Вальтраут ШЕЛИКЕ

ПИСЬМА ИЗ ИНТЕРНАТА КОМИНТЕРНА

(Июль 1941-март 1943 гг.)

Часть I. ВОЙНА.................................................................................................................. 5

ВСТУПЛЕНИЕ.................................................................................................................... 5

Когда шла битва под Москвой..................................................................................... 6

Исключение из школы.................................................................................................... 8

ВСТУПЛЕНИЕ В КОМСОМОЛ...................................................................................... 12

О Зое Космодемьянской и о многом другом.......................................................... 14

Сомнения......................................................................................................................... 16

Мысли о будущем.......................................................................................................... 18

МЫ ВЗРОСЛЕЛИ В ВОЙНУ........................................................................................... 19

Часть II. ЛЮБОВЬ.......................................................................................................... 23

СВЕТ РАШЕВСКИЙ   МОЯ ЛЮБОВЬ И МОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ....................... 24

ПАПИНО ПИСЬМО О ЛЮБВИ СОВЕТСКОЙ ДЕВУШКИ......................................... 24

НАЧАЛО. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА.............................................................................. 26

«Один парень из местной почты»............................................................................. 26

Первые сведения о Свете и о Сергее......................................................................... 28

ЗАХАРЬИНО..................................................................................................................... 29

СВЕТ + СЕРГЕЙ +ТРАВКА............................................................................................. 31

Свет и Сергей............................................................................................................... 31

Сплетни......................................................................................................................... 32

Мобилизация на рытье окопов................................................................................... 33

Дневник Сергея............................................................................................................. 34

Свет на трудовом фронте......................................................................................... 37

ДРУЖБА ИЛИ ЛЮБОВЬ?.............................................................................................. 38

Первое объятие............................................................................................................ 38

Сомнения....................................................................................................................... 39

Дневник Света.............................................................................................................. 40

ПИСЬМО МОЕЙ МАМЫ и МОЙ ОТВЕТ...................................................................... 41

Мое письмо в руках коминтерновского начальства................................................ 46

ДУШЕВНЫЕ МУКИ........................................................................................................ 47

Укол ревности.............................................................................................................. 47

Приступы равнодушия к Свету и влюбленности в Сергея...................................... 48

Иногда я Света так люблю!....................................................................................... 50

Свету иногда кажется, что он любит Лялю!.......................................................... 50

Оказывается Свет меня разыграл!........................................................................... 51

"Я Света очень люблю!"............................................................................................. 51

РАЗРЫВ............................................................................................................................. 53

Ссора............................................................................................................................. 53

Свет охладевает ко мне.............................................................................................. 53

«Я больше не дружу со Светом»............................................................................... 54

Ужасное открытие..................................................................................................... 55

АГОНИЯ ЛЮБВИ............................................................................................................ 55

«Во мне борются два человека»................................................................................. 55

Свет дружит с Люсей................................................................................................ 56

В одном звене со Светом. О Свете и Люсе.............................................................. 58

Просветление............................................................................................................... 59

О Люсе........................................................................................................................... 60

МОЕ ПИСЬМО МАМЕ.................................................................................................... 61

ПРОДОЛЖЕНИЕ АГОНИИ ЛЮБВИ............................................................................. 62

Снова в «Лесном»........................................................................................................ 62

"Противные взрослые"............................................................................................... 62

Смятение чувств......................................................................................................... 63

Страшное открытие.................................................................................................. 64

ОТВЕТ МОЕЙ МАМЫ.................................................................................................. 65

Мистика с именем Люся и о стихотворении Байрона............................................ 71

Обсуждение Света на комсомольском собрании.................................................... 72

Свет жалеет?.............................................................................................................. 73

“Хочу, чтобы Свет мучился»..................................................................................... 74

СВЕТ УЕХАЛ В МОСКВУ............................................................................................ 74

ПОСЛЕДНИЕ АККОРДЫ УШЕДШЕЙ ЛЮБВИ.......................................................... 74

Письмо Света и мой ответ........................................................................................ 75

Письмо Сергея.............................................................................................................. 76

Письмо Травки Сергею (черновик)............................................................................. 77

Ответ Сергея............................................................................................................... 79

Еще одно письмо Сергея.............................................................................................. 81

Последнее письмо Сергея............................................................................................ 82

ФИНАЛ.............................................................................................................................. 83

Часть III. ДРУЖБА.......................................................................................................... 84

ЭЛЬГА ЭДЕЛЬШТЕЙН. СЕРДЕЧНАЯ ПОДРУГА..................................................... 85

ПИШИ, ПИШИ ОБЯЗАТЕЛЬНО!................................................................................... 85

Самая большая радость.............................................................................................. 86

ЭЛЬГИНЫ СОМНЕНИЯ.................................................................................................. 87

ПОЖАЛУЙСТА, УЧИСЬ!............................................................................................... 87

ПОЧТИ ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ................................................................................ 89

МЫСЛИ О ЖИЗНИ И О СЕБЕ......................................................................................... 90

ЛЯЛЯ................................................................................................................................. 92

НАСТАВЛЕНИЯ В ЛЮБВИ............................................................................................ 92

НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ.................................................................................................. 94

МЫСЛИ О БУДУЩЕМ.................................................................................................... 96

ДВА МЕСЯЦА НЕТ ПИСЕМ!......................................................................................... 97

Эльга вернулась в Москву............................................................................................ 98

В МЕНЯ ВЛЮБИЛАСЬ ДЕВОЧКА................................................................................ 99

ЭЛЬГА СНОВА В МОСКВЕ............................................................................................ 99

ПОСЛЕДНИЕ ПИСЬМА................................................................................................ 101

Часть IV. БУДНИ........................................................................................................... 105

“ЛЕСНОЙ”...................................................................................................................... 106

ЗАПЛЫВ НА ОСТРОВ............................................................................................... 106

РАБОТА....................................................................................................................... 108

НОЧНОЕ ДЕЖУРСТВО............................................................................................. 108

УЧЕБА......................................................................................................................... 109

«ЗАХАРЬИНО»............................................................................................................... 109

РАБОТА, ЕДА, ОТОПЛЕНИЕ.................................................................................... 111

УЧЕБА......................................................................................................................... 113

ДЕВОЧКИ И МАЛЬЧИКИ........................................................................................ 113

ЕДА.............................................................................................................................. 114

МИРОВОЕ НАСТРОЕНИЕ........................................................................................ 114

УЧЕБА......................................................................................................................... 115

ДЕВОЧКИ................................................................................................................... 115

ЗАХАРЬИНСКИЕ СВОБОДЫ.................................................................................... 116

УЧЕБА......................................................................................................................... 117

САМОЕ НЕПРИЯТНОЕ............................................................................................. 117

У НАС ТАК ВЕСЕЛО.................................................................................................. 118

УЧЕБА......................................................................................................................... 119

РАБОТА....................................................................................................................... 120

ЕДА.............................................................................................................................. 120

ЖУТКО ХОЧЕТСЯ СПАТЬ........................................................................................ 121

БОЛЕЗНИ.................................................................................................................... 122

РАДОСТИ ЖИЗНИ..................................................................................................... 123

РАБОТА....................................................................................................................... 123

УЧЕБА......................................................................................................................... 124

ПЕРВОМАЙСКИЕ ПРАЗДНИКИ.............................................................................. 124

СПАСЕНИЕ УТОПАЮЩЕЙ..................................................................................... 127

ОБЩЕСТВЕННАЯ РАБОТА...................................................................................... 129

ИТОГИ УЧЕБНОГО ГОДА........................................................................................ 130

КАК ВСЕ ЗДОРОВО!................................................................................................. 130

“ЛЕСНОЙ КУРОРТ”...................................................................................................... 131

ПРОЩАЯ, ЗАХАРЬИНО!........................................................................................... 131

РАБОТА....................................................................................................................... 132

ИТОГИ НАШЕГО ТРУДА.......................................................................................... 136

ЕДА.............................................................................................................................. 136

НАША ДЕВЧАЧЬЯ КОМУНАЛКА........................................................................... 137

УЧЕБА......................................................................................................................... 139

ВОЛКИ........................................................................................................................ 140

ВОЛК!.......................................................................................................................... 142

ОБЩЕСТВЕННАЯ РАБОТА...................................................................................... 144

ЗЛАЯ ШУТКА............................................................................................................. 145

ВЫГОВОР................................................................................................................... 146

Я ИСПРАВЛЯЮСЬ.................................................................................................... 147

ДЕВЧОНКИ И МАЛЬЧИШКИ................................................................................. 147

ЕДА.............................................................................................................................. 148

РЕЖИМ ДНЯ.............................................................................................................. 148

УЧЕБА......................................................................................................................... 149

ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ....................................................................................... 150

ВСТРЕЧА НА ВОКЗАЛЕ............................................................................................ 150

Часть V. БРАТИШКИ................................................................................................... 156

ПРЕДИСЛОВИЕ............................................................................................................. 157

ДОРОГА ВОЙНЫ........................................................................................................... 157

ПЕРВЫЕ ДНИ В “ЛЕСНОМ КУРОРТЕ”...................................................................... 158

ГОРЕ МОИХ МАЛЕНЬКИХ БРАТИШЕК................................................................... 158

ПИСЬМА ИЗ ЗАХАРЬИНО........................................................................................... 162

ПИСЬМА ИЗ «ЛЕСНОГО КУРОРТА»......................................................................... 166

Два часа скандала...................................................................................................... 166

Лесные прогулки......................................................................................................... 167

ВОЛЬФИН ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ..................................................................................... 167

Вольфины проблемы с подарком.............................................................................. 167

Письмо мамы о вольфином поступке...................................................................... 168

Письмо папы о вольфином поступке....................................................................... 172

Вольфи исправился..................................................................................................... 173

Подарок маме и папе................................................................................................. 174

Вольф и Рольф ругаются.......................................................................................... 175

ВОЗВРАЩЕНИЕ БРАТИШЕК В МОСКВУ................................................................. 177

ВСТРЕЧА НА ВОКЗАЛЕ............................................................................................... 178

«КОНФЕТ ХОЧУ!!!»...................................................................................................... 179

«МОЙ ПАПА – ФРИЦ!!!».............................................................................................. 180

СТАРШАЯ СЕСТРА....................................................................................................... 180

ЛЮКСОВСКИЕ БУДНИ................................................................................................ 181

Часть I. ВОЙНА

ВСТУПЛЕНИЕ

Мне было четырнадцать, когда началась война и восемнадцать, когда она закончилась. Военное лихолетье прошло через меня так же как через тысячи московских школьников, с одной маленькой разницей, что на мне была еще и отметина “немка”. Я была немкой в России, в войне, которую начали немцы в Германии

Лично я не разделила судьбу двух миллионов мужчин, женщин и детей, в одночасье выселенных с Поволжья, Кавказа, Крыма, Украины в Сибирь и Казахстан только потому, что они немцы, хотя прожили в России уже две сотни лет.

Моя судьба иная, и чем у многих детей немецких политэмигрантов-антифашистов. Рената Цайсер, с которой мы в детстве облазили все чердаки общежития Коминтерна – гостиницы “Люкс”, в которой жили и дружили, была старше меня. Во время войны Рената летала на кукурузнике над вражескими окопами и с неба кричала солдатам на чистейшем немецком, что надо сдаваться, что война нужна только Гитлеру, а не им, обыкновенным людям, у которых есть невесты, жены и дети. Кони Вольф был переводчиком на фронте и о своей военной эпопее снял позже фильм “Мне было девятнадцать”. Грегор Курелла тоже попал на фронт. А Анарик Эйзенбергер, о котором на всех лестничных пролетах нашего дома красовалось “Анарик + Рената = Любовь”, тоже был приглашен повесткой в военкомат. Сев в поезд с такими же московскими ребятами-немцами, убежденными, как и он, что, наконец, их отправляют на фронт, он уже через минуту после отбытия увидел в вагоне конвоиров и под охраной в качестве ссыльного прибыл на богом забытую заимку в далекой Сибири валить лес. Он выжил и написал очень добрую книгу воспоминаний о своей загубленной юности “Если не выскажусь, задохнусь”.

А я встретила начало войны в Москве, и уже в июле 1941 года была эвакуирована в под Горький в интернат ИККИ (Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала). В эвакуацию в Горьковскую область, на станцию Ветлужская, а оттуда в “Лесной курорт” – дом отдыха горьковского автозавода, я успела уехать с братишками за день до первого настоящего, с бомбежками налета фашистских самолетов на Москву.

Два дня длилась наша дорога до станции Ветлужская, откуда на барже и лодках нас отвезли к пристани “Лесного курорта”. Аллея из гигантских сосен привела к уютным двухэтажным деревянным корпусам, которым и предстояло стать нашим домом. “Лесной курорт” – дом отдыха, с танцплощадкой и столовой, со своей почтой и огромным подсобным хозяйством – коровником, парниками, полями и огородами. И все это богатство разбросано в лесу, с валежником и грибами, брусникой и костяникой, в дремучем, роскошном лесу, где, сосны и березы, а под елями мухоморы. Есть огромная ромашковая поляна невиданной красоты, ручейки и папоротники, а главное река Ветлуга, прямо в конце аллеи, в пяти минутах от нашего девчачьего корпуса. Ветлуга, с быстрым течением и заводью, искрящаяся на солнце и темнеющая по ночам, доступная и запретная, манящая нас, подростков, ежедневным соблазном.

Действительно курорт.

Но во время войны.

Из интерната ИККИ в “Лесном курорте” в Горьковской области, куда был эвакуированы дети сотрудников Коминтерна, я писала письма своей школьной подруге Эльге Эдельштейн, а также маме и папе. Эти письма сохранились как подлинные документы эпохи, а также как свидетельства лично моей жизни и моего взросления во время войны. Я сгруппировала отрывки из писем соответственно нескольким, выделенным мной темам. Часть 1 о том, как война окрасила нашу жизнь своим, только ей присущим цветом.

Когда шла битва под Москвой

14 октября 1941 года. Эльге.

“Пишу на уроке. Занятия начались с 10 октября. Учиться здесь не очень легко. Хотя деревенские отвечают плохо, отметки ставят строго. Сегодня было военное дело. Учились ходить в военном строю и т.д. Было очень смешно, т.к. девчата были в узких юбках. Я тоже…”

15 октября 1941 года. Эльге.

“…Сегодня нас оставили без завтрака. Мы опоздали на 10 минут и нам не дали завтрака. Мы учили уроки на голодный желудок. Ужасное положение...

…Между прочим, ты получаешь “Правду”? В одной старой газете я нашла строчки о нашей школе: “Все учительницы 175-ой школы во главе с директором школы О.Ф.Леоновой проходят курсы медсестер”.

Нас, наверное, повезут дальше”.

19 октября 1941 года. Открытка. Эльге.

“…Сегодня у нас радио не говорит, и я не знаю сводки. Скорее бы кончилась эта война. Мы обязательно должны победить и, я уверена, победим. Мы еще увидимся, Элюшка”.

21 октября 1941 года. Открытка Эльге.

“Вчера в школе 9 и 10 классам объявили, чтобы они собирались и 21-ого к 3-ем часам были в школе с двумя сменами одежды и пятидневным запасом пищи. Их посылают рыть траншеи. Но теперь это отменили до особого распоряжения. Я постараюсь за это время попасть в эту группу. Может, и я поеду. Наше интернатское начальство разрешает, дело за директором школы…8-ые классы, наверное, тоже отправят куда-нибудь”.

25 октября 1941 года. Эльге.

“Теперь слушай самое главное: Дирекция школы меня не пускает рыть траншеи – мала, только 8-ой класс, несмотря на то, что Свет наврал дирекции, что 20 января мне будет не 15, а 16 лет. Не берут! Из нашего 8-ого класса три добровольца. Я единственная девчонка и не могут взять только трех человек! Ребята будут жить в землянках, которые придется рыть самим. Мыться, наверное, будет негде, заведутся вши, но, несмотря на это, я хочу укреплять город”.

25 октября 1941 года. Эльге.

“По дороге в школу (шли Деготь – один парень, довольно умный, Свет и я) над школой кружил какой-то самолет. По дороге потушили какой-то костер. Романтично! Самолет кружил, кружил, потом спустился на поле около школы. Моментально его окружили ребята из всех классов. Проверили документы. Все в порядке. Интересно!...

Свет изо дня на день может уехать на укрепление города. Я с ним уже один раз прощалась, потом думала поехать вместе, а теперь, наверное, придется опять прощаться. Когда мы первый раз прощались, то просидели одни в клубе до 2-ух часов ночи. Представь себе такое в Москве! Если бы мне в Москве сказали, что я могу сидеть с парнем до 2-ух ночи, я бы очень удивилась. Тогда Свет сказал мне, что любит одну девочку, которая его не любит. Когда я спросила, кто эта девочка, он сказал: “Эта девочка должна сама догадаться”. Он очень скромен. Я сказала Свету, что он мне товарищ, очень близкий друг, но иногда бывает больше. Я не врала, иногда Свет для меня очень дорог, но это было всего несколько раз. Он это знает и страшно ревнует меня к Сергею.

Девчата мне сказали, что когда я вчера смеялась с Сергеем, давала ему щелчки в лоб, Свет очень зло смотрел на нас.

В ту ночь мы со Светом очень много разговаривали, и было очень весело, т.к. у Света в самые ответственные и серьезные моменты разговора урчал живот. Раз двадцать, не преувеличивая. Это от черного хлеба.

Я никогда еще не дружила так с мальчиком.

Ты читала статью А.Толстого “Кровь народа”? Мировая статья: “Красавица плотина взлетела в воздух, и Днепр затопил своими водами лагеря противника на правом берегу. Мы принесли в жертву любимицу Первой пятилетки Днепрогэс”. Статью о Днепрогэсе мы читали у ребят в комнате и слушали по радио. После того, как читали, как-то само собой стали обсуждать, делиться мнениями и было очень хорошее, приподнятое и боевое настроение.

Нас, наверное, эвакуируют дальше к Уралу или на Юг”.

27 октября 1941 года. Открытка Эльге.

“Вчера ходили на станцию. Эшелоны, эшелоны и эшелоны... Эвакуировался один московский завод. Все молодые парни и девчата. Они взяли продуктов на 10 дней, а едут уже 13. Еще им ехать, по крайней мере, дней 13, а у них нет ничего есть. Мы доехали до Ветлужской за 2 дня, а они за 13. Мы разговорились с ними, они сказали, что в Москве было спокойно, с питанием неважно. У парней очень хорошие настроения, они хотели защищать Москву, подали заявления, но их не взяли и послали работать. Они этим тоже довольны. Ведь надо же кому-нибудь работать, хотя защищать Москву и кажется почетнее.

Я никак не могу примириться с тем, что меня не взяли рыть траншеи. Эти парни сказали, что в Москве не учатся, а все 8-10 классы послали рыть окопы. Как я им завидую. Мне бы там поработать. Ведь все бы отдала. Все, все, все, что могу и нужно”.

28 октября 1941 года. Эльге.

“Элюшка! Ты далеко живешь от станции? Если мы поедем дальше, то поезд через Куйбышев. Я тебе тогда дам знать. Может, увидимся!! Эшелоны всегда стоят очень долго.

Сегодня по радио сказали, что в немецкой армии физическое и моральное состояние ухудшилось. Это здорово!”

9 ноября 1941 года. Записка Света с места рытья окопов.

“Здравствую дорогая Травка!

Как ты живешь? Сегодня от нас уезжает несколько учеников домой. С Гурковым я отсылаю письмо тебе и матери. Передай Прохоровой, чтобы нас забирали отсюда. Наступили морозы, а теплой одежды нету. Роем мы ямы, стоя в воде. У девчат и у нас с Дегтем одни ботинки, в которых очень холодно. Питание – один хлеб. Суп такой противный, что никто не ест его. Денег нету. Я последние дни совсем не работаю. У меня сильно болят ноги. Сапоги одевать нельзя, они совсем порвались и в них работать невозможно. Ходить почти не в чем. Очень хочется домой. Все это передай Прохоровой и пусть она быстрее берет нас отсюда, а то мы скоро все тут переболеем. Пусть сюда приедет Володя или еще кто-нибудь. Наш адрес: Ивановская обл., станция Ильино, Тороховский район, Старковский сельсовет. Медгородок. Бригада школьников Ветлужской школы. Как у вас дела? Что слышно о переезде на новое место? Пока до свидания.

