмо Свету, хотя бы в черновике, отсутствует, и что я написала отрывочно осталось только  в письме Эльге от 3 ноября 1942 года.

 

3 ноября 1942 года. Травка Эльге.

“В моей жизни много новостей. Я получила письма от Света и Сергея. Свет поссорился с Люсей и написал мне письмо... Я ответила довольно резко. Поблагодарила за предложение: “Знаю твою дружбу, а дружеских отношений отведать не желаю”. Привела ему числа, когда он обнимал Лялю. “И это ты называешь дружбой? Гадость, а не дружба”. Назвала все его поступки подлостью и в конце написала, что ни в дружеских, ни в враждебных отношениях быть не хочу “Просто ни в каких”. Вот и все. Письмо короткое, но резкое».

 

Так Свет все-таки получил от меня прямо в лицо клеймо подлеца. Мне показалось, что теперь я сумела поставить жирную точку в наших отношениях и последнее, праведное слово осталось за мной. Меня это успокоило.

Но такая победа по преодолению любви на самом деле была пирровой победой. Я не извлекла нужных уроков, не увидела, что сама не умела и не хотела понять Света. Мне легче было вымазать его дегтем, очернить, презирать его как человека, а заодно осуждать и себя саму за слепоту, чем разобраться в нем и в себе самой. Мое злое письмо к Свету ушло.

 

А на следующий день я получила письмо от Сергея.

 

Письмо Сергея

 22 ноября 1942 года.

“Здравствуй, Травка.

Письма ты от меня не ждала, наверное, но делать мне нечего и я решил написать. Живу я сейчас в Москве,  жду направления в ВВС. Я должен уехать скоро в школу лейтенантов, скорей всего лейтенантов-техников. На тот год уже буду в Действующей Армии. Буду работать на аэродроме. Буду начальником тех.части целой эскадрильи, это очень интересное дело. В летчики меня командование не пускает. Полковник мне приказал складывать вещи, а когда я обрадовался и спросил: “В летную?”, он говорит: “Ни в коем случае”. В общем, летать не пришлось. Да это и верно. Ну, что бы за летчик вышел из меня через 4 месяца? А так, через год выйдет хороший техник. А самое главное, что после войны есть возможность  в военно-воздушную академию пойти. В общем, путь передо мной широкий и интересный. Вот как-то сейчас смешно  ходить в  военной форме с нашивками лейтенанта… Мои подчиненные техники, люди уже взрослые, больше говорят мне “Есть, товарищ лейтенант!” Смешно.  Но, кроме этого, я отвечаю за техническую готовность целой эскадрильи, ей богу, смешно.

Ну, хватит о себе! Наверное, надоело читать мое восхваление. Напишу о Свете.

Он живет в Москве, сейчас учится в подготовительном училище. Оно готовит к поступлению в МАИ. У Света работа будет, безусловно, интересной и очень нужной. Но затруднение лишь в том, что в 1943 году его могут забрать в армию, а на этот счет у него плохая подготовка. Будет каким-нибудь сержантом в пехоте, скука!

Ну, ничего, все мы отыщем свои дороги, и каждый найдет свое место в жизни.

Что уехали из “Лесного”, мы, конечно, очень рады, но все же без ребят скучно иногда. Так затоскуем, и так захочется сменить этот шумный город с театрами, кино на наше Захарьино или хотя бы “Лесной”. Хочется тишины, друзей, хочется потанцевать в Красном уголке и спеть всем вместе “Вот кончим ВУЗ и по глухим селеньям”: Плохого в памяти  о лагере ничего не осталось, осталось только хорошее. Все, даже плохое, что было, превращается в смешное, хорошее. Особенно вспоминаем Захарьино. Да, здорово пожили! Но сейчас так нам жить не время, дорога у нас со Светом неспокойная.