Крепко целую. Свет.

Через пару дней Свет, больной и хромой, вернулся с рытья окопов в наш интернат.

Исключение из школы

Под Москвой продолжается величайшая битва, стоившая несчетное число человеческих жизней.

С конца октября 1941 года мама работает уже не в Москве, а в Уфе. Там мама , продолжает заниматься радиоперехватом немецких передач, в том числе и речей Гитлера, Геббельса и прочая.. А мой полуслепой папа мается в 35 километрах от Уфы в татарской деревне Камышенка, без работы, без нужной теплой одежды, без необходимой его глазам пищи. А главное без газет и без радио. Писем от родителей не было уже целых два месяца!

У нас на Ветлужской занятия в школе вроде бы начались, но уроки то и дело срывались, ибо очередного учителя забирали на фронт. Нарастало опасение, что школы вот-вот и вовсе закроют. А я очень хотела учиться, несмотря ни на что. Я просто была одержима идеей суметь всем чертям назло закончить восьмой класс в положенный срок.

И тут меня исключают из школы!!!!

За то, что я немка?

Такая чушь мне даже в голову не приходила. И вообще то, что я немка как-то сказывалось на мне? По моим тогдашним понятиям – нисколечко!

Во-первых, я была в интернате не одна такая. Кроме того мы вообще были, если так можно выразится, детским интернационалом, который не нуждался в специальной интернациональной воспитательной работе. Наши родители были антифашистами из самых разных стран мира и все это друг о друге знали.

Правда в местной школ нас в начале кто-то встретил странным возгласом : “Евреи, татары, цыгане идут!!!”. Но мы никак не отреагировали на такую глупость и к нам скоро привыкли. “Интернатские” – так нас величали.

Мы ощущали себя своими в каждом из классов Ветлужский школы – и бразильянка Диониза, и француз Володя Деготь и я немка – Травка Шелике. Своему классу я однажды даже доставила удовольствие своим знанием немецкого языка, когда новая училка ради знакомства с каждым из учеников заставила одного за другим читать немецкие тексты из учебника. Каждый спотыкаясь справлялся с трудной задачей и ждал с нетерпением, что будет, когда очередь дойдет до меня. Во удивится мучительница. У бедной молодой преподавательницы действительно пропал дар речи, она стояла с отвисшей челюстью, а я все читала и читала, с выражением, как на сцене, текст про красноармейцев, которые стреляли в японцев. Класс был в восторге. А училка меня возненавидела, так как боялась, смертельно боялась своих ошибок. Я “великодушно” их не замечала, и это добавляла несчастной еще большую неуверенность. Классу нравилась победа над учителем. Я была своя.

Правда сосед по парте Витька Гарин, который задаривал меня своими рисунками, а потом самозабвенно взялся рисовать мой портрет, однажды спросил тихо, тихо и очень доверительно:

–Скажи честно, я никому не скажу. Ты кто хочешь, чтобы победил – наши или немцы?

Я на Витьку даже не обиделась. Сказала коротко:

– Если сюда придутфашисты, то ты, может быть и останешься жить. А меня сразу повесят как предателя. Не зря моих родителей и даже меня, семилетнюю в Германии давно лишили немецкого гражданства за антифашистскую деятельность мамы и папы.

Гарину стало стыдно за глупый вопрос.

Я была своя среди своих.

И вот 21 ноября 1941 года я пишу Эльге:

“… Читай интересную новость: Меня исключили из школы. Нравится? А, в общем, это пустяки. Сегодня выходной, завтра пойду с Прохоровой (наша главная) в школу. Конечно, примут. Директор вообще идиотик, он одного мальчишку два раза исключал, Кузю исключал. Меня знаешь за что?”

Я понимала, за что лично меня директор исключал тогда из школы – за грубость, граничившую с наглостью. Но в мои четырнадцать подростковых лет я все еще воспринимала все свои слова и действия как праведное “отстаивание” своего “Я” перед кем бы то ни было, и как принципиальное следование правилу “Правду, одну только правду” в глаза и за глаза, невзирая на лица.

С директором школы я конфликтовала не первый раз..

Первый конфликт произошел уже в самом начале учебного года, на уроке истории, которую он преподавал. Я очень быстро обнаружила, что учитель рассказывает только то, что есть в учебниках, иногда даже не отступая от текста, а повторяя хорошо заученные абзацы с тех двух-трех страниц, что нам предстояло прочесть дома. Поэтому уроки истории я восприняла как потерю времени и занялась на истории незаметным, как мне казалось, чтением художественной литературы, “спрятанной” на коленях.

Конечно, директор мое пренебрежение к его устному рассказу заметил. И однажды, справившись с темой до звонка, он использовал оставшиеся минуты для экзекуции над своевольной ученицей.

– А Шелике теперь повторит нам то, что я рассказал о характере скифов, – произнес директор приказным тоном.

Но разве он уже знал, на кого напоролся?

– А я не слушала урок, – сказала я правду, спокойно встав и убрав книгу с колен.

– И чем вы были так заняты? – угрожающе изрек директор, готовый в следующую минуту разоблачить ложь, которую я сейчас придумаю для оправдания.

– Я читала книгу, – очень спокойным тоном еще раз сказала я правду.

– На что же вы надеялись? – ошарашенный моей откровенностью, спросил учитель истории.

– Выучить дома по учебнику, – в третий раз сказала я правду.

На мое и его счастье тут прозвенел звонок, и мы разошлись – он не успел крикнуть “Вон из класса”, я не успела ехидно улыбнуться.

Но на уроках учитель меня больше не трогал, хотя я и продолжала на них заниматься посторонними делами – писать письма или читать.

Конечно, его злило, а, скорее всего, поражало, как эта девчонка-немка может во время войны вести себя столь бесцеремонно. Он не любил меня, но, возможно, хотел понять и пронять. Рассказывая о немецких псах-рыцарях и о победе Александра Невского, он с особым выражением лица, не отрывая от меня глаз, подчеркивал агрессивность средневековых разбойников, рассказывал, какая неминуемая гибель ждала их от рук доблестных русских войск. Не понимал он, что мне до псов-рыцарей нет никакого дела, я ко всему подхожу с классовых позиций, как учили в школе, и как внушала мама. И рыцари были для меня такими же врагами и угнетателями еще и немецкого народа, как для директора они были врагами только народа русского. А потому слушала я его с веселыми чертиками в глазах, уверенная, что он, а не я не разбирается в истории и классовой борьбе. Ну и черт с ним, мало ли дураков на свете.

И вот теперь, 21 ноября 1941 года, директор меня все же достал, с моей тогдашней точки зрения ну совсем на ровном месте, ни с того, ни с сего.

Я хорошо помню, как это случилось.

Стайкой ребят во время переменки мы толпились в коридоре около школьной печки, что-то обсуждая. Мимо продефилировал директор, вспомнил, что еще не назначены очередные дежурные для уборки школы и сходу, повернув к нам, ткнул пальцем в одного из нас:

– Останешься после уроков убирать лестницу.

– Я на прошлой неделе дежурил, – прозвучало в ответ.

– Тогда ты, – продолжил директор тыканье пальцем.

– Не буду, – пробурчала очередная жертва.

– А ты? – не сдавался глава школы.

И получил очередной отказ.

Потеряв терпение, учитель истории сделал последнюю попытку назначить дежурного и приказным тоном, не терпящим никаких возражений, указал перстом на меня.

– После уроков на уборку лестницы.

Я что хуже других? Все отказываются, им можно, а я, значит, отдувайся? Ну, уж нетушки. И я произнесла в тон предыдущим:

–На фиг, не буду!

Как из меня вылетело интернатское “на фиг”, уму непостижимо. Наверно от обиды за то, что оказалась крайней.

Директор, естественно, тут же рассвирепел и повелел мне немедленно следовать за ним в кабинет. А там, в стенах своего всевластия, он спросил:

– “На фиг” – это по-немецки или по-русски?

Вопрос был с моей точки зрения просто глупым, и я промолчала. Молчание оказалось последней каплей:

– А теперь вон из школы!!! – заорал директор. – Ты исключена!

“Ну, я и пошла. Что оставалось делать? Без всяких педсоветов, взял да исключил. Все это пустяки, но неприятно, что он, наверное, снизит дисциплину, а ведь не за что, ведь “на фиг” я сказала на переменке. А вообще я точно не знаю, что значит “на фиг”, мне кажется то же самое что “к черту”. (Из письма Эльге от 21 ноября 1941 года)

Пустяк “на переменке” оказался совсем не пустяком. Сходила в школу Прохорова, начальница Захарьинского отделения интерната, и ничего не добилась. Не хотел директор принимать меня обратно. И отправился к нему глава всего интерната, сердечник Миндин уговорить хотя бы временно допускать меня до занятий, без вызова к доске. Но директор гнул свою линию и сдаваться не собирался. “Исключить!” – было его твердым намерением. Но Миндин тоже не сдавался, и по каким-то своим каналам давил на директора. А со мной интернатское начальство никаких воспитательных проработок про «на фиг» проводить не стало, никто меня за мою грубость не ругал. Я чувствовала себя в интернате под крепкой защитой.

Но в один, вовсе не прекрасный декабрьский день меня вдруг пригласила к себе начальница Захарьинского отделения интерната Прохорова. Весьма строгим тоном она сообщила мне, что двое взрослых доложили ей, что по их сведениям я однажды сказала: "Хотя я и живу в Советском Союзе, душой я с немцами".

Я оторопела. Что за чушь!

Но Прохорова не отступала, просила хорошенько подумать, вспомнить, когда я так сказала, или так подумала.

Да никогда я такого не говорила, и сказать не могла, никогда я так не думала! Я хочу победы Красной армии! Победы СССР над фашисткой Германией!

Почему эти взрослые так нагло врут? Зачем?

Я ничего не могла понять. Неужели не видно, что я такая же как все, что все готова сделать для победы над фашизмом?

Но Прохорова не сдавалась, все просила подумать и вспомнить, не могли ведь сразу два взрослых человека ошибиться, одновременно услышать то, чего не было.

Я отбивалась, как могла. Нет, и все тут! Не говорила, и сказать не могла! А те оба врут!!!

Зачем вот только?

Наконец, Прохорова меня отпустила, но все же попросила "вспомнить".

Я кинулась со своей бедой к Свету Рашевскому, к 16 летнему мальчику, влюбленному в меня и в которого я тоже успела влюбиться. И Свет меня сразу поддержал, встал рядом, тут же пошел к Прохоровой меня защищать. Свет отлично знал, что я думаю и чувствую на самом деле. Недаром он сам предложил мне рекомендацию в комсомол и помогал мне в изучении Устава ВЛКСМ.

Что это был за допрос, учиненный мне в середине декабря 1941 года? По чьей инициативе он состоялся? Кто приказал таким вот образом проверить мою политическую благонадежность или действительно в ней усомнился? Я не знаю. Остается только догадываться, учитывая, что в те дни я уже была исключенной из школы и то, что существовало в стране, а значит и в Горьковской области, всесильное око НКВД.

Реальность той опасности, что тогда действительно нависла надо мной, я в свои четырнадцать лет не ощутила ни в одном глазу. И на самом деле Прохорова вызывала один всего раз и от меня отстала, а потом, сама же дала мне необходимую вторую рекомендацию для вступления в комсомол. Чего было бояться?

А в конце декабря я снова стала полноправной ученицей, исключение из школы было отменено.

“Только что из школы. Меня приняли, хотя хотели передать дело в РОНО и Райком партии. Но все это были только пустые слова. А я, признаться, здорово струсила. Подумать только – из-за такого пустяка в Райком партии!!! Ведь это грозило также моему вступлению в комсомол. Но все хорошо, прекрасная маркиза!” – написала я Эльге Эльге 24 декабря 1941 года.

В свои высокомерные, наивные четырнадцать лет я сочла, что так оно все и должно было кончиться, и никакой особой благодарности ни к кому не испытала. Я была уверена, что меня исключили только за нечаянно вылетевшее «на фиг», а это такие пустяки! Глупостью директор занимался, да и только, и его, конечно, должны были поставить на место. А как иначе? В этом я была уверена.

А сегодня я подумала, может быть, и сосед по парте Витька Гарин задал мне свой вопрос “За кого я за немцев или за наших?” вовсе не по собственной глупости, а по чьему-то поручению? Или это уже паранойя?

22 декабря 1941 года. Эльге.

“Кстати, у нас тут цензура “Лесного курорта”, которая, конечно, не ставит благородно печать. Это ужасно противно. В октябре нам давали маленькие порции еды, но другие живут еще хуже. Одна девочка об этом написала матери, и сегодня на комсомольском ее за это ругали. А давали одну ложку винегрета, одну ложку картофеля, три куска хлеба, 8 грамм масла, чайную ложку сахара. Сейчас дают в три раза больше и, естественно, ей те порции были малы. Стонать, конечно, нельзя было, но, если ей не хватало, она могла это написать”.

24 декабря 1941 года. Эльге.

“Нам привезли двух поросят. Кузя, Пал Зиныч, я и Свет за ними ухаживаем. Прохорова (начальник лагеря в Захарьино) сказала, шутя, что Свет плохо смотрит за свиньями, но зато хорошо ухаживает за свинаркой. Я гл. свинарка”.

29 декабря 1941 года. Эльге.

“Сегодня за то, что опоздали на завтрак, мы не получили его”.

ВСТУПЛЕНИЕ В КОМСОМОЛ

22 января 1942 года. Маме и папе.

«Если бы Вы знали, как я хочу в Москву! Каждая улица мне дорога, у меня, по-моему, ностальгия. Как я хочу Вас увидеть, с Вами говорить, Вас снова поцеловать! Летом мы будем, наверно, работать в колхозе, а осенью мы увидимся. Война должна скоро кончиться и в Германии вспыхнет революция! Я здесь обязательно вступлю в комсомол!»

21 января 1942 года. Эльге.

«Я не хотела тебе писать, что подала заявление в комсомол, но не стерпела. Я очень боюсь, что меня не примут, ведь у меня в первой четверти «пос» по дисциплине, а во второй меня из школы выгоняли. Но больше нарушений нет.

Элюшка, ты представляешь, что со мной будет, если меня примут в комсомол? Я до неба подпрыгну. Мне почему-то кажется, что когда буду членом комсомола, то как-то вырасту, буду серьезней...»

«26 января 1942 года.

В интернате уже говорят, что Травка исправилась, стала сдержанней, выполняет все порученные работы, по дисциплине имеет «отлично», и т.д. Знаешь, Элюшка, меня это радует. Ведь тогда Прохорова даст мне рекомендацию. Мне нужно еще заниматься с одной плохой ученицей из 6-ого класса и тогда все будет в порядке. С Сергеем мы уже прошли 15 параграфов по-немецкому. С Тайрой я еще не занималась».

21 февраля 1942 года. Маме и папе.

«Старшие готовятся к вступлению в комсомол и изучают под руководством товарищ Кабакчеевой устав комсомола. Я с ним уже справилась – мне помог Свет, но все равно хожу на эти занятия, хочу знать устав еще лучше».

18 марта 1942 года. Эльге.

«12 марта 1942 года принята в комсомол первичной организацией комсомола в школе. Принята единогласно.

Знаешь, здесь теряются трудности приема в комсомол. Здесь как-то агитируют: «Вступи, мол, в комсомол, я тебе рекомендацию дам». Мне это не нравится. Меня никто не просил вступать в комсомол, сделала я это сама по своему желанию, но из-за того, что здесь так принимают, попадают, мне кажется, не те, кому следовало».

Так начинается история, которая в 1947 году, на третьем курсе истфака МГУ получила грозную формулировку: «Сомнения в роли комсомола» или что-то в этом духе.

На самом деле я, как видно, ничуть не сомневалась в комсомоле, даже его роли в моей духовной жизни. Казалось же мне, что, став комсомолкой, я сама стану другой, лучше, серьезней. В моем представлении комсомол должен был быть организацией, объединяющей самых передовых юношей и девушек, к которым, я себя, без ложной скромности, причисляла. А в Ветлужской школе принимали самых обыкновенных ребят, заботились о росте числа комсомольцев. Вот и мне не учинили никаких препятствий ни из-за «посредственно» по дисциплине в первой четверти, ни из-за исключения из школы во второй. Да и то, что я немка, никого не смутило. Всего этого я, конечно, не заметила, самоуверенная пятнадцатилетняя девочка.

Если взглянуть на проблему с другой стороны, то по существу, мне очень хотелось вступить в организацию элитарную, членство в которой свидетельствует о моей принадлежности к сливкам общества. Конечно, я бы возмутилась, если бы кто-нибудь тогда, в 1942 году, так раскрыл бы мне внутренние причины моего недовольства приемом в комсомол «не тех, кого следовало». Но, тем не менее, сегодня я понимаю, что было и так. Откуда вот только потребность в элитарности?

17 марта 1942 года. Маме и папе.

«Собрание было уже 12 марта. Меня приняли. Почему я вступаю в комсомол, я знаю и чувствую. После войны надо будет много работать, и первыми будут посылать комсомольцев, а я тоже хочу принять в этом участие и сделать столько сколько смогу. помогать.

Мама, мне кажется, я не смогу быть только женщиной, я в первую очередь хочу быть человеком, а уже потом женщиной. Может быть, это звучит смешно, но Вы понимаете, что я имею в виду».

25 марта 1942 года. Эльге.

«Сегодня иду на утверждение в райком. Баки от нас – от школы – в 7-8 км, а идем мы после уроков, так что представляешь себе, как пойдем 10 км обратно до дому».

26 марта 1942 года. Эльге.

«Вчера была в райкоме. Приняли! Там так здорово, в райкоме уютно, читальня, все молоды. Здорово. Знаешь, какие бузовые вопросы мне задавали?! «Расшифровать ВЛКСМ», и «Какую молодежь принимают в комсомол?» Бузовые, правда? Потом спросили, чиню ли я сама свое белье, люблю ли баловаться и как успевают в учебе ко мне прикрепленные. У Персика алгебре может быт «хор», по геометрии твердое «пос». Это все-таки маленькое достижение, т.к. она имела во второй четверти «плохо». У Сергея дела хуже. Он заниматься не садится, по геометрии будет «пос», а может «хор», а по алгебре может выйти и «плехан». Но я постараюсь, чтобы этого не получилось.

Знаешь, Элюшка, когда отвечают Персик или Сергей, я больше волнуюсь, чем когда отвечаю сама».

А потом, в декабре 1942 года у меня снова возникли вопросы к комсомолу, о его значении, о тех, кого в него надо принимать.

22 декабря 1942 года. Эльге.

«Письмо продолжаю только сегодня. Я только что с комсомольского собрания. Принимали в члены семиклассников, странно, одних принимают без всякого, а к другим придираются в буквальном смысле слова. С этими приемами вообще, не разбери-пойми. Я помню, как строго принимали в комсомол в нашей 175 школе. На Ветлужской принимали не строго, а в Баках и вовсе хулиганов да плохишников. А у нас в «Лесном» (у нас своя организация) – серединка на половинку – кого строго, а кого нет. По какому принципу разделяют, я не знаю, но кажется, тут роль играет и лисье умение казаться примерным. Вообще, я себе все это представляла по другому, и оно должно быть совсем по-другому. Должны принимать очень строго и действительно достойных, а уж если всех, то всех, без придирок. У нас считают, между прочим, что в ряды комсомола можно принимать и не очень хорошего, т.к. комсомол воспитывает (так мне объяснили в ветлужской школе), но меня интересует, если нахватать недостойных, то кто же будет их воспитывать? Вообще, я здесь ничего не понимаю. В комсомол прямо тянут, суют анкету в руки: «Милый, заполни, и подавай заявление, а то у нас нет прироста в комсомольской организации, а в райкоме опять ставился об этом вопрос». Все не то, не свято, а какая-то обыденность».

Вот эти сомнения в комсомоле и лягут потом в 1947 году, на третьем курсе, когда я о них по глупости расскажу как о прошлом (!) сомнении , в основу формулировки моих «сомнений в генеральной линии парии». О времена, о нравы!

О Зое Космодемьянской и о многом другом

2 апреля 1942 года. Эльге.

“Элюшка, милая, родная!

Получила два твоих письма от 26 февраля и от 3 марта. Ты пишешь о Зое. Я много читала о ней, папа прислал мне ее портрет. У нас выпустили специальный бюллетень о ней. У нас часто бывают политинформации, в них тоже много говорили о ней. Я тогда в своем дневнике просто коротко написала: “Быть такой как Зоя, быть прямым и честным”. Я думаю, ты понимаешь. Ты пишешь насчет силы воли. Да, у нее есть чему поучиться, и я опять удивляюсь, как у нас с тобой появляются одни и те же мысли. Конечно, Элюшка, из меня фашисты не вытащили бы ни одного слова, но я не знаю, смогла бы я даже одна идти в лес, к врагам. Я бы, наверно, струсила. Но, наверно, Зою воодушевляла ненависть, а когда я одна иду вечером к водокачке и мне страшно, никакая ненависть во мне не имеется.

Элюшка, насчет того, что ты не осталась в Москве, а уехала. Подумай хорошенько, что бы ты могла сделать в Москве? Ни в какие партизаны тебя, конечно, не взяли бы, это понятно. Ты могла бы работать в госпитале, но и в Уфе ты это можешь. Бомбы тушить? Ладно, может тебе и пришлось бы потушить несколько бомб, но ведь и без тебя есть люди старше тебя, сильнее тебя, которым поручено дежурство по дому. Ведь женщины в Москве сильнее тебя, и, конечно, больше пользы приносят. Дальше. На завод тебя бы вначале не взяли, тебе было еще только 15 лет. Элюшка, война требует много жертв. Много инженеров, техников людей с высшим образованием погибают, а кто за них будет строить, восстанавливать все разрушенное? Это будем делать мы, те, которые получили возможность в военное время учиться. Конечно, если мы с тобой будем учиться только для себя, чтобы вырасти умными женами, то от этого никакой пользы. Но если мы будем учиться для страны, будем в будущем для нее работать, то ты, конечно, понимаешь, что и мы окажем не меньшую помощь стране, чем Зоя. Кроме того, летом мы будем работать в колхозе. Ведь и это помощь фронту. Ладно, Зое этого было мало.. И тебе, и мне хочется большего.. Но подумай, могла бы ты, будучи партизанкой, сделать столько же как Зоя? Нет, Элюшка, не смогли бы мы, уже только потому, что мы еще слишком малы, еще недостаточно умны для этого.

Это я отвечаю на твой вопрос “Очень ли я виновата в том, что не осталась в Москве?” И поэтому мне кажется, что все, что ты можешь, все, что в твоих силах и что разумней, ты делаешь для родины, учась хорошо, и пойдя летом в колхоз”.

Май 1942 года. Эльге.

“Сегодня только нашла заметку “Ответ школьнице”. Элюшка, я согласна с автором. Знаешь, мне кажется, есть геройство, бросающееся в глаза (это подвиги в борьбе на фронте, подвиги в строительстве заводов, в сооружении плотин и др.). Но есть подвиги, заслуги которых тоже огромны, но они не бросаются в глаза…. Элюшка, сражаться на фронте среди партизан геройство, но учиться и работать в тылу – тоже. Представь себе, если все уйдут на фронт, кто будет сеять и убирать урожай? Кто? Раз страна постановила, что нам надо учиться и работать в тылу, значит, это нужно, и мы в тылу принесем больше пользы, чем на фронте. И если у людей тыла есть стремление бороться на фронте, это очень хорошо, это поддерживает фронт, но это не значит, что на работу в поле надо смотреть “это все не то”. Нет, Элюшка, это то. Армию надо накормить, рабочих на заводах надо накормить, за детьми красноармейцев надо смотреть, учиться для будущего надо. Согласна? У меня сейчас такое желание работать на поле, что просто ужас. Вот скажи, Зоя совершила геройский подвиг, она умерла геройски, она герой. Но если бы Зоя осталась в тылу и сумела в своей бригаде организовать работу так, чтобы они скорее и лучше всех убрали картофель – это было бы геройство или нет? Я не знаю как она работала, очевидно, хорошо. Но я к чему веду? Я хочу сказать, что и на поле можно доказать свою любовь к Родине и принести ей пользу. Ты согласна?

Элюшка, не думай, что я не мечтаю о фронте. Нет, знаешь иногда сидишь на уроке и думаешь “может десант какой высадится, да может мне удастся задержать кого-нибудь”. И так хочется показать себя, доказать что и я умею бороться. Ты понимаешь?

Но мысли, что то, что я сейчас учусь, что, то, что мне придется летом работать в колхозе – “это все не то”, у меня нет. Постановили, что с шестого по десятые классы работают в поле – я буду работать. А объявят завтра, что все комсомольцам на фронт – я пойду. Согласна?”

7 сентября 1942 года. Эльге.

“Я часто думаю, вот вырасту, будут у меня дети, и спросит кто-нибудь из них: “Мама, а что ты делала во время войны?” “Эвакуировалась, деточка, сидела в “Лесном”, хорошо питалась, думала о всяких пустяках, увлеклась одним мальчиком, ошиблась в нем, переживала и прочая дрянь. В то время как могла быть в другом месте, больше видеть, делать, быть в 1000 раз полезнее”. И, правда, Элюшка, в то время, когда я работала на поле, это еще так сяк, не загрузим транспорт, если себя обслужим питанием. Но сейчас шью форму для нас, старшеклассников, и это вообще как-то не то…. Я сама тебе писала, что нужно уметь скромно трудиться, помнишь? Но мне хочется чего-то большего, хочется чего-то, а чего не знаю. Но мне почему-то стыдно будет перед другими, перед своими детьми сказать, что я эвакуировалась, что жила хорошо, в то время как другим приходилось очень туго...

Между прочим, Элюшка, я стала жутко ругаться нехорошими словами. Ругаюсь на каждом шагу. И от этого как-то не легче, но, не знаю, как сказать, знаешь, как-то не хорошо, а как-то по другому, хуже, но что-то удовлетворяющее. Попробую отвыкнуть, но знаю, что это будет очень трудно, так как я уже привыкла материться. Не сердись, но я сейчас вообще совсем не такая, какой хотела бы быть. Вот и все...”.

Сомнения

10 декабря 1941 года. Эльге.

“Элюшка, когда увидимся, я тебе много расскажу про местных жителей, про красноармейцев, которые здесь остановились”.

Так обозначена тема, о которой можно будет поговорить с подругой лишь наедине, без посторонних ушей.

Что же там за тайны скрывались, о которых опасно было писать? Сегодняшнему поколению покажется просто нелепым, что я побоялась написать о колхозниках, отлынивавших от работы на колхозных полях, “даже во время войны!”, о чем я с великим недоумением узнала той осенью. Мы убирали картошку из уже промерзавшей земли, Володя Деготь осваивал комбайн, а славные труженики советских полей не проявляли должного энтузиазма! Почему? Я понять не могла.

А в газетах о таком не писали!

Еще я, московская школьница, покупавшая в праздничные дни вместе с Эльгой вкуснейшие восточные сладости в Столешниковском переулке, любившая тянучки, и не любившая ириски, вдруг узнала, что мои поселковые одноклассники никогда в жизни не только не пробовали, но более того, даже просто никогда не видели тех чудо-конфет. И кусок сахара был для них уже до войны величайшей редкостью.

Как же так? Я-то думала, что все в стране живут так как москвичи, и везде есть Елисеевские гастрономы, булочные Филиппова, кондитерские с заморскими сладкими чудесами. А на самом деле, вовсе не так, а совсем по-другому жили люди недалеко от Москвы, в Горьковской области. Почему такое неравенство?

И почему из газет о таком не узнать?

А доблестные красноармейцы, какие они, наши герои, защитники отечества? Они тоже были в моем представлении все как на подбор сошедшими с плакатов – сильные, мужественные, вдохновленные величием задачи, выпавшей на их долю – разгромить фашизм, спасти от него человечество.

А с чем я столкнулась?

Недалеко от нашей бывшей помещичьей усадьбы, в которой жили осень и зиму мы интернатские старшеклассники, в деревне была расквартирована какая-то воинская часть. Солдат очень плохо кормили, и некоторые из них приходили к нашей кухне, выпросить кусок хлеба. Почему защитников отечества держали впроголодь, мы не понимали. Но решили немедленно принять доступные нам меры – постановили на лагерном совете, что сами не будем в обед есть хлеб, а соберем его и отдадим воинам. И не единожды, а все время, пока не наладится красноармейское питание.

Но интернатское начальство, прослышав о таких наших подвигах, напрочь запретило нам совершать благородный поступок, наложив вето на решение совета интерната. Но мы не сдались. Нельзя? Так мы тайно поможем, как можно допустить, чтобы красноармейцы голодали!

Сказано – сделано. Хлеб был собран быстро и в большом количестве, и четыре девчонки – самые рослые, Диониза Брандон, Нина Цыбина, Женя Кузьмина и я были делегированы поздно вечером, чтобы никто из нашего начальства не увидел, тайно отправиться в деревню и вручить мешок голодающим.

Была холодная звездная ночь. Вдоль дороги – снежные сугробы, отливавшие таинственной синевой, переходившей в пугающий черный цвет. За каждым сугробом нам чудились, если не чудища, то, по крайней мере, зубастый волк или какой-нибудь злой прохожий, нацеливающийся на нашу хлебную поклажу или девичью честь. Нам было страшно. Но, наконец, слава богу, мы вошли в деревню и оказались у дверей избы, превращенной в казарму. Робко приоткрыли мы дверь, предвкушая увидеть радостные лица людей, которым мы принесли хлеб, и, ощущая благостное тепло, что окутало нас, замерших, на пороге.

– Дверь закройте, сволочи! – крикнул кто-то с верхних нар, раздраженный тем, что мы напускаем холоду.

Мы послушно поспешили прикрыть за собой дверь.

– Девки пришли! – радостно и изумленно крикнул еще кто-то, успевший нас разглядеть сквозь облако оттаивающего морозного воздуха. – Бери любую, – широким жестом проявил он щедрость по отношению к своим сотоварищам, и начал спускаться с нар.

– Мы вам хлеба принесли, – только успели мы пролепетать и, бросив мешок на пол, пулей вылетели на улицу. В интернат мы бежали, сломя голову.

Мы смертельно испугались наших красноармейцев.

Короче, я, как и любой подросток, продолжала в интернатские военные годы познавать жизнь, знакомиться с ее мне неизвестными доселе сторонами. Естественный, вроде бы, процесс. Но мои “открытия” шли в разрез с официозной пропагандой, с образом советского человека, что рисовала литература, пропагандировала газета, озвучивало радио и торчало в моей голове. И увиденное было “опасным открытием”. Вот я и секретничала в письме к Эльге, чтобы не навредить ни ей, ни себе.

2 августа 1942 года. Эльге.

“Элюшка, вот ты работаешь в госпитале, наверное, разговариваешь с бойцами. Напиши мне немного о том, что они говорят, рассказывают о зверствах, о пленных и т.д. Напиши мне, пожалуйста, что они сами видели”.

Я понимала, что соотношение зверств и человечности на войне не может быть таким страшным, как рисуют газеты военной поры. Понимала, но все же сомневалась. Неужели газеты врут, скрывают другую сторону – человечное отношение людей друг к другу, несмотря на войну? Я ведь знала, в немецкую армию, наверняка, попали и мои двоюродные братья, и я не думала, что и они тоже участники изуверских пыток над мирными людьми, детьми и стариками. Я даже была уверена, что на такое они не пойдут. Но газеты…

И я прошу подругу рассказать правду. Но только намекаю на проблему, ибо понимаю – выразить вслух сомнения в правдивости газетной информации сочтут за преступление.

22 ноября 1942 года. Эльге

“Я только что услыхала информбюро. Наши продвинулись на 60-70 км.! Наступление продолжается! Ты бы знала, что у нас сейчас творится. Девчонки еще не спали, т.к. у нас был сегодня вечер, вскочили и к радио. Ура! Ура! Кричат семиклассницы. А мы в коммуналке собрались и разговариваем. Может, мы действительно весной уедем в Москву? Ведь нам (8-10 классам) обещали это! Элюшка, а все-таки как быстро двигаются. Ведь смотри, за три дня – 60-70 км. А там под Москвой было за 4 месяца – 400 км. Конечно, так быстро, как первые дни двигаться не будут, но все-таки. 1942 год должен быть разгромом Гитлеровской Германии. Сейчас 1942 год. Я мало понимая во всем этом, но мне кажется, и англичане теперь быстрее откроют второй фронт. Ведь им выгодно! Как все это хорошо”.

8 января 1943 года. Эльге

«Элюшка, тебе никогда не приходило в голову, что нужно знать не только свою партию, но и другие, чтобы любить свою, чтобы искренне верить своей».

Такой вот вопрос вклинился в следующее письмо от 8 января 1943 года. Через пару дней мне исполнится 16 лет, наступает время духовного роста.

Мысли о будущем

8 января 1943 года. Эльге.

“Мне много надо читать по-немецки, а то я плохо знаю немецкую историю и литературу. Элюшка, не знаю, поймешь ли ты меня, я раньше никогда тебе об этом не писала, но я как-то люблю Германию. Это, может быть, смешно, но я чувствую, что это моя Родина. Я обязательно должна там работать, там бороться с фашизмом. Я не умею об этом говорить, я лучше переведу тебе несколько строк из папиного письма “Этот год должен стать годом окончательного разгрома гитлеровского фашизма, и тогда мы все вместе примемся за работу, чтобы побороть позор и несчастье, которое принес Гитлер немецкому народу. Это будет нелегкой работой, слишком глубоко это втравили и пройдут, может быть, годы, чтобы освободить наш народ и нашу Родину от этой вонючей кучи, в которую загнал его Гитлер. Мы должны считать себя счастливыми, что мы коммунисты и не запачкались этой грязью. И тем лучше мы поможем вымести эту кучу”. Элюшка, я читала книги. Сколько выстрадал этот народ, сколько его обманывали перед приходом Гитлера к власти, и особенно после. Когда уже большинство хотело голосовать за коммунистов, фашисты подожгли рейхстаг и обвинили в этом коммунистов. Выборы провалились и у власти стал Гитлер! И как народ обманулся в нем, какой это зверь и вся его банда. Элюшка, об этом надо читать, надо понять, какой умный это зверь. Ты читала “Коричневую книгу”? Прочти, там хорошо сказано о рейхстаге. Элюшка, я мечтаю о борьбе в Германии, но не знаю, сумею ли быть борцом, во всяком случае, я должна хорошо знать историю и литературу Германии.

Элюшка, тебе никогда не приходило в голову, что нужно знать не только свою партию, но и другие, чтобы любить свою, чтобы искренне верить своей.

Не знаю, могу ли я любить Германию? Я слишком мало там была, я совсем ее не знаю, но чувство какое-то у меня есть, и мне больно, если кто-нибудь пишет плохое о немецком народе, и радостно, если находят в нем достоинства.

Мне очень хочется, чтобы быстрее кончилась эта война, чтобы понял немецкий народ до глубины костей, что его опять обманули, и чтоб была революция, и чтобы я в ней могла тоже, хоть немного, помочь. И чтобы яснее все это понимать, больше знать, мне необходимо в Москву, к маме с папой. Они много могут рассказать, многое объяснить, а тут я как-то боюсь спрашивать, вдруг не так поймут.

Элюшка, ты меня понимаешь? Я долго обо всем этом думала, немного писала маме с папой, все это еще не совсем ясно, но что-то есть. Была бы ты со мной, ты бы лучше поняла меня, чем в письме.

Но одно может быть, и это я пишу не пустое, а обоснованное, что, может быть, я никогда не стану учительницей по математике. Но для этого надо сперва выбраться отсюда в Москву и по возможности в этом году сдать и за 10-ый класс. Элюшка, дорогая, я бы очень хотела, чтобы ты меня поняла хорошо-хорошо”.

Последние строчки в приведенном письме содержат намек на перспективу моей учебы в секретной разведшколе Коминтерна под Уфой. Мысль о поступлении в разведшколу, но не сейчас, а только после окончания 10 класса во мне тоже сидит. И это не пустые мечты, а вполне реальный жизненный поворот, ибо существовала в Кушнаренкове разведшкола и уже учатся в ней многие дети сотрудников Коминтерна и мои люксовские знакомые , что были чуток постарше, в ней тоже уже учились. И работа в Германии тоже маячит для меня на горизонте. Но, тем не менее, ссначала надо закончить не только 9-ый, и обязательно и 10-ый класс. Такова моя ближайшая цель.

Тема родины не была для меня мучительной, не она занимала душу. Я была готова стать педагогом в СССР, и в равной степени – партработником ради строительства социализма в Германии. Не было во мне весов, на которых я бы взвешивала все “за” и “против” того и другого варианта своего будущего.

Сегодня я удивляюсь своему тогдашнему спокойствию, своей способности оптимистично принимать настоящее и без всякой тревоги думать о будущем.

МЫ ВЗРОСЛЕЛИ В ВОЙНУ

Мы, интернатские воспитанники, взрослели, но не всегда и не во всем так, как положено взрослеть детям. Мы взрослели в войну.

Мы, подростки, все время хотели есть.

Интернатские поля и грядки были не столь велики и обильны, чтобы накормить досыта бурно растущих двеннадцати-шестнадцатилетних главных работников интерната. Мы садились за стол голодными, и такими вставали из-за стола. А для того, чтобы хотя бы заморить червячка на уроках четвертой смены в школе, что была за семь километров от интерната, мы ухитрялись еще и сэкономить из трех кусков черного хлеба, что давали на обед, один. Уже по дороге в школу начиналась борьба с искушением отщипнуть хотя бы крошечку. На разговоры о вкусной и здоровой пище, коей нас кормили в чудесном прошлом, был наложен строжайший запрет. И все равно, каждый вечер, вернее почти ночью на обратном пути из школы, кто-нибудь нарушал табу и начинал мечтательно вспоминать, какую жареную картошку готовила его мама, когда-то...

Мы зарастали грязью.

У всех интернатских то и дело появлялись вши. Мы регулярно керосинили головы, но вши, терпеливо переждав некоторого время, снова поселялись в наших нестриженых шевелюрах, остричь которые мы считали несчастьем хуже смерти и никого не подпускали к себе с таким посягательством на права личности.

В бане мы мылись регулярно каждые десять дней, при норме два ковша горячей воды на человека. Такой порцией надо было суметь вымыть голову, все тело, ополоснуться и сделать маленькую постирушку – хотя бы лифчик и трусы привести в божеский вид посредством серой липучей массы, пахнувшей селедкой и называвшейся мылом. Мы научились искусству использования одной и той же шайки тепловатой воды для многократных функций смывания грязи, искусству, которое диктовалось постоянной необходимостью экономить дрова.

В каждой из огромных комнат бывшей помещичьей усадьбы в Захарьино, где зимовали школьники седьмых-девятых классов, жило по восемнадцать-двадцать девочек. Около чуть теплой печки всю ночь сушились валенки и не стираные портянки, никогда зимой не просыхавшие. Утром в холодной комнате мы влезали в холодную одежду и влажную обувь и мечтали хотя бы разок где-нибудь согреться до самой последней косточки.

Зимними ночами мы спали не раздеваясь. И за партами в школе, где тоже не топили, сидели в той же одежде, да сверху еще и пальто. Ночью то же пальто накидывалось поверх одеяла, для согрева, пальто, которое, естественно, никогда не стиралось.

Мы дичали.

Время от времени нам показывали кино, с обязательной вначале кинохроникой о событиях на фронте. Только Миша Ф. два раза падал в обморок, когда на экране появлялись горы голых, худющих человеческих трупов людей, убитых в концлагерях фашистами. Мишу стали запускать в кинозал только после окончания хроники. А мы, остальные, глядели на происходившее на экране все более спокойно, потом почти равнодушно, и, в конце концов, даже с чувством, что видим сто раз уже виденное, ничего особенного, можно бы показать и что-нибудь пострашнее, чем трупы во рвах и повешенных на виселице. И, к сожалению, последнее не было бравадой, скорее психологической защитой через привыкание к тому, что противно полудетской душе, что детям знать не надо, ибо искажает им мир, переворачивает душу. Мы защищались от ужаса войны бесчувственностью, ее в себе растили, а Мишу чуть-чуть презирали за “мягкотелость”, уместную только у кисейных барышень. Мы сознательно черствели, в этом я должна признаться.