Еще немного о Свете. Помнишь, я тебе говорил, что Свет не будет дружить с Люсей. Я был прав. Люська написала недавно Свету письмо, на которое он ответил, а ответ был очень интересный, он попортил кровь этой зазнавшейся “хрюшке”. Знаешь, Травка, она действительно похожа на свинью, всем своим поведением по отношению к Свету, но все это уже прошло, и я рад, что больше не будет. Сейчас Свет немного расстроен, я посоветовал ему написать тебе письмо, т.к. он очень не хорошо с тобой обошелся. (Тогда, да ты помнишь…) Травка, ты ведь сама говорила, что он младенец, деточка. Так и вышло. Я прошу тебя, отвечай ему на его письма, заведи с ним переписку. Ты можешь подумать, что я просто выполняю просьбу Света, сдружить вас. О, нет. Просто я знаю, что будет хорошо, если ты будешь писать ему. Давай ему советы, делись с ним. Да, впрочем, зачем тебя учить, ты сама знаешь. А там уж как хотите, хотите только любите, хотите только дружите, это ваше личное дело. Но насчет переписки – она ведь тебе не повредит, и Свету поможет. Я думаю, отвечать на его письма не будет составлять для тебя особой трудности. Свет сейчас ни с кем не дружит. Люська приписала ему свою московскую подругу Нинку Кабанову, но мне ведь лучше знать! Он к ней ездил лишь для того, чтобы поговорить о Люське, с ней и с Люськино мамашей, а Люська осталась собой, т.е. свиньей.

Травка, если тебе не трудно, напиши мне письмо, и очень прошу, узнай адрес  Н, и перешили его Свету и мне в письме. Свету потому, что я, возможно, уеду из Москвы, а твое письме перешлют мне с задержкой…

Она мне писала, что уезжает. Напиши, когда и как она уехала.

Постарайся на это письмо ответить сразу, как получишь. Я хотел бы переписываться с тобой, как и с другими ребятами, прошу тебя, отвечай на мои письма.

Пиши все об интернате, мне очень интересно знать вашу жизнь. Вы для меня, все, просто другая семья, по которой так же скучаю, как по своей родной.

Привет всем-всем!!!

Ну, кажется все. Пиши почаще. И скажи, чтобы все, кому не лень, писали, я с большой радостью буду отвечать. Будь здорова. Ну. Пока, до свидания.

 С комсомольским приветом. Твой товарищ Сергей Г.”.

 

Из письма Эльге

3 ноября 1942 года. Эльге.

«Когда я получила письмо Сергея, я сперва пожалела, что Свету резко ответила. А потом подумала и перестала жалеть. Ведь я давно решила, да и ты советовала, что со Светом дружить не буду. Сергею ответила большим письмом. Написала, как живем, и подробно написала, почему не хочу переписываться со Светом. Получилось прямо вроде анализа чувств. Громко сказано, правда? Даже тебе у меня не выходило так написать, как Сергею. Тебе я писала путано, а тут составила черновик и написала. Думаю, что он со мной согласится. Он мне тоже предложил переписываться с ним. С Сергеем я буду очень охотно переписываться, с ним интересно делиться”.

 

Письмо Травки Сергею

Ноябрь 1942 года.

“Здравствуй, Сергей!

Я получила твое письмо, и надеюсь, что мой ответ, ты тоже получишь.

Отвечу на все твои вопросы.

Во-первых, о Н.. Все, что я могу тебе о ней сказать она, наверное, сама тебе уже написала. Уехала она из “Лесного”, кажется, 15 октября. Продуктов ей дали на 14 дней. В первый день она на поезд не попала и переночевала ночь на Ветлужской. Она была очень рада, что уезжает из “Лесного”. Больше я о ней ничего не знаю.

 Теперь о нас вообще. С первого октября ходим в Баковскую школу. Каждый день какое-нибудь недоразумение со стариком-перевозчиком. Он очень похож на Плюшкина и очень противный и жадный. Мы пробуем обходиться с ним и угрозой, и ласковыми разговорами, и хлебом. Но он все же каждый день находит причину, чтобы ворчать на нас и злиться. Это первая неприятность по дороге в школу. Вторая неприятность, это грязь в Баках. Правда, последние три дня стало очень холодно, и грязь замерзает, что нам, конечно, приятно. Почти каждый день в школу опаздываем. Учителя хорошие, за исключением математика. Если бы ты его видел! Высокий старик, медленно-медленно двигается, от него несет табаком, медленно и тихо бормочет себе что-то под нос. Отвернется к доске, спиной к ребятам, и бормочет: “Надо все-таки потише”. У него, между прочим, “Знак почета”. На его уроках бузят. Мне его и жалко и в то же время зло на него берет, т.к. он очень медленно соображает. Ребята и девчата тоже неплохие, но нам пока кажется, что на Ветлужской они были лучше, проще. С нашими воспитателями отношения так себе. Особенно не любим Сирушку. На каждом шагу она говорит: “Стыдно, девушки-комсомолки”. Лично мне больше всех все еще нравится Софочка. Она накричит, а потом забудет, а Нинушка и Сира долго помнят, да каждому напоминать будут.