И вот однажды, “утомленные ужасами войны”, ради восстановления остроты ощущений и чтобы испытать себя на способность или неспособность к тому, что творят фашисты, четверо наших четырнадцати- и шестнадцатилетних ребят совершили такое, что не могли вынести даже вчетвером. Им нужно было с кем-то поделиться, и в то же время проверить посвященного на крепость его нервной системы, узнать, насколько он впечатлителен. А может быть скажет “ничего, мол, особенного” и выдаст им индульгенцию?

Выбор почему-то пал на меня, пятнадцатилетнюю, дружившую с одним из них и влюбленную во второго, тоже из той же четверки. Загадочно улыбаясь, эти двое позвали меня поглядеть на “такое, что я в жизни своей никогда еще не видела”. Я была любопытна и доверчива, слова друзей меня заинтриговали. Но предлагаемое “чудо” можно было узреть по уверениям моих искусителей только с самой верхотуры противопожарной каланчи, что высилась на территории интерната в Захарьино, где мы тогда жили. Поощряемая и поддерживаемая впереди меня поднимающимися друзьями – им, как я поняла позже, так лучше было рассмотреть выражение моего лица – и подстрахованная младшей парой друзей, я начала карабкаться на каланчу.

– Не бойся, это не страшно, но ты такое увидишь, – подогревали мое любопытство ребята ради успешного преодоления мной последних ступенек бесконечно высокой каланчи. А высоты я боялась.

Наконец, оставалось всего несколько ступеней до верхней площадки, моя голова уже поравнялась с ней, я подняла глаза и увидела... Боже мой, что я увидела.

На верхней перекладине каланчи, с веревкой на шее болталось мертвое тело повешенного щенка, интернатского любимца. Я пришла в ужас. Неописуемый гнев против мучителей захлестнул меня, я заорала: “Фашисты! Вы настоящие фашисты!” и скатилась бы кубарем вниз с самой верхотуры, если бы предусмотрительные юные садисты не обеспечили меня загодя двумя телохранителями, стоявшими несколько ступеней ниже.

Мы хотели всех четверых исключить их пионеров и комсомола, но не исключили. Мы хотели с ними никогда больше не разговаривать, наказать всеобщим бойкотом, но, кажется, сами не выдержали.

Мы дичали вместе с дикостями войны, и скоро, очень скоро забыли маленькое доверчивое, теплое создание, так и не успевшее вырасти. Кругом было так много смертей... И даже встреченная однажды днем по дороге в школу телега, нагруженная окоченевшими трупами людей, умершими от тифа, нас напугала только на пару часов. Но и там, в том страхе-сочувствии мертвым было и беспокойство за наши шевелюры. Мы поняли, что раз в округе тиф, то нас снова будут атаковать приказом – постричься наголо. На обсуждение этой опасности мы быстро и переключились, а ночь проспали спокойно.

Конечно, я родом и из военного детства, как любой мой сверстник. Но мы были бы другими, если бы только гримасы войны формировали наши души. Я, как и мои однолетки, принесла в военное детство уже накопленное ранее, и думаю, что это спасало от ожесточения, столь необходимого в войну. Да, мы дичали, да, мы мерзли и хотели все время есть.

Но в нашем детстве, пусть военном, мы многому научились: пилить и колоть дрова, топить печь, стирать в речке близ проруби вальком белье, кормить поросят. Мы овладели навыками, необходимыми в поле: сажать, поливать, рыхлить, пропалывать, окучивать, прореживать. Короче, делать все, чтобы семя превращалось в растение.

Мы научились не ссориться по пустякам и прощать обиды, и даже поступки, такие, что прощать трудно. Мы сделались терпимыми к сверстникам, но еще не ко всем взрослым.

В интернате под руководством молоденькой учительницы географии Софьи Павловны Русаковой работал кружок художественной самодеятельности, был задействован ребячий хор, даже на скрипке кое-кто играл, ставились пьесы, готовились художественно-музыкальные монтажи к праздничным датам, пелись частушки каждым, кто того хотел и во что был горазд.

Мы все время были заняты, на безделье и скуку не было времени. И наши мальчики даже не курили.

И мы трудились.

У всех интернатских была одна общая цель – победить германский фашизм, помочь фронту выстоять, внести свой вклад в победу хотя бы тем, чтобы вырастить на интернатских полях такой урожай, который дал бы возможность всем нам выжить, а сверхзадача – кое-что суметь сдать государству для фронта. И интернат добился осуществления обоих целей. У нас на полях росло все необходимое, что может расти на земле, добросовестно поливаемое в каждую лунку витамином “Г” руками бригады школьников – подростков. Капуста вырастала величиной с две человеческие головы, морковь достигала семисот граммов, а меньше трехсот не попадалась, горох рос выше человеческого роста и мы убирали его, скатывая в огромные вальки, выстроившись в плотную шеренгу вдоль всего горохового поля. Таких овощей-гигантов я больше никогда не видела, а виновником невиданных урожаев был ленинградский агроном, фамилию которого я, к сожалению, не запомнила. В свинарнике набирали вес поросята, в коровнике давали молоко несколько коров. У младших детей на столе было и молоко, и даже масло.

И еще, важное. В голодном своем отрочестве мы не стали жадными. Иногда кое-кому выпадало большое счастье – посылка-оказия из дому, и не было случая, чтобы счастливчик съел содержимое сам. Все вкусности немедленно поступали в общий котел для всех обитателей комнаты и ими наслаждались все вместе, иногда несколько дней, иногда один всего вечер. Посылочные общие трапезы были радостным, совершенно не жертвенным делом для получателя съедобной весточки из дома, он не мог бы радоваться, если ел бы один.

Без доброты друг к другу мы бы не выжили, психологически не выжили бы.

Часть II. ЛЮБОВЬ

СВЕТ РАШЕВСКИЙ

МОЯ ЛЮБОВЬ И МОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

Мне было четырнадцать, всего четырнадцать лет, когда началась война, и шестнадцать, когда я вернулась домой в Москву из эвакуации в интернате Коминтерна.

Я взрослела во время войны, и это, несомненно, откладывало печать на мое духовное развитие. Но вместе с тем, ничто не смогло нарушить естественного перехода подростка от детства к юности, предопределенного природой. И лично мне, как и моим сверстникам, предстояло испытать и пережить радости и муки первой любви, вдали от мамы и папы, но рядом с ребятами из интерната.

Сразу признаюсь – центральное место в письмах Эльге занимает именно любовь. И дневник, который я вела в интернате, тоже был заполнен не только подробностями интернатской жизни, но более всего историей моей любви и моих страданий.

Я была уверена, что интернатские девочки, с которыми я ходила в школу и спала в одной спальне, не станут интересоваться моими записями, зная, что читать чужие письма, а тем более дневники, нельзя. Я и дома в Москве не прятала от мамы и папы свою книгу-дневник, уверенная, что родители без разрешения не прикоснутся к моим тайнам. Конечно, меня ждало горькое разочарование. И обнаружив девчачье вероломство – все они читали, да еще и мальчишкам рассказывали о прочитанном, я вырвала все написанное о любви, разорвала на мелкие клочья и утопила в деревянной будке – уборной. Но не писать я все же не могла, и выход был найден– о своей любви я стала писать в дневнике только по-немецки, что было недоступно любопытствующим девочкам.

Но в шестнадцать лет, вернувшись в Москву, я однажды, возненавидев себя “за слабохарактерность”, проявленную в любви, и в приступе острого неприятия своего “прошлого”, сожгла интернатский дневник 1941-43 года в люксовской уборной. Печально, но факт. И теперь вспомнить свою любовь в четырнадцать-шестнадцать лет я могу только по письмам Эльге. Письма подлинные, я их не правила, даже не сократила.

Думаю, что и сегодняшним подросткам, не всем, конечно, но кое-кому, будет интересно узнать, как переживали первую любовь их бабушки, в Советской стране, при господстве соответствующей советской морали, презиравшей секс и дававшей юношам и девушкам «разрешение на любовь» не раньше 18 лет.

Но в интернате, вопреки запретительным общественным установкам мое сердце четырнадцатилетней восьмиклассницы сумел растревожить пятнадцатилетний девятиклассник Свет Рашевский. И я влюбилась.

ПАПИНО ПИСЬМО О ЛЮБВИ СОВЕТСКОЙ ДЕВУШКИ

Но прежде, чем перейти к моим письмам Эльге , я с начала приведу один отрывок из папиного письма мне в интернат, посвященного как раз той теме, которой полны мои письма. Тема папиного письма – книга-дневник влюбленной 15 летней немецкой девочки Катрин, который она вела во время первой мировой войны 1914-18 годов. Я прочла эту книгу еще в Москве, очень она мне понравилась, и я посоветовала папе ее прочесть. Папа это сделал уже после моего отъезда из Москвы.

Москва. 24 августа 1941 года. Папа мне.

“Я еще хотел написать тебе о впечатлении от чтения “Катрин идет в солдаты”. Но теперь прошло уже много времени и я не нахожусь больше под свежим впечатлением.

Первое, что надо иметь в виду, это то, что автор, сам, очевидно, выросший в мелкобуржуазной среде небольшого городка, изображает в своем романе именно мир мелкой буржуазии. Она делает это не без таланта и очарования, и для тех, кто не имеет представления о семейной жизни этого круга, предоставляет довольно поучительную возможность туда заглянуть. Она подтверждает то, что буржуазия и в личной жизни не имеет больше идеалов, достойных защиты.

Но обратимся к главной героине, к нашей Катрин. Без сомнения, чтение дневниковых записей 15 –ти летней “героини” очаровывает. Зарисовки Катрин отлично отображают эти, для молодых людей так часто сложные годы, когда они вырастают из детских башмаков, и наступает первое “пробуждение весны”. Первая большая любовь, и на много старший друг Иоганн, который проявляет себя как порядочный мужчина, и любовные приключения – все это очень типично для молодых детей буржуазии, не имеющих никаких обязанностей и работы. Когда я читал первые дневниковые записи совсем еще юной Катрин, я все время задавал себе вопрос, что они дали тебе. Сумела ли автор указать путь молодым людям, которые еще не разгадали “загадки жизни”? Нет. Но такой задачи она перед собой и не ставила. Но даже, если бы она этого захотела, то она тебе, советскому подростку, смогла бы рассказать сердечно мало или даже ничего.

А теперь о годах первой мировой войны. Книга в целом верно отображает, какой восторг вызвало начало войны в рядах буржуазии, и как быстро добровольцы из новоиспеченных абитуриентов впали в скорбное уныние. Судьба Катрин и ее сердечного друга Луриен трагична и по-человечески потрясает, но выход все же типично буржуазный. Мы сейчас тоже живем в войне, более грозной, чем первая мировая, и не мало молодых советских людей разлучены друг с другом в силу необходимости выполнить свой долг перед отечеством и все отдать в борьбе. Ты можешь себе представить, чтобы комсомолец, пусть даже имя ему Луриен, станет писать такие же письма с фронта, как это сделал друг Катрин? Нет, конечно, нет, ибо советский Луриен знает, за что он борется, и за что, возможно, отдаст свою жизнь. А советская Катрин, хотела бы она умереть потому, что потеряла любимого человека? Конечно, нет. Свою ненависть к варварскому фашизму она бы удесятерила и примкнула бы к передовым рядам комсомолок-воительниц. Насколько лучше и ценнее был дневник Кости Рябцева.

Ну, спокойной ночи, уже пол второго ночи. У нас сегодня тихая ночь. Папа”.

Теперь, после того, как папа высказал свое мнение о том, какой должна быть первая любовь советской девушки, я предоставлю слово о первой любви советской девочке-подростку, т.е. себе самой через письма, что подобны дневниковым записям. Подозреваю, что мои письма, как ни странно, в чем-то похожи на переписку современных подростков в аськах и в блогах, хотя старшее поколение зачастую и уверено, что «мы были не такими», и нередко возмущается откровенностями своих отпрысков в «самых интимных вопросах, не подлежащие разглашению». Забыли себя?

НАЧАЛО. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

«Один парень из местной почты»

Только 1 сентября 1941 года я сумела написать первое письмо Эльге, получив, наконец, ее куйбышевский адрес. Как много мне надо было рассказать подруге!

Первым делом я сообщаю Эльге о Свете и его друге Сергее, с которыми делюсь своими мыслями гораздо откровеннее и чаще, чем с девочками – соседками по комнате. У меня нет в интернате подруги, но объявилось два друга, к которым я обращаюсь за советом в неожиданных жизненных ситуациях. Они наперсники и той истории, которая приключилась со мной уже вскоре после прибытия в интернат, и я спешу рассказать о ней в письме подруге, хотя событие уже в прошлом.

1 сентября 1941 года. Эльге.

“…Теперь напишу о личных делах. Во-первых, в меня влюбился один парень из местной почты. Ему лет 19-23. Он хотел со мной познакомиться через одного парня. Я познакомилась. На следующий день он мне надоел. Когда увидимся, расскажу подробнее. И вот я получаю от него письмо. Копию шлю тебе. Но предварительно опишу его. Среднего роста, парень деревенский, глуп, пишет неграмотно, хорошо пляшет русскую. Спишу письмо со всеми ошибками (почерк у него прекрасный):

30 июля 1941 года.

Секретно.

Добрый день.

Здравствуйте Трава. Это пишет вам начальник почти Лесного курорта Иванов Василий И (Фамилия изменена - В.Ш.). Во-первых. Я хочу Трава вас спросить желаете или нет вести знакомство и “любов” но и поверьте Трава мне больше не кто здесь не нравится и когда я только вас у видел то у меня были мнения пойти гулят но и дальше я вас прошу открыть свою правду можно или нет это вы можете на писать тоже мне письмо и в поч. Ящик но и еще прошу я вас Трава не разглашайте все что я вам на писал и также слашать людей нечего это конечно дело ваше и ваше мнение. Я вам хочу предложить но и вы возможно обижатся будите что я вам на писал, а не подходом то вы очень мало бываете на эстраде. Вот что я хотел вам описать описывайте все подробно жду вашего ответа.

Не подивите что я вам написал вам не многознакомый.

Досвидания. С приветом. В. Иванов.”

Сейчас, когда через шестьдесят лет я перепечатываю это послание, я умиляюсь – насколько оно трогательное, скромное, даже заботливое. Мой юный начальник почты прямодушно сообщает мне, чего от меня хочет – везти знакомство и любовь. Вместе с тем боится обидеть – не с глазу на глаз выразил он свое желание, а в письме, но ведь я редко хожу на эстраду, где в нашем интернате каждый вечер бывают танцы, а ему надо знать правду – согласна я или нет. И выбор он оставляет за мной. Он не требует, а просит, вот что меня очаровывает сегодня в его неуклюжем послании и просьба – не разглашать его тайну, никому не рассказывать о письме. Вроде Татьяны Лариной, “Себя на суд Вам отдаю”.

А я? Юная москвичка, с присущей мне львиной долей московского снобизма, что узрела я, четырнадцатилетняя?

“ Ни одного знака препинания!” – вот и весь мой комментарий! А как поступила? Соблюла его тайну, пощадила душу весьма, между прочим симпатичного, как мне сейчас помнится, паренька?

“Никакого письма я ему, конечно, не писала, а просто пошла на почту и сказала: “Вот вам ответ: Я не хочу”. Он сказал: “ Хорошее дело” и с чувством добавил: “Всего вам хорошего!” Я вышла и заржала”. На этом и кончено.”

Ничего себе, а? Сделала человеку больно и “заржала”. От чего вот только? А дальше – хуже.

“Письмо это я показала только двум парням, которым доверяю больше всех. Им я доверяю почти также как тебе. Один, Сергей, посоветовал исправить все ошибки красным карандашом и отдать. Я так не сделала. Еще один, Свет, меня поругал за то, что я с ним вообще связалась. Они правы. Но надо ведь все на свете испытать. Я с Василием (мы его зовем Ваньтяем) ни разу не разговаривала, кроме того, что меня зовут Травкой. Вообще дурак набитый.”

А последний вывод откуда? Ни разу с человеком не разговаривала, но уже “знаю”, что дурак набитый. Сама еще дурочка, чувства других людей не умеющая ни уважать, ни щадить. Ну, погоди, отольются мне еще чужие слезы, ох, и отольются, и очень даже скоро. А пока тишь да гладь, и самоуверенное спокойствие души.

Какой-нибудь психолог, возможно, оправдает мое “дурак набитый” естественной подсознательной самозащитой девочки, еще не готовой к серьезным, взрослым отношениям с представителем другого пола. Но мне все же стыдно за свою беспощадность. Слава богу, хоть совета Сергея не послушалась, ума хватило.

И еще одно замечание просится сегодня на бумагу. Вася русский поселковый парнишка, а та, которой он предложил “знакомство и любовь” немка, и уже месяц с лишним идет война. Я об этом хоть чуть-чуть задумалась тогда? Да ни в одном глазу!

Тем более, что влюбился, вроде бы, еще и физкультурник.

“Физкультурник притворяется влюбленным в меня. Я с ним резка и на предложение танцевать с ним отвечаю отказом”.

Этот взрослый парень был еще и нашим пионервожатым, и с ним я конфликтовала не на шутку, уж не помню по каким вопросам, но спорила отчаянно, не соглашалась, отстаивала свою позицию. И однажды, устав от моих дерзостей, не найдя иного аргумента в доказательство своей правоты он, с моей точки зрения, уже “побежденный” моими возражениями, гневно выпалил в мою сторону: “Не считай себя высшей расой!”

Ударил словами наотмашь, помнил, что девочка эта – немка.

А начальнику почты Василию моя национальность была до лампочки. Тогда. Как и мне. Тогда.

Первые сведения о Свете и о Сергее

1 сентября 1941 года. Травка Эльге

“Со Светом и Сергеем и еще одной девочкой мы дежурим ночью с 11 вечера до 6 утра. Мы дежурим по два человека: один мальчик, одна девочка и охраняем кухню и проверяем посты дежурных. Раз я дежурю со Светом, другой раз с Сергеем.

Свету всего 15 лет, перешел в 9-ый класс, но выглядит 17-18 летним. Свет не красивый, но у него прекрасный характер. Он отличник. В лагере говорят, что он меня любит. Не влюблен, а именно любит. Я и верю, и не верю.

Сейчас он сидит на соседней террасе и свистит.

Ты мне, конечно, поверишь: я его не люблю, но дружить с ним очень интересно. Он мне помогает в изучении устава ВЛКСМ. Он комсомолец. У него толстые губы, толстый, но прямой нос, сросшиеся брови, черные вьющиеся волосы, небритые щеки, но красивые глаза. Норму по пилке дров он выполнил на 250 %.”

Такая вот девичья характеристика Света Рашевского. И брови описала, и губы, и волосы, и партийную принадлежность – комсомолец, а главное – норму он перевыполняет, такой вот молодец! В лентяя, не желающего хорошо трудиться во время войны, я бы влюбиться тогда не могла. Мой возлюбленный обязан был быть стахановцем. Сие факт, смешной, находящийся, конечно, в полном противоречии с законами любви, которая зла, ибо можно полюбить и козла. Но иначе я лично не могла. Трудовая доблесть входила в мои понятия о хорошем парне. А впрочем?

Не так все однозначно, ибо следом в письме идет характеристика и Сергея Гуляева:

“Сергей высокого роста, стройный, красивые ласковые глаза и чудесный, странный голос, свет волос мой, прямые, зачес. Многие девчонки в него влюблены, ему 16, но перешел только в 8 класс, так как оставался на второй год в 7-ом классе. Сейчас перешел с отличными и хорошими отметками. В их классе осталось 20 человек на второй год. Он предводитель нарушений дисциплины в классе, но за честность учителя его любят. Очень умело рассказывает о своих приключениях в классе. С ним я сошлась не так как со Светом, ибо тот, кажется, бегает за одной девчонкой, во всяком случае, он делает такой вид. Мне кажется, что не бегает.”

Дела Сергея в мирное время, я, конечно, записала с его слов, поверив и в 20 учеников одним махом оставленных в 7 ом классе на второй год. На сколько процентов интернатский красавец-сердцеед выполнил норму по пилке дров, и комсомолец ли он – я почему-то не сообщала. Зато глаза – ласковые, голос – чудесный, об этом я сочла важным сообщить подруге. И не поняла, дуреха, что Сергей по привычке, походя, из всеядного любопытства голосом “охмурял” и меня, наглядно обучая Света искусству обольщения. Сергей был “учителем” Света в делах сердечных, и не скрывал этого. А мне было интересно, по-дружески интересно с обоими. И я им доверяла.

1 сентября 1941 года. Травка Эльге.

“.... Свет работает с Сергеем на веялке и комбайне, и дают по 1-2 трудодня в день”.

Нет, все-таки трудовая доблесть Сергея у меня тоже в почете. Хотя и не на первом месте.

Продолжение письма от 1 сентября 1941 года:

“ Из девчат ни с кем не дружу. Со всеми в хороших отношениях.. Нас со Светом, конечно, сватают и не только ребята, но и взрослые серьезно говорят об этом, но мы просто дружим. Вечером, до горна сидим втроем (Свет, одна девочка – Инна и я) в беседке и разговариваем. Недавно я сидела со Светом в беседке одна. Он очень хороший товарищ. Я вижу это из его отношения к Сергею. Сергей меня все время дразнит: “Тррравка, а где, Свет?” Я иногда злюсь, но и его тоже дразню».

ЗАХАРЬИНО

Где-то в середине сентября 1941 года всех интернатских учеников 5-10-ых классов, человек 50-70, переселили на время учебы в Захарьино, чтобы были мы поближе к поселковой школе на станции Ветлужская. Здесь, на крутом берегу Ветлуги, возвышался один всего корпус, но зато это был когда-то настоящий маленький одноэтажный дворец помещика. Комнаты, как и полагалось во дворце, разделялись большими двухстворчатыми деревянными дверьми и все были проходными, одна за другой, кроме последней. Сюда, в большие комнаты, в одной половине от парадного входа поселили младших девочек, а в другой – младших мальчиков. Была там еще и две крохотные комнатушки, вероятно ранее служившие для прислуги. В одной из них поселились наши старшие мальчики восьмого-девятого классов Свет, Сергей, Деготь и Влад, а в другой – начальник нашего Захарьинского отделения интерната Прохорова. Как потом оказалось, эти крохотули-комнатушки были единственным местом, где зимой было более или менее тепло.

А во дворе стоял флигель, приземистый, с одной единственной комнатой в несколько небольших окон, и с маленькой прихожей. Здесь стали жить мы – старшеклассницы. В комнате стояло штук двенадцать железных с пружиной кроватей и пара тумбочек. В прихожей –рукомойник из того ряда, что стоял у Эльги во дворе на даче. Вода в нем зимой была ледяная. Удобства во дворе.

Столовая тоже была во дворе – небольшое помещение с одной комнатой, коридором и кухней. Комната была настолько мала, что за деревянными столами и лавками мы не умещались все разом, и питались поэтому в две смены. Еще был у нас сарай, в котором мы потом держали корову и двух поросят себе на пропитание, там Борька Федотов за неимением в Захарьино мужчин и возьмется однажды один на один зарезать корову.

А еще была у нас и баня, типичная русская баня с крохотным оконцем и большой печью с камнями и чаном. Баня была нашим счастьем, но редким, ибо всю зиму приходилось экономить дрова. Пару раз Кузя, Персик и Зина “ходили в кино” на картину “Петух на экране”, т.е. бегали подглядывать за купающимися мальчишками. Мне лично это было неинтересно, так как у нас дома мы все ходили голышом друг перед другом и то, что девочки видели в первый раз, передо мной мелькало с рождения.

В главном корпусе, который от бывшего дворца сохранил только свои внешние очертания и резные двери, был еще и большой зал. Сюда поставили длинные столы и лавки, и зал стал общим местом для делания уроков. При свете керосиновых ламп.

А в примыкающем к дому небольшом полуподвальном помещении на стене повесили портрет Ленина, прислонили туда красное знамя, а на ящике поставили патефон. Это был наш Красный уголок, место для чтения газет и танцев. Тоже при керосинке.

Захарьинскую природу мы разглядели не сразу, но вскоре были покорены крутым обрывом с беседкой на самом краю, оврагами, сплошь покрытыми кустами, зелеными, желтыми, красными, с сережками – кукушкиными слезками.

На обрыве мы, старшие воспитанники, и стали пропадать по вечерам, до отбоя, , а порой и дольше, чем положено согласно лагерного режима, любуясь закатом и вечерним небом. Занятия еще не начинались, да и неизвестно было, когда начнутся. По вечерам, если мы не отправлялись на обрыв, мы бузили в комнатах, а днем ходили работать – убирать урожай в местном колхозе.

Мне в Захарьино понравилось сразу. Я писала Эльге, что в общем “ живем весело и неплохо работаем. Вечером бузим, блеем, мяукаем и изводим врачиху, которая к нам ужасно относится и мало понимает в медицине. Где мы будем делать уроки неизвестно. Электричества нет, вода холодная из колодца, очень вкусная. Живем дружно между собой и с ребятами. Иногда ссоримся, но потом все забывается”. (5 сентября 1941 года. Травка Эльге).

Режим по-прежнему был лагерным, а потому те немногие взрослые, что поселились вместе с нами, по очереди дежурили в лагере и после вечернего отбоя проверяли все ли интернатские покорно лежат в своих кроватях. Нас, старших девочек, часто пропадавших на обрыве, это особо не беспокоило, так как никто из проверяющих не трогал наши кровати, чтобы убедиться в наличии всех на своих местах. А одеялам, если кому-то нужно было задержаться на обрыве, мы заблаговременно придавали форму человеческого тела, так что издали не видно, лежит под ним кто-то или не лежит. И сиди себе на обрыве сколько душе захочется!

А вот врачиха не доверяла нашему бодрому рапорту, что все, мол, уже спят. Она по-хозяйски входила в нашу комнату и щупала каждое спальное ложе, как будто мы только тем и жили, чтобы ночью удрать на обрыв. Врачиху мы активно невзлюбили. И выражали свою нелюбовь громким кошачье-собачьим концертом, который регулярно устраивали после ее комендантской проверки нашей благонадежности. Врачиха закипала злостью, звала кого-нибудь на помощь для усмирения взбунтовавшихся дикарок. А нам было приятно – отомстили!

Но самое главное – в Захарьино мы чувствовали себя свободными. У нас образовалось “что-то вроде компании – 5 мальчишек и 4 девчонки. Мы часто собираемся у ребят в комнате (у них очень тепло) и играем в домино, садовника, карты, бутылочку... Вечером собираемся в Красном уголке и танцуем. Вчера сидели до 12 часов! К нам никто не приходил, и мы резались в карты. Электричества нет, и мы читаем при свечке. Игр никаких нет, и остаются карты и домино”. 22 сентября 1941 года. Травка Эльге.

А потом “5 октября справляли Иннин день рождения и гуляли до 5 часов утра! Праздновали в нашей спальне вместе с ребятами, играли в почту, ручеек, жмурки, танцевали. Всего 13 человек. Был Володя-физкультурник, который притворяется в меня влюбленным». (8 октября 1941 года. Открытка Травки Эльге).

Днем мы работали на колхозном поле, а так как занятия в школах еще не начинались, то вечера даже в начале октября были в полном нашем распоряжении. Вот только врачиха пыталась ограничить нашу свободу, чему мы активно сопротивлялись.

СВЕТ + СЕРГЕЙ +ТРАВКА

В обстановке Захарьинских свобод, при нарастании тревожных сводок с фронта, и складывались отношения «Травка +Свет+Сергей».

Свет и Сергей

“22 сентября 1941 года. Эльге.

Мне начинают говорить о том, что за мной бегает Сергей. Девочка, с которой он дружил, уехала в Москву и кончает письмо к нему словами: ”Крепко тебя целую”. Сергей сказал мне , что любит ее. Но я не верю этому, но и не верю, что он любит меня, хотя мне этого и хочется. Свет тоже всякими намеками говорит, что Сергей в меня влюблен и он (Свет) не будет нам мешать. …Однажды Сергей бросил слова, что мы – Свет, Сергей и я – три друга. Свет поправил: два друга и одна подруга. Сейчас Свет чудит и говорит, что искореняет свою любовь, т.к. не встретил взаимности. Он утверждает, что наполовину уже искоренил. Этому, может быть, можно поверить, т.к. он притворяется влюбленным в Инну.

Сергей много рассказал мне о том, как влюбляются мальчишки, как притворяются влюбленными. Это выгодно мне, но не ему. Я не верю, чтобы он мог любить меня уже потому, что он сказал, что очень любит ту девочку, и чтобы разлюбить ее надо года 4.

Поделюсь с тобой тем, что рассказал мне Сергей о мальчишках и о себе. Может быть он врет.

Сергей утверждает, что любовь можно заглушить. Для этого надо притвориться влюбленным в девочку, которая за тобой бегает, объясниться ей в любви. Он утверждает, что в классе однажды так делал, и это помогло. Может Эрька (мой Московский одноклассник – В.Ш.) такой же, как Сергей?

Сергей с детства мечтает стать летчиком и мне кажется, что он им станет. Его отец летчик. Сергей часто летал и даже управлял немного. Сергей считает разнообразными и интересными только две профессии – летчика и учителя. Он однажды подумывал о том, чтобы стать учителем, но потом его все-таки больше привлекла авиация.

Свет полная противоположность Сергея, хотя они и дружат. Света еще никогда не любила девчонка, я в этом уверена, и он тоже говорит это. Он прост в своих чувствах, хотя сейчас его учит Сергей, и он слушает его советы. Свет много читает и хороший товарищ. Для настоящего друга готов на многое…

Я председатель совета лагеря. Свет и Сергей тоже в совете. Совет очень дружный. После совета уходим куда-нибудь (например, на кладбище)… Ребята уважают совет лагеря и если провинятся, рассказывают все по порядку, как было дело. Они знают, что взрослые, кроме Петровой, об этом не узнают. Например, двое ребят украли со склада винтовку, помидоры и нож. Когда мы их вызвали, оказалось, что тут замешано еще двое ребят. Мы дали им наряд, и они до 1 октября пилят и колют 1,5 кубометра дров в день. Взрослым они ни за что бы ни рассказали ничего”.

Так что складывавшаяся дружба со Светом и Сергеем имела еще и общую пионерско-комсомольскую основу в совете лагеря, который мы превратили в самоуправленческий ребячий орган. Не по инициативе ли свободолюбивого Сергея Гуляева и при горячей поддержке Травки Шелике, измученной бесконечными конфликтами с учителями в своей московской школе, мы взяли свои ребячьи дела в собственные руки? Я не помню, но вполне допускаю, что так именно и было.

Сплетни

Взрослые, распускали о нас со Светом всяческие сплетни, а девочки все пытаясь понять, в кого из двух друзей я все-таки влюблена.

А у меня самой в голове была полная каша.

“Я странно отношусь к обоим. Со Светом я хочу дружить... а Сергей пусть любит меня. Люблю ли я кого-нибудь из них, я не знаю" – писала я Эльге 22 сентября 1941 года. – Из девчат ни с кем не дружу. Они все порешили, что я влюблена в Света или Сергея, приписывают мне обоих. Это неприятно”.

Сплетни вокруг нас меня мучили. Чтобы их прекратить, я однажды даже решила, что “со Светом, наверное, дружить не буду. Здесь взрослые пускают такие сплетни!...

Если бы я его любила, было бы не обидно, а так… противно.

Я маме написала все о наших отношениях и о сплетнях. Не знаю, что ответит. Взрослые говорят, что, наблюдая за нами, они пришли к выводу, что у нас со Светом не мальчишеские отношения, а тут уже что-то серьезное. Просто ужасно. Я не подала виду, но мне очень неприятно. Свет уже спрашивает, почему я на него обиделась, почему злюсь? Я не злюсь, но я не хочу, чтобы взрослые пускали сплетни". (1 октября 1941 года. Травка Эльге).

Я действительно написала маме письмо, полное гневных выпадов против взрослых, пускающих “страшные сплетни” о том, что я, якобы, целовалась со Светом. К сожалению, это письмо не сохранилось. Мама написала мне ответ 11 октября, за 5 дней до эвакуации сотрудников Коминтерна из Москвы в Уфу. В результате я получила мамино письмо только 1 января 1942 года и тут же, вся в слезах, села за ответ. Так как мамино письмо сыграло немалую роль в моем душевном состоянии и в отношении к Свету, я помещу его в начало января 1942 года, там, где оно и вторглось в мою жизнь.

А пока: какова была моя конечная реакция на сплетни?

8 октября 1941 года. Открытка Травки Эльге.

“…Свет предложил дружить. Я согласилась. Он догадался, что я не хочу дружить, спросил почему, я рассказала, и мы вместе решили плюнуть на взрослых..."

По-моему, мы молодцы. Мне 14 лет, Свету 15.

21 октября 1941 года. Открытка Эльге.

«Свет сказал, что даст мне рекомендацию в комсомол. Я его не спрашивала, он сам предложил”.

Вот где настоящая дружба! В моем тогдашнем представлении.

Мобилизация на рытье окопов.

21 октября 1941 года. Открытка Травки Эльге.

“...Вчера в школе 9 и 10 классам объявили, чтобы они собирались и 21-ого к 3-ем часам были в школе с двумя сменами одежды и пятидневным запасом пищи. Их посылают рыть траншеи. Но теперь это отменили до особого распоряжения. Я постараюсь за это время попасть в эту группу. Может, и я поеду. Наше начальство разрешает, дело за директором школы…8-ые классы, наверное, тоже отправят куда-нибудь”.

25 октября 1941 года. Травка Эльге.

"Теперь слушай самое главное: Дирекция школы меня не пускает рыть траншеи – мала, только 8-ой класс, несмотря на то, что Свет наврал дирекции, что 20 января мне будет 16 лет. Не берут! Из нашего класса три добровольца. Я единственная девчонка и не могут взять только трех человек! Ребята будут жить в землянках, которые придется рыть самим. Мыться, наверное, будет негде, заведутся вши, но, несмотря на это, я хочу укреплять город”.

25 октября 1941 года. Эльге.

«Свет изо дня на день может уехать на укрепление города. Я с ним уже один раз прощалась, потом думала поехать вместе, а теперь, наверное, придется опять прощаться. Когда мы первый раз прощались, то просидели одни в клубе до 2-ух часов ночи. Представь себе такое в Москве! Если бы мне в Москве сказали, что я могу сидеть с парнем до 2-ух ночи, я бы очень удивилась. Тогда Свет сказал мне, что любит одну девочку, которая его не любит. Когда я спросила, кто эта девочка, он сказал: “Эта девочка должна сама догадаться». Он очень скромен. Я сказала Свету, что он мне товарищ, очень близкий друг, но иногда бывает больше. Я не врала, иногда Свет для меня очень дорог, но это было всего несколько раз. Он это знает и страшно ревнует меня к Сергею.

Девчата мне сказали, что когда я вчера смеялась с Сергеем, давала ему щелчки в лоб, Свет очень зло смотрел на нас, а потом, когда играли в молву, сказал, что Сергей – стрелок (т.е. как он мне объяснил потом, Сергей стреляет за девчатами).

В ту ночь мы со Светом очень много разговаривали, и было очень весело, т.к. у Света в самые ответственные и серьезные моменты разговора урчал живот. Раз двадцать, не преувеличивая. Это от черного хлеба.

Свету я много рассказала об Эрьке, он о своей подруге. Я никогда еще не дружила так с мальчиком.

Сергей показывает мне письма той девочки. Она кончает: “Целую Сергунчика”. Я его зову Сержиком. Ему идет это имя.

Серж сегодня опять получил ее письмо. Он ей пишет, что не получает ее писем. Наверное, для того, чтобы не отвечать. Хамство с его стороны».

27 октября 1941 года. Открытка Травки Эльге.

“Сейчас уже 11 часов, через полчаса в школу, а я еще не сделала физику и делать не буду. Кажется, сегодня нам объявят, что школа закрыта. Говорят, что пришла телеграмма о закрытии…

Я никак не могу примириться с тем, что меня не взяли рыть траншеи. … в Москве не учатся, а все 8-10 классы послали рыть окопы. Как я им завидую. Мне бы там поработать. Ведь все бы отдала. Все, все, все, что могу и нужно”.

Дневник Сергея

Идет битва под Москвой. Наши интернатские старшеклассники, в том числе и Свет, вот-вот уедут рыть окопы где-то под Горьким. Я переживаю, что меня, восьмиклассницу, не берут на этот трудовой фронт. Мама с папой в это время подъезжают к Уфе, но я об этом еще не знаю. Нас, интернатских, тоже собираются увозить дальше вглубь страны, но куда еще не известно.

А Сергей Гуляев в это судьбоносное для страны время дает мне прочесть свой дневник. И меня дневник потрясает. Я сразу сажусь за письмо Эльге, чтобы и она узнала, что думают о девчонках мальчишки. Как это для меня важно!

“28 октября 1941 года. Эльге.

Здравствуй Элюшка!

Вчера Сергей давал читать свой дневник. Я бы с удовольствием переписала его и послала бы тебе. В нем он на нескольких страницах коротко описал все свои романы с девочками. Записал он четыре, но Свет насчитал у него еще около 6-ти. Каждой из этих девочек он клялся в вечной любви и каждую клятву заверял поцелуем. Устно он рассказал подробно об одном романе с М. и другой В. Он пишет: “Я М. хорошо знал, она очень умная девочка, но я ее мало любил. Но все-таки это человек, которого я никогда не забуду. Она мне много дала в жизни”. Сергей знал очень многих девочек, многим клялся, и знает много характеров девчат. Но мне кажется, что он по-настоящему еще не любил. Над всеми он командовал, и девчата ему подчинялись. Например: он дружит с М.. Она его любит, он тоже. М. уезжает. Сергей собирается уехать в Горьковскую область в “Лесной курорт”. Он идет прощаться с В., с которой уже давно не разговаривал. Идет по-простому, начинает просто разговаривать, как товарищ с товарищем, а кончается это поцелуем и она говорит: “Ты надо мной много посмеялся, но все-таки я тебя люблю.” Сергей пишет:”Я не вытерпел и выбежал на улицу.”

Мне жалко эту В., она, по-моему, унижена в глазах Сергея.

Далее Сергей пишет: “И вот я со Светом едем в Горьковскую область. Вспомнил Р. И.. Приехал…Подружился с Р. Объяснился ей в любви. Никогда не забуду ту ночь на обрыве Ветлуги. Я ее очень люблю. Но вот Р. уезжает. К черту все дорогое, все, что я люблю! И вот я один, без друзей, без товарищей. Дальнейшая моя жизнь в подробном дневнике”.

Сергей говорит: “ А хорошо, что Р. уехала, а то сидел бы с ней по ночам, страдал бы. А так мне всего этого хватило на месяц. Теперь отдохну, а там опять можно будет. Самое интересное это отбивать девчат. Отобьешь, объяснишься, а потом бросишь. Вот я отбил одну девчонку, а потом свел ее с другим парнем. Сашка позовет ее, сядет с ней, а я возьму, да попрошу В. мне что-нибудь объяснить. Она раз и садится ко мне, а Сашка красный, остается с носом. Вот это интересно”.

Все это он рассказал Зине и мне.

Он говорит: “ Самое паршивое, это целоваться. Больше всего я не люблю, когда пристают девчонки на улице. Я тогда делаю озабоченное лицо и иду, ни на кого не гладя”.

Он оправдывает свое поведение и довольно веско. Он это делает для того, чтобы узнать побольше девчат, чтобы, в конце концов, выбрать себе хорошую девочку и не ошибиться в ней. Он, может быть, и прав, только очень унижает девчат. Он избалован девчатами. Эрька, наверное, такой же. Рубка, Юрка Резников тоже (это одноклассники московской школы – В.Ш.). Сергей говорит, что почти все мальчишки такие.