Связались с госпиталем, ходим выступать, будем брать в госпитале заказ на  шитье белья.

Старших девчат сделали вожатиками – Лялю в 4-ом классе, Нину К. (пока она еще была здесь) – в 5-ом, а теперь Кузю, в шестом – Дионизу, а в 7-ом – меня. Никакого сбора я еще не проводила, а теперь, наверное, еще долго не проведу, т.к. у меня растяжение жилы на ноге и я сижу дома. Это коротко об интернате.

Теперь о письме Света ко мне и моем ответе. Ты его, наверное, читал.

Еще тогда, когда Свет был в “Лесном”, я твердо знала, что для меня будет лучше, если я с ним не буду иметь ничего общего. Я это знала, но не была уверена, найду ли я силу побороть в себе все-все, что оставалось, чтобы ничего к нему не чувствовать. После разрыва я никогда не хотела с ним дружить, но не могла побороть в себе чего-то такого, что мне мешало не хотеть, что вызывало воспоминания и желание помириться. Когда Свет уехал, мне стало легче, и мне кажется, что я справилась с тем, что мне мешало. Я о нем мало думаю, а если думаю, то могу думать совершенно равнодушно. Я теперь уже твердо знала, что мириться и дружить с ним не хочу. И вот я получила вчера от него письмо. В ответе я написала то, что действительно думаю и чувствую.

Сергей, подумай сам, ты лично мог бы простить человеку, который поступил с тобой так подло, как поступил со мной Свет? Я думаю, что и ты, так же как и я, никогда бы не забыл и не простил этого. Все, что я ему когда-нибудь  говорила, я никогда не говорила с какой-нибудь целью, чтобы, например, вызвать ревность или еще что-нибудь. Я никогда не могла бы и не хотела так играть со Светом, как играла с ним Люся. Мне это противно, а ему, очевидно, без этого скучно. Я говорила просто потому, что считала его своим другом, который поможет мне побороть в себе то, чего я не хочу, который меня знает, мне верит и меня любит. А ты сам мне говорил, что под дружбой Свет понимал только поцелуи, объятья и прочее. А я искала в нем не этого, я искала друга, товарища, любимого человека, а нашла эгоиста, который думает о себе, обманывает меня, и советует мне, быть такой как Софья из “Обломова”, т.е. перевоспитывать его, а не пользоваться готовым. Я не воспитатель, да и сама хорошенько не знаю, что хорошо, а что плохо. А к тому же, когда я однажды попробовала его “воспитать” (это был случай с водой, когда он поступил просто не по товарищески), ему это не понравилось, и он позже мне сказал, что с этого дня стал охладевать. Чего же он от меня хотел? Покорную “подругу”? Нет, я хочу быть равной и не подчинюсь никакому парню, какой бы хороший он не был. Мы разошлись и я очень рада, потому что, рано или поздно, мы бы все равно разошлись. После твоего письма я в первый момент пожалела, что довольно резко написала Свету, а теперь не жалею.  Окончательно решив покончить, надо кончать, и мне кажется, ни к чему хорошему переписка с ним меня не приведет. Только вызовет воспоминания, о которых я и думать не хочу. Для меня Свет человек, в котором я грубо ошиблась, и который меня больно обидел. Если б Свет был совсем один, мне было бы его жалко из-за того, что он поссорился с Люсей, но ведь у него есть и мать и отец, с которыми он может делиться (но не хочет и это его вина), есть и друг, которому он может довериться. Переписка со мной и мои советы ему ни к чему. Если хочешь, можешь ему все  это передать. Я надеюсь, что ты меня поймешь и со мной согласен. Ты мне сам однажды говорил, что  с такими нашими отношениями лучше всего было разойтись”.