Когда мы говорили на эту тему, в спальне были Свет, Сергей, Влад, Зина и я. Влад тоже менял девчат и говорит то ж, что Сергей. Он надел перчатку, а потом снял ее и швырнул в сторону: “Вот так и девчат, возьмем, а потом швырнем в сторону и скажем: “следующая!”. А Свет не так. Он наденет перчатку, да еще и пуговку застегнет”.

Свет, наверное, действительно не такой. Хотя рано или поздно побудет и таким.

Когда мы ушли, то постояли еще за дверью и слышали, как Сергей сказал Свету: “Ты, Свет, трус. Ты все ходишь вокруг да около, а решающего шага сделать не можешь. Тебе трудно, что ли, сказать (тут он растягивает слова) Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ”?” На это Свет ответил: “Да, думаешь, это так легко? “ ”Так ведь я говорил”. “То ты, то я. А что, если мне начать все сначала?” “Попробуй, вали”.

Интересно, что будет дальше. Сергей учит меня и Зину, чтобы мы не попадались. Вообще довольно интересно.

Из-за девчат Сергей просидел два года в 7-ом классе. Я у Сергея дневник не просила. Он сам дал прочесть. Интересно, правда?

А мой папа, наверно, тоже был таким. И вообще многие отцы. Свет говорит, что я такая же, как Сергей. Доля правды в этом есть. Частичка Сергея есть в каждой девчонке. Хочется, чтобы многие в тебя влюблялись, чтобы из-за тебя пострадали. Хотя это немного скучно.

Сергею я верю, он вчера разошелся и, наверное, говорил правду. Ты это тоже учти. Я обязательно учту и постараюсь не попадаться. Интересное и полезное Сергей рассказал, правда? Пишу его словами: “Он мне многое дал в жизни.”

30 октября 1941 года. Эльге.

“Здравствуй Элюшка!

Вчера я Сергею сказала, что его дневник было бы интересно переписать. Он предложил: “А хочешь, я его тебе подарю?” Я, конечно, сказала “Да”, и теперь он лежит передо мной, и я собираюсь списать его тебе. Свет объяснил мне, почему Сергей дает читать свой дневник. Он говорит, что Сергей не хочет больше влюбляться в девчат и поэтому старается показаться очень плохим. Чем ближе я его узнаю, тем интересней мне с ним разговаривать. Я его уже во многом изучила и угадываю многие его мысли. Он это, кажется, чувствует и уже не притворяется при мне так часто….

Вчера Свет спросил, дружу ли я с Сергеем. Я ответила, что нет. Сергей мне многое рассказывает, но мы не дружим.

Свет, наверное, завтра уедет под Горький (рыть окопы – В.Ш.)…»

У меня сохранился дневник Сергея Гуляева, в котором он всего на нескольких страницах уместил "всю свою жизнь", завершив его словами “В основном здесь все”.

Сегодня у меня вызывает улыбку такая концовка Сергеева дневника: Парню шестнадцать лет, идет война, через два года он уйдет в армию и будет служить техником на действующем военном аэродроме. А на уме одни девочки и поцелуи с ними, включая и два «случайных поцелуя от двух дур”. Но зато Сергей в дневнике не притворяется, не пытается предстать лучше, чем он есть. Идти или не идти в школу зависит у него от монетки – орел или решка, а не от желания учиться, его у Сергея и не было, ни до войны и ни во время войны. Не притворяется он и верящим в собственные клятвы, раздаваемые направо и налево: другу дает клятву, отлично зная наперед, что тут же ее нарушит; двум девочкам почти одновременно клянется в вечной любви, но сие для него лишь ритуал, действенное правило игры ради получения поцелуя. Он, семиклассник, изучает девочек, он в роли сознательного исследователя женского характера и для такого дела ему все средства хороши – и клятвоотступничество, и случайные поцелуи от “двух дур”. Сергей заранее намечает себе план, кого надо сделать очередным объектом охмурения-исследования в интернате, раз уж приходиться покинуть Москву и там влюбленных в него девочек. Очередной жертвой должна стать Р., знакомая Сергею по прошлогоднему пионерскому лагерю. Но над “безнравственностью” своих поступков Сергей не задумывается ни на секунду. А потому он искренен с самим собой и даже не боится подарить дневник мне, его однокласснице, которая явно им интересуется, но почему-то не попадает в расставляемые Сергеем сети.

На каких-то инстинктах я порой, хватая через край, оценивала Сергея как “подлеца”. Вместе с тем его воркующие интонации в голосе, его мальчишья красота, его явное желание нравиться, его душевные откровения меня интриговали и притягивали, но доверия Сергей во мне не вызывал. Я с ним не дружила, своих тайн ему не выдавала, хотя и боялась, что все-таки влюблюсь, как и многие другие девочки интерната, уже “прошедшие через его клятвы, закрепленные поцелуем”.

Сергей был другом Света, и думаю, что влюбленность Света в меня останавливала Сергея перед искушением действительно “сломать мое сопротивление”, которым я его, скорее всего, и озадачивала. И он взялся за обучение Света искусству обольщения. Меня.

И Свет каждый вечер докладывал Сергею состояние “дел”, как докладывала я историю своей любви Эльге в письмах. Получается какая-то коллективная влюбленность с множеством участников и советчиков, в делах, что, в общем-то, должны были бы быть тайной только двух , в данном случае – моей и Света.

Но так я думаю сегодня. А тогда, в мои четырнадцать-пятнадцать лет, я не умела личное держать в тайне. И Свет тоже не умел. Да и Сергей еще только становился мужчиной, а пока как молоденький щенок просто обнюхивал все на пути, что вкусно пахло. И не мог Сергей не делиться своими открытиями, с другом и с нравившимися ему девочками. Такое вот коллективистское открытие мира чувств в друзьях и в себе самом господствовало в «нашей компании» и занимало очень важное место в нашей интернатской жизни.

И даже тревожные сводки с фронта, нарастающее наступление врагов на родную Москву не останавливали Сергея продолжать исследовать и охмурять интернатских девчонок.

Свет на трудовом фронте

31 октября 1941 года Свет вместе с Дегтем и пятью нашими девчатами 9-10 классов уехал рыть окопы. Свет очень быстро скис и уже через десять дней передал мне записку с просьбой сказать нашему начальству, чтобы скорее “нас забрали отсюда, а то мы тут все переболеем”.

9 ноября 1941 года. Свет Травке.

“Здравствую дорогая Травка!

Как ты живешь? Сегодня от нас уезжает несколько учеников домой. С Гурковым я отсылаю письмо тебе и матери. Передай Прохоровой, чтобы нас забирали отсюда. Наступили морозы, а теплой одежды нету. Роем мы ямы, стоя в воде. У девчат и у нас с Дегтем одни ботинки, в которых очень холодно. Питание – один хлеб. Суп такой противный, что никто не ест его. Денег нету. Я последние дни совсем не работаю. У меня сильно болят ноги. Сапоги одевать нельзя, они совсем порвались и в них работать невозможно. Ходить почти не в чем. Очень хочется домой. Все это передай Прохоровой и пусть она быстрее берет нас отсюда, а то мы скоро все тут переболеем. Пусть сюда приедет Володя или еще кто-нибудь. Наш адрес: Ивановская обл., станция Ильино, Тороховский район, Старковский сельсовет. Медгородок. Бригада школьников Ветлужской школы. Рашевскому Свету. Как у вас дела? Что слышно о переезде на новое место? Пока до свидания.

Крепко целую. Свет.

Мне нытье моего лучшего друга, конечно, не понравилось, Свет явно не тянул на Павку Корчагина. Но почему-то содержание записки тем не менее не вызвало у меня резкого осуждения Света “за малодушие”. Мне Света стало жалко, и я побежала к Прохоровой, начальнице нашего лагеря, выполнять его поручение.

А вот приписка “Крепко целую”, такая традиционно-формальная и не отвечавшая “уровню наших отношений”, (мы ведь ни разу не поцеловались!), меня по-настоящему рассердила. Писать просто так, в столь банальном выражении о том, что могло и должно бы быть светлой тайной нас двоих, великим событием в нашей жизни? Свет не должен был так заканчивать свое письмо, не должен был!

Я не знаю (или забыла?) по какой причине, но кажется из-за больных ног, Свет вскоре вернулся домой в интернат, а Деготь и пятеро наших девочек так и продолжали рыть окопы под Горьким. До конца первой декады декабря 1941 года.

ДРУЖБА ИЛИ ЛЮБОВЬ?

Первое объятие

21 ноября меня исключили из школы,о чем я подробно уже написала в часть 1. Война.

И в тот же день вечером меня впервые обнял мальчик – Свет Рашевский. Свет искренне переживал мои неприятности в школе, и я позволила ему в знак утешения меня обнять. Тем более, что накануне он плакал из-за каких-то моих слов, и тоже нуждался в утешении. Конечно, я тут же сообщила о таком великом событии в письме своей подруге.

“21 ноября 1941 года. Эльге.

Здравствуй Элюшка!

Вчера написала тебе письмо, сегодня опять пишу. Ой, Элюшка, что творится на белом свете! У меня всегда было какое-то предчувствие, что Свет будет первым парнем, который меня обнимет и поцелует. Оно так и вышло.

Вчера я прочла запись в дневнике Света, которую он написал под впечатлением разговора, я тебе писала в прошлом письме. (Письмо не сохранилось – В.Ф.) Он пишет : “Я не выдержал, мне стыдно перед ребятами, но я плакал, ведь я люблю ее, люблю так, как никогда, никого еще не любил… Мне всегда нравятся хорошие и красивые девочки, а сам я урод. Я проклинаю своих родителей, зачем они меня родили. Мне хочется выцарапать себе глаза, сделать себе что-нибудь больно. Мне хочется броситься в снег, чтобы схватить воспаление легких, лечь в больницу и больше не приходить. Почему другие парни в моем возрасте гуляют с девушками, пользуются взаимностью, любят, а я нет? Сейчас самая лучшая пора жизни. Травка говорит, что не любит Сергея, но я предчувствую, что, в конце концов, она полюбит его”. Я пишу по памяти, то, что запомнила. “Она никогда не будет чувствовать то, что чувствую сейчас я – она красивая. Скоро приедет отец и я буду настаивать, чтобы уехать отсюда.”

Элюшка, если он уедет, мне будет очень тяжело. Сейчас я все еще чувствую его руку на моих плечах.

Свет мне рассказал, что в течение дня он два раза плакал. Один раз это увидел Сергей. “Я лежал, уткнулся в подушку, не хотел плакать, а слезы сами льются. Приходит Сергей: “Что с тобой, Светелка?” А я только отворачиваюсь, не могу”.

Я не думала, что Свет будет плакать. Он меня очень любит, больше чем я”.

Мне грустно признаваться, но я не могу вспомнить своих ощущений от первого объятия полюбившего меня Света. Точно так же, как и не в состоянии восстановить даже тему, не то, что те свои слова, что довели парня до слезных потоков. Написала об этом Эльге, но письма нет, почему-то. Я многие свои чувства умею вызволять из зарослей памяти и пережить снова, наяву, будто сегодня их испытала. Но не те, что связаны со Светом. Жаль, конечно. Все-таки в каком-то роде – первая любовь, которая у многих людей остается яркой звездочкой на тускнеющем с годами жизненном небосклоне. А у меня все шиворот навыворот, какое-то запоздалое развитие, все самое яркое – потом. Эльге я заключила повествование о первом объятии ехидными словами в свой собственный адрес: “Как Вам нравится ваша Травушка? Сильна, правда?”

Через два месяца мне исполнится пятнадцать. Всего-то.

Сомнения

Я со Светом дружила, доверяла ему все свои душевные проблемы, говорила с ним обо всем на свете, так, как я могла это делать с Элюшкой. Но Свету хотелось еще и обнимать меня, а меня мое малолетство, конечно, смущало. Имею ли я право так рано принимать ласки мальчика? Разум, зараженный распространенными общественными стереотипами, подсказывал четкий ответ: "Не имею". До 18 лет существует железное табу на всякие нежности, и нарушение запрета – преступление.

А как же я? Почему я позволяю?

И меня начинали мучить сомнения в праведности наших отношений, что я и вываливала на бедную Светову голову, а также в письмах своей лучшей подруге.

10 декабря 1941 года. Травка Эльге

“Две недели тому назад у меня было паршивое настроение. Когда я лежала больная, ко мне тогда пришел Свет. Мы с ним сидели, он взял мою руку и гладил ее. Мне было очень хорошо.

Но после этого на меня напала скука, на душе было как-то скучно, грязно, липко. Он стал мне скучен. Раньше мы просто дружили, а потом получилась чепуха. Я завела дневник для тебя, чтобы ты знала все мои мысли. В нем я записывала все, все. Девчата прочли его и рассказали все Свету. Но тогда, когда они рассказали, у меня уже все прошло, он мне опять был близким товарищем. Между нами получилась чепуха, он вполне законно обиделся, я не знала почему, не рассказывала о том настроении, т.к. знала, что оно пройдет. Так прошло противных два дня, я не выдержала и спросила, “почему”. Он все рассказал, я тоже объяснила и мы помирились.

...Вчера вместе работали, и все хорошо, мы опять друзья, только друзья и больше ничего.

Знаешь, мне хочется нравиться ребятам как человек, друг. А больше мне не надо. Сергею я так и нравлюсь, а Свету по-другому, но относимся мы друг к другу именно так.

Сергей сделал из копейки себе красивое сердечко и написал “Р.”. Он показал его мне. Но я не верю, чтобы он был влюблен в Р..

Позавчера в клубе сидели Влад, Свет, Сергей, Деготь ( он все время портил воздух) и я. Сергей говорил, что изменил Р. Свет подтверждал. А я и этому не верю. По-моему он ни в кого не влюблен. А, впрочем, мне все равно.

Свет сделал себе сердечко со стрелкой, а мне сказал: “Тебе я сделаю без стрелки, ты ведь ни в кого не влюблена”. Он прав.

Дневник свой я разорвала, но веду другой, в котором пишу только о событиях, касающихся всех. Там нет ни одного рассуждения”.

Дневник Света

И тут Свет, вслед за Сергеем, дает мне прочесть свой дневник!

12 декабря 1941 года. Эльге.

“Элюшка, вчера Свет дал мне свой дневник прочесть… Когда увидимся, я тебе расскажу почему. Это длинная история. В дневнике он много пишет обо мне. Когда мы прощались (помнишь, он уезжал под Горький рыть окопы?), он пишет: “Я взял ее руку и не выпускал. Мне хотелось обнять ее и поцеловать. Но я побоялся”. Потом он насчет рытья окопов пишет: “Наконец-то началась и для меня настоящая работа для обороны страны”. Когда он вернулся, то пишет: “Вечером был с Травкой. С той, о которой я мечтал все это время”. С самого начала он пишет о дружбе и любви. Он считает, и я с ним тоже согласна, что для того, чтобы любить человека необходимо с ним дружить, знать его характер. Он пишет, что все время сомневался в моем отношении к нему. Иногда ему казалось, что я его люблю; иногда, что люблю Сергея; иногда, что над ним смеюсь. “Я не особо красив, даже совсем некрасив. И почему ей, хорошей и красивой девушке, не полюбить такого же хорошего и красивого парня?” – пишет он. Значит, он думал, что раз он не красив, я не могу его любить. Он считал, что Сергей опытнее его и потому я люблю Сергея. Потом он пишет о том, как переживал то, о чем я написала в своем дневнике. Он пишет: “Нет, положительно, я не должен влюбляться до положенных лет. А то к 18- те годам я стану полным идиотом. Я собирался в Уфу, и если бы не Травка, я бы давно поехал…Я старался разлюбить ее, не думать о ней. Но из этого ничего не вышло. Я ее еще крепче полюбил. Она стала мне сниться во сне. С первого же раза она мне понравилась и как товарищ и как девочка, “ – пишет он. Из некоторых фраз вытекает, что он так никогда еще не любил. Я вчера сказала ему, что чувствовала, когда мы прощались, и сказала ему, что иногда я его очень люблю, а иногда нет. Поэтому я себя-то и не пойму. Я ему это сказала до того, как он дал мне свой дневник. Ты, наверное, тоже читаешь и не понимаешь меня. Ведь и я ни черта не понимаю. Иногда мне хочется обнять его, а иногда я совсем равнодушна. Когда Свет вернулся с трудового фронта, Володя-физкультурник (он у нас вожатый) встретил Света как дезертира. “Мне сказали, что он даже хлопотал о моем исключении из комсомола. Он сволочь. Он комсомолец, а делает вообще невозможные вещи (одно уголовное дело). И все это из-за Травки. Он говорит, что я “отбил ее у него”, – так пишет Свет. Он редко употребляет слова, как “сволочь”, но тут написал. Я Володю тоже не люблю.

24 декабря 1941 года.Эльге.

“Элюшка, напишу тебе одну “тайну”. Я иногда желаю дружить со Светом даже когда буду взрослой. Ты меня понимаешь? Это очень смешно, но я об этом думаю очень здорово. Я чудная, правда?”

В общем мучаю я парня. Да и сама я вся в смятении.

Вот тогда, 1 января 1942 года я и получаю долгожданное письмо от моей мамы.

ПИСЬМО МОЕЙ МАМЫ и МОЙ ОТВЕТ

Я, наконец, получила мамино письмо от 11 октября, написанное в ответ на мой крик души о конфликтах с интернатскими взрослыми, полагавшими, что будто я со Светом целуюсь.

За три месяца, что прошли между моим и маминым письмами утекло немало воды и, естественно, многое изменилось и в моих делах со взрослыми, и в моих отношениях к Свету. Сплетни обо мне и Свете, что так взволновали меня тогда в октябре, уже были в далеким прошлым. Без мамы и папы я одолела при поддержке Света и свои "политические проблемы". Исключение из школы было отменено при помощи интернатского руководства. Я готовилась к вступлению в комсомол.

А мама и папа в этот период переезжали в Уфу, и писем от них я не получала.

Мама, отвечавшая мне в октябрьские дни фашистского наступления на Москву и увозившая так не отправленное письмо с собой в Уфу, опустила его в уфинский почтовый ящик только в декабре.

И вот в чудесный день 1 января 1942 года я держала в руках большое мамино письмо.

Господи, как оно меня ранило! Насколько я в мамином представлении была совсем другой, чем в своем собственном!

“Москва, 11 октября 1941 года.

Ну что это, милая моя Траутхен, с тобой снова происходит? 18 сентября ты пишешь нам: “Мы не любим свое начальство, а врачиха дура”, а в начале октября меня вызывают в местком, и показывают мне письмо товарищей Павловой и Антоненко, в котором обе среди прочего пишут, что Травка Шелике ведет себя неподобающе по отношению к взрослым, что у нее нет уважения к взрослым, что она совершенно не слушается взрослых, группирует вокруг себя детей и направляет их против взрослых. Итак, что же происходит?

Сначала я подумала, что Траутхен все еще не обрела твердость характера. Та же история, что в прошлом году в 175ой школе: “Я не согласна с тем, что говорят взрослые, а потому и слушать их не стану, презрительно дерну плечом, задиру нос – я итак умнее взрослых – так думает Траутхен.

Ты когда-нибудь задумывалась, Траутхен, над тем, к чему приводит эта плохая черта характера – самомнение? К тому, что ты становишься невнимательной, поверхностной, не задумываешься глубоко о каком-нибудь деле, о человеке, вообще о жизни. Траутхен, тебе скоро 15 лет. Ты достаточно умна, чтобы задуматься. Это неправильно, когда ты реагируешь на какое-то обвинение – будь оно даже неверным, тем, что просто отмахиваешься замечанием – “Это чушь, а те, кто так думают или говорят, просто дураки, я их не люблю” И отсюда ты делаешь свои выводы и ведешь себя неверно. А о том, что для обвинения была и некая причина (может быть неверно понятая), об этом ты не подумала. Эту причину ты не устранила.