 

 

Письмо Сергея

Ноябрь 1942 года. Сергей Травке

“Здравствуй, Травка. Очень рад, что ты ответила мне на мое письмо. Сегодня я получил ответ от тебя и спешу черкнуть пару слов. Жизнь в Москве ни в чем не изменилась, так что много описывать не приходится. Есть маленькая новость, Свет подал заявление в райком о зачислении в партизанский отряд. Пока результатов нет, ну, ты, конечно, представляешь, что было с его мамашей, она ему закатила скандал, но на этот раз он был тверд в своем решении и не изменил его. Но отрядов не организуется пока, так что ему придется подождать. Он говорит, что, если не возьмут в партизаны, он пойдет добровольцем в армию. Что будет, я не знаю.

 Я тоже хотел в партизанский отряд, но ничего не выйдет. Через 10 дней, а может быть и раньше, я уезжаю в действующий аэродром работать и учиться. Конечно, придется попотеть, но это ерунда. Я этого не боюсь, а пока пользуюсь свободным временем, хожу в кино, театры. Недавно вышел новый фильм “Секретарь райкома” о партизанском движении, очень хорошая картина. Сегодня я иду в театр, смотреть “Севильский цирюльник” в филиале Большого. В Москве открыты катки. Мы со Светом ходили на “Динамо”, покатались классно. Ну, вот какая у нас жизнь. У вас, конечно, веселее, хотя нет театров и кино.

Я бы сейчас с удовольствием пожил бы на “Лесном”, знаешь, как-то очень скучно, а в “Лесном” скучать не приходилось. С воспитательницами поругаешься, и то дело, а еще школа. А еще “плеш” можно получить, учителя подразнить, не жизнь, а малина! (Я, конечно, шучу). Но все же за ребятами очень соскучился. Это, конечно, пройдет, когда под бомбочками вкалывать буду, тогда не до скуки, но хорошее воспоминание о “Лесном” никогда не пройдет и ничем не сгладится и не сотрется.

На счет Света я тебе не буду писать, с твоим мнением целиком согласен. И за совет, спасибо, я учту. Надеюсь, быть, наконец, постоянным, надо ведь и совесть знать. Но впрочем, все это ерунда, еще всегда успеется, сейчас есть занятия поважнее этих. Вот кончим войну, и тогда уж разберемся в своих чувствах. Жизнь покажет, кого любишь, а кого ненавидишь! Прав ли я?

Вот сейчас пришел из театра и продолжаю писать тебе послание. Правда, оно тебе, наверное,  давно уже надоело. Но все же я пишу.

Травка! Ты, может быть, что-нибудь слышала о письме Света к Люсе, где он ей объясняет, почему написал тебе письмо. Все, что там он написал, ложь, правда, с моего согласия, т.к. Свет сказал мне, что во всем виноват я. Ну, вот, и мне пришлось согласиться на такое дело. Я, конечно, не хочу перед тобой отчитываться и извиняться, но просто довожу до твоего сведения. Но…что это? Кажется опять о Свете. Нет!!! Хватит!

Травка, ты мне советуешь быть более постоянным, я с тобой вполне согласен. Но я думаю, что на этот раз, я останусь постоянным. Но, зачем надеяться и обещать? Вот поживем, тогда и увидим. Писать кончаю, уже 12 часов, пора спать. Травка, пиши, как кончила четверть.

Будь здорова, расти большая и волков не бойся, они не больно кусаются.

Передавай привет всем ребятам. Тебе привет от Света и Риты. Пиши. Крепко жму руку, Сергей”.

 

Писмо Эльге

14 ноября 1942 года. Эльге

“Получила еще письмо от Сергея, в котором он, между прочим, пишет, что все то, что Свет написал Люсе – ложь. Т.е. он врал Люсе, что мне написал так просто, чтобы разыграть. В конце письма передает привет от Света. Я ему не верю. Ему, наверное, надо оправдаться передо мной. Ведь он мне серьезно советовал переписываться со Светом. Все это чепуха противная. Сергей скоро едет на действующий аэродром работать, а Свет записался в партизанский отряд. Иногда, когда я вспоминаю о нем, меня коробит от отвращения”.

 

Судя по письму Сергея, в черновике моего письма к нему оказался не весь текст. Во всяком случае, выпал мой совет “быть более постоянным”.  Все сердечные дела Сергея не были для меня тайной – со мной он делился. А в результате  мне, да наверняка не только мне, был известен целый список девочек интерната, в которых он влюблялся и с которыми бегал по вечерам посидеть вдвоем на обрыве в Захарьино, или в беседке “Лесного”. Но странное дело, Сергею я прощала его “мотылковость”, его непостоянства не мешали мне с ним общаться и делиться с ним моими сердечными тайнами. Более того, мне хотелось ему нравиться, но влюбиться я побоялась.