Давай-ка взглянем на ситуацию поближе. Итак, уезжает моя 15-ти летняя Траутхен с другими 14-, 15-, 16-, 17-ти летними мальчиками и девочками далеко- далеко от мамы и папы. Траутхен и другие мальчики и девочки еще не сложившиеся личности, их характер еще формируется. И как раз в этом возрасте характер штурмуют самые разные впечатления, которые все хотят принять участие в его формировании. И одним из самых сильных моментов, обусловленных телесным развитием в этом возрасте, является дружба и любовь. И оба – и дружба и любовь, могут стать столь сильными, что подавят все остальное, да так, что не останется времени и места для остального, так что и учеба и работа окажутся на задворках, будут подчинены, или даже забыты. Мысли заняты только предметом дружбы или любви. Человек становится невнимательным, рассеянным, не справляется со своей работой, ни о чем другом думать не может. Все время оба – и дружба и любовь хотят быт господствующими. Видишь ли, отцы и матери все когда-то были в этом возрасте. Они на собственном опыте знают, что происходит с человеческим детенышем, который собирается стать полноценным человеком, как там все в нем клокочет и штормит. Они знают те опасности, которые при этом грозят. А если у них самих теперь есть дети в этом возрасте, тогда они заостряют свое внимание как раз на борьбу дружбы и любви за единовластие. И для того, чтобы в этом молодом возрасте при формировании характера только одно не взяло вверх над всем остальным, для того, чтобы все хорошие черты характера нашли свое место, дабы юное дитя человеческое стало человеком, способным во всех жизненных ситуациях, при всех трудностях быть стойким человеком, полезным членом общества, отцы и матери тормозят всегда ту черту характера, которая, по их наблюдению, может стать опасной, сделать ребенка односторонним. Они воспитывают своего ребенка. А так как из-за войны вы сейчас разлучены со своими отцами и матерями, так как мы не можем сами ежедневно наблюдать вас и направлять, эту роль воспитания взяли на себя другие матери. Вы еще не сложившиеся личности, вас еще надо направлять. И школа вас воспитывает, и сама жизнь, но не только они. И матерей, которые приставлены к вам как воспитатели, вы должны уважать так же как своих собственных мам.

Если ты подумаешь, то немного лучше поймешь, почему у врача сложилось впечатление, что вы, дети, там все влюблены друг в друга и что ты, якобы, поцеловала одного мальчика. Во-первых, внимание взрослых по отношению к детям этого возраста сосредоточено как раз на развитие характера в отношениях дружбы и любви. А так как дружба и любовь так неистово наступают, задача взрослых в большинстве случаев состоит в том, чтобы помочь притормозить. И наверняка все вы своим поведением все же дали повод заподозрить, что вы “влюблены”.

Вот вы, девочки, когда встаете утром, в первую очередь думаете о том, какую кофту или какое платье надеть, чтобы было красиво и “понравилось мальчишкам”. Вы стоите перед зеркалом – гораздо дольше, чем необходимо – и зачесываете волосы то налево, то направо, и решаете как лучше, “чтобы я была красивой”. И когда вы потом выходите из комнаты и идете завтракать, то мальчикам говорится очень приветливо “Доброе утро, хорошо спалось?” и к тому же им еще и улыбаются. Но когда встречаются с воспитательницей или врачом, то цедят коротко “Здрасьте”, если вообще что-нибудь говорят, а то и просто проходите мимо, не замечая. А в столовой девочки сидят за одним столом и шушукаются о мальчиках. А когда взрослые просят быть чуть-чуть потише, тогда сразу делается вывод “Да они просто дураки”. Может быть, моя Траутхен даже больше всех возмутиться и скажет: “Уже и посмеяться нельзя”, а про себя подумает, что совершила большое геройство, так как “защищала правое дело”. И так в течение дня накапливается немало моментов, когда можно предположить, что мысли вертятся только в одном направлении. А вечером, может быть, возникает необходимость в том, чтобы девочки немного помогли на кухне, или при стирке, или еще что-то в этом роде. Девочек ищут, спрашивают: “А где Траутхен? Где тот или другой?”. Они пошли гулять. А куда, не сказали, позвать их невозможно. Разве это снова не пример вашего поведения, из-за которого взрослые могут подумать, что вы “влюблены”?

Может быть, тот или иной пример и не годиться. Может быть утром вы быстро встаете, думаете о том, какая кофта наиболее практична для работы. Может быть, перед зеркалом ты быстро закалываешь волосы заколкой и думаешь при этом, что так удобней – волосы при наклоне во время прополки не будут лесть в глаза, или повязываешь голову косынкой, чтобы при дежурстве на кухне ни один волосок не оказался в супе. А за завтраком вы думаете о том, как лучше распланировать рабочий день, чтобы осталось время и для отдыха. А по вечерам вы все, и мальчики и девочки, сидите в одной комнате и читаете вслух статью из “Правды”, обсуждаете ее, осознаете сложность сегодняшнего положения и думаете о том, как еще вы можете помочь Красной армии и стране. И не забываете при этом, что уже оказываете большую помощь, когда помогаете в ближайшем своем окружении, сами проявляете инициативу, а не ждете, пока вам скажут сделать то или иное. И соблюдать дисциплину – и если сперва вы и не сразу поймете зачем это надо, то подумав, поймете.

Ну, и что мне сказать тебе по поводу того, что ты, якобы, поцеловала мальчика.. Во-первых, значит, ты себя так вела, что так могли подумать. Во-вторых, однако, раз ты мне пишешь, что ты этого не делала, я тебе верю. Зачем тебе было бы лгать мне? Ведь у меня к тебе столько доверия, что я знаю – ты сама понимаешь, что для поцелуев с чужим мальчиком ты еще слишком мала. И у меня есть большая надежда, что в борьбе за формирование твоего характера в тебе достаточно сознательности, чтобы самой решать, что в твоем возрасте плохо, и что хорошо. Твое главное внимание сейчас должно быть сосредоточено на учебе, а в связи с войной и на работе. Этому должно быть подчинено все. Вокруг этого должны быть сосредоточены все мысли. Конечно, ты имеешь право и на отдых, хочешь посмеяться и быть веселой, но надо избегать всего, что мешает учебе и работе. Для любви и поцелуев у тебя есть еще пара лет в запасе, сначала у тебя должен полностью сложиться характер, накопиться знание о людях, ведь не целуются же с каждым. Сейчас ты может поцеловать своих маленьких братишек и сказать им, что это от мамы и папы. И мама и папа тоже хотят тебя снова поцеловать, хотят вас троих снова крепко-крепко обнять. Но это сейчас невозможно.

Ну вот, Траутхен, теперь еще раз перечитай мое письмо и не думай, все это “чушь собачья”, что мне мама тут написала, а обо все задумайся. И каким-нибудь вечером сядь в тихий уголок и напиши мне письмо. Напиши мне, с чем ты в моем письме не согласна, в чем я тебя не поняла, о чем ты еще хочешь узнать, и в чем я не права”.

Ничего себе найти тихий уголок для ответа на такое письмо! Нет такого уголка в интернате!

Оказалось, что маме еще в октябре 1941 года в месткоме Коминтерна накрутили хвост из-за моего “плохого поведения”, выдав характеристику дочери, которую мама, сжав губы, аккуратно переписала. Ничего хорошего из характеристики не следовало: “Здоровая, очень своенравная, властная, грубая. Любит руководить массой и направляет детский коллектив против взрослых, контролирует взрослых. Работать умеет и хорошо работает, но только по своему желанию, но не по указанию взрослых. В личной жизни опрятна. Нет валенок с галошами. Письма получает регулярно”. Маме стало больно, и она обрушила на меня в воспитательных целях каскад воображаемых картинок моего интернатского бытия, ни на йоту не соответствовавшие действительности. Впервые моя мама меня не поняла! Она писала девочке, с которой рассталась всего три месяца тому назад, но не знала, что война превращает один месяц в три, а то и во все пять, и я была уже совсем другой, да и проблемы, с которыми я успела столкнуться, были тоже совсем не девчачьими.

И на рассудочно-взвешенное письмо моей мамы я ответила эмоциональным шквалом несогласия по большим и малым вопросам. И врачиха все-таки дура, и Света я люблю, и не только вопросами любви забита моя голова. Да и проблем у меня полон рот, достаточно серьезных, и Свет помогает мне их разрешать. Но то, что я уже обнимаюсь с “чужим мальчиком”, я от мамы все-таки скрыла. И все перепады моих настроений из-за Света я тоже сохранила в тайне. Эльга, а не мама была моей наперсницей в истории любви к Свету Рашевскому.

3 января 1942 года. Травка маме.

«Дорогая, дорогая мама! Сегодня я получила твое письмо от 11 октября. Я читала его и плакала. Мама, неужели ты действительно думаешь, что я не могу думать ни о чем другом кроме любви и дружбы? Я гораздо больше думаю об учебе, я хочу вырасти умным человеком! И я очень хочу сделать что-нибудь для победы, я хотела уехать и работать вместе с 9-10 классами рыть окопы, но меня не взяли, я ведь только в 8 классе! И в колхозе я тоже неплохо работала. Я никогда не говорила: “ Девчонки, давайте сегодня не пойдем работать”. Наоборот, я всегда хотела, чтобы мы пошли работать. Мама, я не хвастаюсь, я хочу, чтобы ты плохо обо мне не думала. А на голову я всегда повязывала косынку, я не сидела около зеркала, мама! Верь мне! А взрослым я теперь не грублю, и врачихе тоже. Мама, она очень плохой человек, эгоист. Взрослые ее тоже не любят, она думает только о себе. Она захотела жить здесь в Захарьино, а не рядом в деревне, а потому детей переселили в комнату похуже, чтобы дать ей большую. Скажи, это правильно? Всем рабочим она говорит “ты”, называет взрослых “сволочами”. Товарищ Мольтке тоже говорит, что врачиха меня не любит. Мама, я с ней разговариваю как со всеми, но если она со мной груба, меня не слышит, то я отвечаю тем же. Мама, почему ты думаешь, что я самоуверенная? Есть много людей, которые умнее меня. Ты права, взрослые могут подумать, что я влюблена, я часто разговариваю со Светом, многое ему рассказываю. Но разве это плохо? Конечно, мы говорим не только о школе и т.п. Он помогает мне готовиться к вступлению в комсомол. Конечно, мы думаем и говорим со Светом и о любви, дружбе, но не только. Гораздо больше мы обсуждаем книги, которые прочли, говорим и о войне. Он объясняет мне многое, чего я не понимаю. Мама, я хочу тебе о нем написать, чтобы ты узнала, что он за человек. Только ты не смейся. Он мне очень дорог. Тогда, когда я раньше тебе о нем писала, я не была с ним еще так сильно дружна, как сейчас. Мы делились друг с другом тогда еще не всем. Мама, он не такой, как все другие мальчишки здесь. Он совсем некрасив, в первый момент кажется даже уродливым. Он это знает, и потому очень несчастен. У него прекрасные глаза, толстый нос, толстая нижняя губа. Но он хороший человек. Он помогает мне, когда мне тяжело здесь. Например (я напишу тебе сейчас политическое). С Прохоровой (начальница нашего Захарьинского отделения интерната –В.Ш.) однажды у меня был разговор.. А дело было так: наш вожатый поругался со мной и крикнут мне: “Травка, не считай себя высшей расой!” Мы все очень удивились. Он ведь комсомолец! Как он мог такое сказать?! Это ведь политическая ошибка! Я пошла к Прохоровой и все ей рассказала. А она потом вызвала меня к себе и сказала мне, что двое взрослых рассказали ей, что будто бы я сказала: “Хотя я и живу в Советском Союзе, душой я с немцами” ( как будто бы я хочу, чтобы победил Гитлер!) Мама, ты, конечно, подумаешь, что у них есть какая-то причина так думать. Но ведь ты знаешь, что я не могла такое сказать! Это было бы так глупо и неправильно! Я такое сказать не могла. Я хочу, чтобы мы победили! Иначе не должно быть! Я ведь не могла бы при Гитлере учиться, стать тем, кем хочу! А мне говорят, что будто бы я такое сказала! Прохорова все повторяла “Подумай, может быть, ты такое сказала, не подумав?” “Нет, такого я не говорила. Я не могла такое сказать!” Мама, ты мне веришь? И ты понимаешь, как мне было тяжело? Свет со мной говорил, он тоже спросил, сказала ли я такое, помог мне морально. Он рассказал о немецких рабочих, сказал, что он мне верит. Мне стало легче. Думаю, что Прохорова мне теперь тоже поверила. А потом в новый год нам делал доклад товарищ Жолдак. Он говорил о наступающем годе, о войне, о Советском Союзе, об Австрии, Чехословакии, очень много плохого о Германии (он прав), но ни слова о немецких рабочих, о коммунистах. Товарищ Мольтке это тоже заметила. Мама, войну ведь ведет Гитлер, фашизм, а не немецкий народ! Ведь будет когда-то и Советская Германия, есть Тельманн; Маркс и Энгельс были немцами. Ведь надо понимать, что до тех пор, пока у Гитлера успехи, в Германии не может произойти революция, немецкий народ не может понять, что Гитлер его обманывает. Сейчас у Гитлера больше нет успехов, он должен бежать, и теперь скоро все все поймут, и должна вспыхнуть революция. Как это будет хорошо! Мама, а Жолдак об этом ничего не сказал, получалось, будто все немцы плохие люди. Я не выдержала, я побежала в свою комнату и плакала. Мама, все мальчишки и девчонки подумали, что просто у меня плохое настроение, потому что, я, может быть, поссорилась со Светом или хочу в Москву. Но Свет так не подумал. Он тоже заметил ошибку в докладе, сразу подумал, что мне будет тяжело от этого, и пришел в комнату. Он успокоил меня, мы оба долго говорили о революции, о комсомоле, о войне. Он очень хороший человек, он меня понимает. Мама он не такой как другие мальчишки, которые дружат с девочками, чтобы их обнимать и целовать. Нет, он со мной дружит не только как с девочкой, но и как с человеком. Он сначала видит во мне человека, а потом уже и девочку. Взрослые сейчас тоже говорят, что мы хорошо дружим. Он будет мне помогать при вступлении в комсомол. Он мне уже сказал, какие книги мне надо будет прочесть, и чтобы я взяла в школе какую-нибудь общественную нагрузку. Мы сейчас уже третий день не учимся, т.к. в школе нет дров, а потому я еще не смогла поговорить с секретарем об общественной нагрузке. У Света, конечно, есть и недостатки. Он иногда очень груб со своей матерью. Я ему об этом сказала, и мы теперь пытаемся не дерзить – он матери, я – взрослым. Мама, когда мы собираемся вместе – мальчишки и девчонки мы редко говорим о положении на фронте, чаще мы играем или ведем легкий разговор. Ты понимаешь? Но когда я со Светом остаюсь вдвоем, мы много говорим о последних известиях, о газетах, об учебе. Я хочу учиться! Я хочу в этом году закончить восьмой класс. А мы часто не можем учиться, так как школа закрыта. Мама, моя дружба не мешает мне в учебе, наоборот. Мама, я тебя хорошо понимаю. Я должна учиться, учиться и учиться. Летом мы будем работать, я очень этого хочу. Я хочу тоже помочь победе, но сейчас я могу только учиться, чтобы потом суметь хорошо помочь в восстановлении страны. Ведь когда кончится война, так много придется строить заново, все фабрики! Но я хочу работать. Мама, верь мне, что так я пишу не только тебе, я действительно хочу помогать, работать. Свет тоже…”

В своем письме, написанном сквозь слезы, я сопротивлялась маме, защищала свое истинное “я”. Мамино письмо от 11 октября окатило меня холодной водой. Ее подозрения, что я скачусь в мещанский мир узко личностных интересов любви и дружбы меня удивили и обидели. Любовь к Свету расширяло мне мир, который для меня никогда не ограничивался только семьей. И кому, как не маме, было об этом знать. Ведь уже в шестом классе у меня из-за моих общественных дел был конфликт с мамой и папой, считавших, что пионерские поручения идут за счет моих семейных обязанностей. Я, активная пионерка, готовящаяся вступить в комсомол, не могла измениться в направлении, о котором предупреждала мама. Казалось, она пишет не мне, а кому-то другому. И я пошла в эмоциональную атаку.

Вместе с тем мамины рассуждения о необходимости понимать и тех, кто тебя не понял, о том, что в конфликте надо искать его причину и именно ее устранять, а не ограничиваться чувством обиды и руганью в адрес “обидчика”, пришлись мне очень по душе. Они соответствовали моим неосознанным установкам, закрепляли то, что я стихийно, не всегда последовательно, но уже делала и сама, без маминого наставления.

Одновременно, мамины уверения в том, что мне рано любить, и тем более нельзя еще целоваться с “чужим мальчиком”, занозой вонзились в меня, мешая свободно дышать рядом со Светом. Я ведь и сама боялась, что то, что происходит с нами – «противоестественно», в чем-то, может быть, “нехорошо”. И мучилась, ибо что-то во мне одновременно было уверено – мне можно склонять голову на плечо не чужого для меня мальчика, можно давать себя обнимать, и это хорошо. А мама только усилила мое смятение и я “выдала” ей Света только как друга. О тайном умолчала, и это мне самой не очень понравилось, ибо маме своей я хотела доверять полностью.

Мое письмо в руках коминтерновского начальства

И еще несколько слов уже из другой оперы.

Мое отчаянное письмо от 3 января 1942 года, полное обиды из-за непонимания меня, маму и папу очень…обрадовало. Папа написал мне, что это письмо самое милое из всех предыдущих, ибо написано сердцем, а мама заметила, что оно доказывает – когда я хочу, то умею правильно относиться к делу, и даже проявлять определенную силу.

Рассказывая маме о Свете как друге, я в пылу защиты “чужого мальчика”, поведала маме и о своих “политических недоразумениях” в интернате. Я написала о том, что Володя-физкультурник однажды крикнул мне “Не считай себя высшей расой”; что Прохорова устроила мне допрос с пристрастием о том, за кого я, “за наших, или за немцев”; и как по докладу Жолдака получалось, что все немцы – гады, и я из-за этого убежала и ревела. И как Свет всегда меня понимал и защищал.

Мама, только недавно отчитывавшая меня за недостаточное уважение к взрослым, призывавшая доверять им как ей самой, схватилась за голову. Что делают с ее дочерью? В чем обвиняют, в чем подозревают? Да что там за воспитательная работа, в интернате Коминтерна? Кому она доверила свою дочь? И теперь мама уже сама вместе с папой помчалась разбираться. Мое письмо мама перепечатала, и папа передал его коминтерновскому начальству, для принятия мер. Мое письмо, очень личное, без купюр, мама и папа отдали чужим людям. Наш интернат курировал Георгий Димитров, подозреваю, что мое письмо он тоже читал.

Кто-то из взрослых в интернате поспешил мне доложить о том, что мое письмо о любви к Свету «гуляет в верхах». Я не поверила в вероломство мамы и папы.

Но сегодня я документально знаю, что было именно так. Мама и папа хотели меня спасти от опасных политических наветов, и ради этого пожертвовали тайнами моего сердца.

И Володя-физкультурник вскоре был уволен из интерната, скорее всего, также и из-за моего письма.

Но хорошо, что узнала я обо всем этом, будучи уже взрослой. Тогда, в свои максималистские 15 лет я бы маму и папу понять не смогла бы.

ДУШЕВНЫЕ МУКИ

Укол ревности

В январе 1942 года произошло два события сильно повлиявшие на мои отношения со Светом Рашевским.

Во-первых, как я уже писала, я получила письмо от мамы о том, что мне еще рано целоваться с "чужим мальчиком», что еще больше ввергло меня в пучину сомнений о "правильности" наших со Светом дружбы.

Во-вторых, в Захарьино приехала мама Света с его младшим братишкой и поселилась вблизи от нас в деревенском доме.., Там уже жила наша воспитательница мама Ляли Марусенко вместе с Лялей.. По настоянию своей мамы Свет вскоре тоже переселился в деревню и жил теперь в одной комнате с моей интернатской одноклассницей Лялей.

Света я видела теперь только на переменах во время занятий в школе, и оказалось, что мне этого мало! Я успела прикипеть к Свету душой, сама того не заметив. В интернате мы привычно все делали с ним всегда вместе, а теперь я потеряла его каждодневное присутствие и соучастие в интернатских делах. А о посиделках за полночь где-нибудь в темном закоулке нашего бывшего помещичьего дома теперь и вовсе не могло быть и речи. Я обнаружила, что по Свету очень скучаю.