А вот Свету, послушно идущему по стопам друга-советчика я “неверность” не прощала. По моим тогдашним понятиям он обязан был быть иным, чем Сергей, и если постоянным не оказался, то был “подлецом”.

Странная логика у меня в мои 16 лет. Сама я, если быть честной, верчу хвостом перед Сергеем, а потом, спасаясь от приступов отчаяния, начинаю вспоминать Эрьку и даже Сашу. У меня самой есть список мальчиков, в которых я бывала влюбленной, но вопреки фактам себя я считаю “постоянной”, а Сергея “ветреным”. Ну, а по отношению к Свету моральные мерки у меня и вовсе сверхпринципиальные. Нелегко ему было со мной, вот и сбежал, спасая свою шкуру от тягостной зависимости. А я, дурочка, окрестила его “подлецом”.

 

 

Еще одно письмо Сергея.

Ноябрь 1942 года. Сергей Травке

“Здравствуй, Травка.

Прости, что долго не отвечал на твое письмо, но тому была уважительная причина. Дело в том, что я хотел узнать, кто из нас прав, ты или я. Теперь я уже все знаю и могу тебе прямо сказать, ты была права, когда отказала Свету в дружбе. Ты не подумай, что у нас со Светом что-нибудь вышло, нет, все, по прежнему, дружим как дружили. Но из его поведения я вывел этот вывод. Напишу все по порядку.

После твоего письма Свет написал Люське письмо, в котором просил ее вернуть все прежнее. Но еще через 5-6 дней Свет читал у Нинки (московская подруга Люси – В.Ш.) люськино письмо. Люська пишет, что Света ненавидит и все такое прочее. Нинка показала Свету все эти письма. Тогда Свет написал Люське письмо, в котором ругал ее, и говорил, что дружить с ней не хочет. Через 2-3 дня он уже жалел об этом, а еще через 2-3 дня он уже начал поговаривать о чувствах своих к Нинке. Сейчас он к ней чувствует чуть ли не любовь. Конечно, ты поступила совершенно правильно, это ты видишь из поведения Света.

Ну, теперь немного обо всем. Я, по-прежнему, живу в Москве и пока ничего не делаю, но со дня на день должен получить назначение. Свет учится в экстернате. Деготь тоже кончает 10 класс, тоже в экстернате. .Соколов поступил работать, куда, точно не знаю. В Москве нового ничего нет. Праздник прошел незаметно, как обычный день. Только вот доклад Сталина…

Травка, еще новость, недавно в Москву приехала Р. Она совсем не изменилась, осталась такая же. Только немного загорела. Она передает вам всем привет. Ну, больше писать нечего, я кончаю, а то в театр опоздаю. Пиши все, как живете, как учитесь?

Я очень рад письмам из “Лесного”.

Привет ребятам и от Риты.

Будь здорова, желаю успехов в учебе и во всем. С приветом, Сергей”.

 

Ну вот, Сергей еще и “ябедничает” мне  и дует в ту же дуду что и я – осуждает Света за “непостоянство”. Чья бы корова мычала, забыл Сергей, что сам дарил мне свой дневник и учил уму-разуму по отношению к мальчишкам.

 

 

 

Письмо Эльге

22 ноября 1942 года.Эльге

“Получила письмо от Сергея. Он пишет, что долго думал о том, права ли я, отказав Свету в дружбе. Теперь он уверен, что права, т.к. Свет уже говорит Сергею о своих чувствах к Люсиной подруге, с которой он познакомился. Силен, правда?

Кстати о Люсе. Это такой подлый человек, ты себе представить не можешь. Если ей придет посылка, она при всех будет есть, и ни с кем не поделится. Или даст одно печенье – “Нате, девочки, откусите”. В столовой у Ляли стояла порция больше, чем у Люси. Так она взяла и переменила, сказав: “А у Ляльки то больше”. Когда я ей об этом сказала, она даже не смутилась, а продолжала есть Лялину порцию. Если передают из одного конца стола булочки, она выберет себе лучшую, но ни за что не возьмет такую, какая попадется. Это, конечно, с виду мелочи, но такое мешает в коллективе, и таких у нас  презирают. Мы делимся со всем, даже иногда дадут только одну ложку добавки, а соседу не достанется и этой ложки. Так обязательно разделим эту несчастную кляксу каши. Я не  представляю себе, как можно есть одной, ни с кем не поделившись зажуленной порцией. Это свинство какое-то”.

 

 

Письмо Сергея

3 января 1943 года.

“Здравствуй, Травка.

Твое письмо я получил, правда, с опозданием, и спешу ответить тебе. По обратному адресу, ты, наверное, уже догадалась об изменениях, которые произошли в моей жизни. Я сейчас нахожусь в Армии на аэродроме, причем действующем. Дело в том, что мне просто надоело сидеть в Москве, и я ушел добровольцем. Жизнь моя в общем, неплохая, хожу в военной форме, с пистолетом и кинжалом, перебинтован ремнями, ну прямо военный. Работаю на аэродроме я уже около месяца, работа интересная, но и трудная. Работаем по 12-14 часов, это не сравнить с тремя кубометрами леса в «Лесном». Но плоды своих трудов видишь собственными глазами – машины у нас всегда готовы к вылету.

Работаю я на американской машине Вульти – V-II – Машина хорошая, но требует за собой образцового ухода. Я очень доволен, что не пошел в летную школу, быть извозчиком сумеет каждый. Я работаю на машине, уже знаю мотор и частично самолет. Мой расчет на дальнейшее ясен и прост. Пройдет война, и я, немного поучившись, пойду в ВУЗ авиационный. Тогда у меня уже будет практика, а практика да плюс теория – получается неплохо.

Ну, короче говоря, судьбой своей доволен. У нас знаешь так, 12-14 часов отдул и гуляй, и патефон, и кино, и клуб, и газеты – все к твоим услугам. Этим хорошо. Ребята, основная часть – москвичи, ну, а к этому слову, я думаю, дополнений и разъяснений не надо. Ну, вот какое у меня житье-бытье. В Москве за пол месяца, которые я работал здесь, был два раза. Последний раз Новый год в Москву ездил встречать. Было весело.

Травка, ты прости, что так плохо написал, дело в том, что я сегодня дневальный, время два часа ночи, ну, и сама понимаешь, спать хочется.

Передавай привет всем ребятам, пиши чаще. Тебе привет от Света и от Риты. Будь здорова, расти большая.

Твой друг, Сергей”.

 

 

8 января 1943 года. Эльге.

“Знаешь, я сейчас часто вспоминаю Сашу и особенно Эрьку. О них у меня вспоминания хорошие, светлые, хотя я ни с кем из них не дружила. А вот со Светом я делилась, была ближе всех их. Но о нем у меня противные воспоминания. Наверное, потому, что он меня обнимал и об этом вспоминать противно-препротивно”.

 

Вот таков финал любви к Свету Рашевскому – почти комплекс недотроги: объятия вспоминать мне противно. О господи! В ласках, так кажется мне, источник моего острого, до отвращения, неприятия Света. Я нарушила “табу” и за это наказана – стыдно, противно, ненавистно. Я настолько не хотела вспоминать обо всем, что связано со Светом, что ухитрилась действительно забыть свои чувства и ощущения, и только письма остались неживыми свидетелями радостей и мук моей первой любви.

Победила во мне закрученность в духе “Крейцеровой сонаты”, по которой пережитые сексуальные желания и радости – грех. Да и мама своими письмами и особенно рассуждениями о “звериных потребностях”, кои надо держать в узде, воздействовала на меня в том же направлении.

 

Света я забыла.

Я вычеркнула Света из своей жизни и памяти. Он был моей ошибкой, моим разочарованием, и я справилась со своей любовью. И когда однажды моя мама в люксовской столовой увидела Света, узнав его по фотокарточке, и сказала мне: “Смотри, там стоит Свет!”, я даже голову не повернула в нужную сторону и произнесла сквозь зубы: “Мне это не интересно”. Я победила свою любовь.

Не думаю, что это хорошо

Я усомнилась в себе самой, в своей способности разглядеть другого человека, и впустила недоверие в свое отношение к тем, кто мне мог понравиться снова

И остался во мне страх – а вдруг я ошибусь снова и мой будущий избранник окажется похожим на Света – «обманщика и подлеца»?

.Я не хотела больше влюбляться.

Света и Сергея я   никогда больше не видела.

Hosted by uCoz