И тут искуситель-учитель Света Сергей однажды бросил мне как бы невзначай:

– Я бы, Травка, на твоем месте с обрыва бросился. Ты подумай, чего ради Свет переселился вдруг в деревню. А ведь там Лялька.

И мне пришлось испытать совершенно неожиданные, а главное незнакомые мне уколы ревности. Я-то до этого в любви Света ко мне ни чуточки не сомневалась, я только в себе самой не была уверена. А тут такая неожиданная новость.

Но моя ревность была только мимолетной, ибо я сразу спросила себя: "Разве Свет не имеет права дружить еще с кем-нибудь?" Я не стала лелеять возникшую боль от уколов ревности, а напрямую обратилась к Свету, на что он отреагировал так как мне и было надо:

– Ой. попался бы мне тот, кто это распространяет, и портит нам с тобой наши отношения.

Да и Ляля возмущалась из-за сплетен о ней и Свете, распускаемых девочками:

– Ну, бабы, просто бабы, ну и сплетницы.

Так что все было вроде бы в порядке.

Приступы равнодушия к Свету и влюбленности в Сергея

Вроде бы все было в порядке, но не совсем. Начались какие-то странные изменения в нашей троице Свет+Сергей=Травка.

Мне надо было разобраться в себе самой, ибо иногда у меня все же возникало теперь чувство влюбленности и в Сергея. и полного равнодушия к Свету.

13 января 1942 года. Эльге.

“У нас одно время была настоящая вражда. Я даже поссорилась с Сергеем и закатывала “сцены” Свету. Но теперь все прошло. С Сергеем я сама первая помирилась. Ведь ты знаешь, что я не люблю быть во вражде с кем-нибудь. Теперь мы опять прежние друзья. Сергей мне многое рассказывает о своих отношениях теперь с К., о своих бывших делах с М.. Это хорошо. Он интересно рассказывает. Теперь я с ним занимаюсь -немецким. Сергей мне сказал, что на меня злиться не интересно – я на это внимания не обращаю. Это здорово. Значит, из интереса на меня злиться не будут…

Помнишь, я в нашей школе писала тебе во время урока письмо, а Эрьдя все читал, а я тогда написала: “Один нахал все читает”? Подобно этому я сейчас тебе пишу: “Один нахал (Свет) все читает”. Он улыбается! Говорит: “Пиши дальше”. У тебя сохранилось это мое тогдашнее письмо? А Свет все читает. Ну, и черт с ним. Середину письма все равно не читал. А его глаза так и выставлены на письмо. Думает, я еще что-нибудь напишу. Хитер!

Ну, пока.

С приветом. Травка.”

14 января 1942 года. Эльге.

“Сегодня шла в школу с Сергеем. Знаешь, интересно, когда я с ним хожу, мы почти всегда “рассуждаем” о любви. Обсуждали повесть Карамзина “Бедная Лиза” Сергей утверждает, что такой человек как Лиза существует. Так в жизни бывает. Может, и было когда-нибудь так в дореволюционных семьях, но я не верю в таких идеальных девушек! Неужели в отношениях матери и дочери никогда не было никаких ссор и проч.? Не верю я этому. И мы спорили. В конце концов, Сергей и заявляет: “Знаешь, Травка, почему ты так говоришь? Ты, наверное, никогда еще не любила”. Мне кажется он прав. Помнишь, я писала тебе о тоске на душе, что Свет мне надоел? Теперь никакой тоски нет, но мне все равно, существует Свет или нет. После приступов “ревности” я стала совсем равнодушной. Может это все пройдет, не знаю, но сейчас меня больше интересует Сергей как человек, чем Свет. Была бы ты тут, я бы тебе изливалась вовсю. У меня отношение к людям меняется каждую неделю по несколько раз. Вообще волынка большая. А разобраться жутко трудно. Один раз мне нравится тот человек, другой раз другой. Ну ладно, тебя близко тут нет, ты не знаешь здешних ребят и девчат, и помочь мне не сможешь. А жаль. Скорей бы нам с тобой увидеться”.

21 января 1942 года.

“Пришел Свет, ухожу с ним изучать Устав ВЛКСМ. Допишу потом…

Пришла. Обнаружила, что знаю устав так себе…

Пришел Свет, вызвал в переднюю, сказал, что у него есть одно письмо мое к тебе от 20 декабря. Я постараюсь его достать и послать тебе. Какое хамство читать чужие письма, да вдобавок их еще и не отсылать! Сегодня Кузя сказала мне, что Сергей уверен в том, что я будто бы в него влюблена. Это глупости, хотя иногда у меня к нему бывает именно такое чувство. Но я не хочу, не хочу этого чувства к нему, я гоню его от себя. У меня одно время опять было нехорошее чувство к Свету (я тебе однажды писала в письме), но теперь оно прошло. Ты меня понимаешь? Я себя нет. Получается, что иногда я влюблена в двоих: чаще всего в Света, в редких исключениях, в Сергея. А вообще выходит, что ни в кого. Была бы ты тут! Мне уже надоело разбираться в себе, я окончательно запуталась, не хочу сейчас обращать внимания ни на того, ни на другого. Но так не выходит. Я продолжаю дружить, даже больше со Светом, но иногда я завидую К. с которой теперь дружит Сергей... Ну и пойми себя тут. Кажется, больше всего подходит вывод, сделанный уже раньше: был бы парень с характером Света и внешностью Сергея, я бы того парня очень полюбила. А пока этого парня нет”.

А в результате "Свет для меня сейчас только человек, друг, больше ничего. Он опять переселился к нам. А мне, между прочим, все равно..., – писала я Эльге 26 января 1942 года.–...а если я мечтаю о "Нем", то он неопределенный, неизвестный. Я хочу, чтобы он был серьезным, умным, таким человеком, каким был Арнольд (“Твой неизвестный брат”), Рольф и Эрнст (“Профессор Мамлок”), таким, каким должен быть коммунист, комсомолец.... Я хочу работать, бороться вместе с моим любимым другом (как Эрнст и Анни). У мамы с папой, мне кажется, была именно такая дружба.

Я хотела бы поехать в Германию, бороться там с фашизмом. Но эта мечта слишком наивна.

Нет, я хочу свободной быть,

И любовь забыть. (Сильва)

Понимаешь, Элюшка, я не хочу сейчас любить. Я не хочу ни с одним парнем из интерната быть в особых таких отношениях. Я очень хочу дружить со Светом, но (пойми) только дружить. Больше ничего. Ты меня понимаешь?”

Иногда я Света так люблю!

В чувствах моих стопроцентно не было никакой логики. А потому уже через несколько дней я пишу подруге:

7 февраля 1942 года. Эльге.

“Моя милая Элюшка! Из дневника выпал листок, а т.к. я хочу тебе написать сегодня письмо, то пишу на этом листке. Бумаги у меня нет.

Опять, опять было то, о чем я тебе писала 21 декабря. Когда увидимся, расскажу многое, в письме не написать. Хочется тебя увидеть, не терпится рассказать об этом. Ведь я тебе все рассказывала, а что я чувствовала, в письме не напишешь. Элюшка, ты не считаешь, что я легкомысленна, писала тебе, что не хочу больше, чем дружить, а тут…? Ты, может, ругаешь меня, что я так поступаю? Ведь мне еще только 15 лет, а уже в таких отношениях с парнем. Ты не сердись. Иногда я его так люблю, так люблю, что готова сама первая его обнять. Ведь он хороший, честный. Но знаешь, моя милая Кимушка, странно, я его больше люблю в тот момент, когда он меня не обнимает, а мне хочется, чтобы обнял, чем тогда, когда он меня крепко обнимает. Вчера он крепко обнял меня, я склонила голову ему на грудь, и так мы долго стояли. Вдруг из комнаты выходит директор интерната (у нас новый). Я шарахнулась в сторону. Но, по-моему, он видел, догадался. Мне не стыдно, но как-то неудобно, неловко. Ты не смеешься надо мной? Ты хотела бы сейчас увидеть свою Травушку? Моя милая Элюшка, ведь я ничего плохого не делаю, раз даю себя обнимать? Знаешь, я, наверное, напишу об этом маме. Элюшка, мне надо тебя видеть! Пожать твою руку, чтобы на ней выступили белые пятнышки, услышать твой голос, твои слова. Элюшка, дорогая, если ты считаешь, что я плохо поступаю, то напиши мне об этом, слышишь, напиши обязательно. Ведь я ни с кем об этом не говорю, а мне нужно знать, вдруг это очень, очень плохо? Элюшка, пиши, пиши, мне трудно одной. Но мне кажется, что ничего плохого я не сделала, но ты напиши свое мнение, свой взгляд на это. Ладно? Элюшка, он намного выше меня, ему можно дать лет 18. Он очень похудел и теперь совсем не толстый. Лицо даже худое.

Элюшка, хоть сейчас я его и люблю, я не думаю о том, что буду любить всегда. Нет, наверное, когда-нибудь полюблю другого парня. Элюшка, ты меня понимаешь во всем, да? Или не понимаешь? Элюшка, моя самая дорогая, самая любимая, пиши1

Травка”.

И вдруг бабах!

Свету иногда кажется, что он любит Лялю!

8 февраля 1942 года. Травка Эльге.

“Милая, милая Элюшка!

...Если бы ты знала. какое у меня сейчас настроение. Так больно, больно у меня в душе!... Знаешь, я чистый дьявол, чтоб я теперь поняла себя! Нет, ничего не понимаю... Свет дал мне свой дневник, я свой. И читаю у него такой шифр: “Мне иногда кажется, что я люблю Ляльку. Особенно это бывает в последнее время”. Элюшка, милая, чтоб я когда-нибудь подумала, что мне будет так больно! Сейчас я пишу в классе, я боюсь, что сейчас расплачусь.

...Вчера мне было не так больно, как сегодня, сейчас. Знаешь, я не думала, что знать, что он может чувствовать к другой девочке то же, что и ко мне, что у него может и к ней появится желание обнять ее будет так тяжело для меня".

Но прошел день, и все мои страхи улеглись.

Оказывается Свет меня разыграл!

9 февраля 1942 года. Травка Эльге.

“.... Сегодня все в порядке... Вчера вечером он сказал мне, что такое настроение насчет Ляли у него было всего один раз, а написал он так, чтобы меня позлить, узнать. люблю ли я, так как ему надоело, что я сегодня его люблю, а завтра Сергея.... Я и верю и не верю. Он дал честное комсомольское слово, что написал для того, чтобы меня разыграть, и даже, когда рассказывал мне о Ляльке, даже тогда не думал так. Мне хочется ему верить, он говорит, что испугался за те последствия, которые грозили наступить после того, что он мне сказал о Ляле. Ведь у меня были мысли все кончить с ним, чтобы все вырвать из себя о нем. Ну, ладно. Посмотрим, что будет дальше”.

"Я Света очень люблю!"

28 февраля 1942 года. Травка Эльге.

“... Знаешь, я очень непостоянная. Это плохо, но что могу я сделать, если у меня ... было такое хорошее, очень хорошее чувство к Свету, если я его сейчас люблю, очень люблю... Я боюсь, что это пройдет, я не хочу, чтоб проходило. Он мне сейчас кажется таким большим, сильным и хорошим... Милая Элюшка, как бы я хотела написать тебе все, что бывает у меня со Светом. Но я не умею писать, и получится плохо, нехорошо...

Вчера я не пришла на ужин – валенки сушились, а другая обувь в кладовой. Мне принесли ужин, пришел Свет. Девчата ушли на драмкружок, трое заснули. Я лежала в кровати. Свет сел рядом, взял мою руку и долго гладил ее, гладил волосы. И больше я тебе писать не буду, выйдет нехорошо, а было все так хорошо и лучше, чем раньше...

Крепко обнимаю. Травка”.

Господи, если бы я помнила, что было в тот вечер на самом деле! Я хотела, чтобы Эльга сама догадалась. Да как она могла догадаться, если я сама, сама забыла, и только смутно вижу свою кровать в углу комнаты, Света, сидящего рядом, и приглушенный свет керосинки, тускло освещающей комнату, всю в полумраке и тенях на стене. Но точно знаю, Свет меня даже не поцеловал. Ни тогда, ни потом. Свой первый поцелуй я “отдала” Илье, своему мужу, такая вот недотрога. Так что же там происходило 27 февраля 1942 года, в полутьме девчачьей интернатской спальни? Между мной и Светом? Если бы вспомнить!.

Мое поколение, или, во всяком случае та его часть, к которой относилась я сама, было воспитано на незыблемых постулатах – “Умри, но не дай поцелуя без любви” и “Близкие отношения допустимы только с 18 лет”, что моя мама мне и напомнила в письме от 11 октября 1941 года. Вот я и проявляла "женскую логику", колебалась, ибо , во-первых, я не все время была уверена, что Света люблю, а следовательно безнравственно откликаться на его и мои собственные желания тепла и ласки. А во-вторых, и это главное – мне всего пятнадцать лет! Я еще не взрослая, а уже разрешаю себя обнимать! Это плохо? Неужели плохо?

Я еще не умела усомниться в истинности общественных стереотипов, они крепко сидели в моей голове в виде табу. Но я уже посмела им не следовать, повинуясь зову сердца. И этот разрыв в душе мучил меня саму, и, конечно, причинял страдания Свету. Я не разрешала самой себе плыть по течению пробуждающейся чувственности, что стоило мне испорченного настроения, приступов тоски и недовольства собой.

А Свет? Что чувствовал рядом со мной Свет, деликатный, боявшийся меня обидеть? При учителе-искусителе Сергее, который толкал его вперед и вперед, обвиняя в трусости? И, наверняка, наученный Сергеем попробовать вызвать во мне ревность рассказом о Ляле? Что происходило с ним? Этим я не очень интересовалась, вся поглощенная собственным смятением чувств.

28 февраля 1942. Эльге.

“Получила мое последнее письмо не от 17 февраля, не то от 18 февраля? Там я писала о нежелании Света учиться. После этого было какое-то настроение, когда было все равно, любит Свет, или нет. На следующий день резкая перемена, на все это время вплоть до сегодняшнего дня. Знаешь, я очень непостоянная. Это плохо, но что могу я сделать, если у меня потом было такое хорошее, очень хорошее чувство к Свету, если я его сейчас люблю, очень люблю. …

Недавно к нам в комнату пришла Софья Павловна (ей 21 год). Девчата заснули, а мы с ней разговаривали долго и о многом. Мне надо с кем-нибудь говорить, именно говорить о Свете. Ведь тебе я пишу, но ведь это не то, если бы мы с тобой говорили, сказали бы больше друг другу, чем пишем. Ведь, правда? И тебе хочется поговорить со мной? С.П. много рассказала о себе, сказала, каким ей видится Свет: “Немного ленивый, умный, начитанный и способный… Относится лучше, как-то благороднее, с большим уважением, чем Сергей, к девчатам… Он может и поцеловать, но у него это выйдет по-другому, чем у Сергея, лучше… Он ко всем девочкам относится одинаково, кроме тебя, конечно. К тебе он относится хорошо как к человеку и девочке. Еще ему нравится Ляля, но ты, конечно, больше. Ляля не может ему нравиться так, как ты. В тебе больше женственности, чем в Ляле и в других девочках. А как раз это привлекает парней в этом возрасте. Если ты иногда бываешь очень резкой, то в другое время бываешь очень женственной”.

Помнишь, Ленка Кривицкая читала нам с тобой лекцию о то, что мы с тобой совсем не женственные? А теперь мне объявляют, что я более женственна, чем другие девчата? Не знаю, хорошо ли это, плохо ли».

А потом…

РАЗРЫВ

Ссора

18 марта 1942 года. Эльге.

“Элюшка, со Светом, я уже 2-ой день не разговариваю. Ты могла бы подумать, что Травка, которая всегда первая идет мириться, может первая обидеться и не разговаривать второй день с человеком? Свет меня обидел пустяком, но я собрала такие пустяки и получился вовсе не пустяк. Дело в том, что он не захотел пойти со мной за водой. “Я не пойду. У меня много уроков, а в школу к 11 часам». Я с ним всегда ходила, даже тогда, когда мне не надо, потому что я уже таскала. Когда я к ним зашла в комнату, Свет лежал на кровати (не учил уроки!) и заявил мне: “Я не пойду. Все равно кому-нибудь одному идти за водой.”(Нас 15 человек и носим мы бак подвое) И это называется друг! Я для него всегда ходила за водой, давала валенки, а он не может. Меня это очень обидело. Он лежал как барин, смотреть неприятно. И вот обиделась, и не разговариваю, и не буду разговаривать до тех пор, пока сам не догадается извиниться. Он сейчас старается меня разозлить, заигрывает с Лялей. А мне от этого еще неприятней смотреть на него. Ведь был он мне другом, зачем же стараться разозлить меня? Может все это пройдет, но мне сейчас очень больно. Но первая я не заговорю. Хватит. Достаточно много раз я шла на примирение, теперь пусть он пойдет. А не пойдет, черт с ним, хоть и больно, а просить не буду. Элюшка, я буду дружить до тех пор, пока меня уважают, любят. А если стараются разозлить, разве тогда любят? Элюшка, даю тебе слово, что первая на примирение не пойду. А после этой ссоры я, наверное, не смогу так дружить с ним. Пойми, теперь у меня не будет ни одного человека, которому здесь я могла бы доверять. А это, ты знаешь, очень тяжело. Вот и все”.

Свет охладевает ко мне

25 марта 1942 года.

“На собрании вступающих в комсомол говорили о наших недостатках и хороших чертах. (Собрание было в интернате.) Сказали о плохой дружбе мальчика и девочки, а как пример хорошей дружбы поставили мою со Светом, похвалили за то, что с ним не разговаривала, раз плохо относится к трудовому часу. А знаешь, как раз сейчас наша дружба идет в разлад. После ссоры (все-таки он первый попросил мириться), он стал заигрывать с Лялей, а позавчера на комсомольском собрании сказал, между прочим, что он начал охладевать ко мне. Понимаешь? Элюшка, милая, мне было очень больно сначала, а теперь нет. Тебе бы почитать мой дневник. Я ведь дневник для тебя веду. Знаешь, Элюшка, сначала так больно было, казалось, что теперь я совсем одна (относительно, конечно), не с кем делиться и вообще ты понимаешь как гадко. А теперь не так. Я с многими поговорила, стала ближе к другим и кроме того, знаешь, как это ни больно, но Свет все-таки не такой, каким был раньше, или каким он мне казался. Он раньше был внимательнее ко мне, был скромен, Элюшка, берег меня, боялся обнять и т.д. Он дорожил нашей дружбой, дрожал за нее (наверное, потому, что я им не так дорожила). А теперь, когда он узнал, что он мне больше всех ребят нравится, он успокоился, не так дорожит, стал стараться нравиться многим девчатам и успевает в этом (наверное, потому, что здесь мало ребят.) Ну, а ты, Элюшка, знаешь, как я хочу дружить. Я, конечно, не хочу, чтобы друг старался разозлить меня и поэтому я уже не так восторженно отношусь к Свету. Мне советовали не обращать на него сейчас внимание, чтобы он думал, что я совсем равнодушна к нему. Ты, Элюшка, знаешь, что я не хочу дружить со всякими там тактиками да правилами поведения. Пока у меня это выходило, я дружила и говорила то, что чувствовала, что думала, не задумываясь о том, что девочке не полагается первой подходить и т.д. А теперь вышло, что люди были правы, и когда я говорила, что иногда люблю его, а иногда нет, он любил. Но когда узнал, что я ему плачу тем же, он задрал нос и уже не так относится. Я пишу “любил”, “люблю”, а вообще я, конечно, не знаю, “люблю” я или это что-то другое.

Сейчас я послушалась совета нашей вожатой Нины и не обращаю на него внимания, отношусь так, как ко всем ребятам и при нем даже больше улыбаюсь Сергею, чем Свету. Ты, наверное, ругать меня будешь, но, Элюшка, меня обижает то, что как Сергей сказал: “Свет горел – она была холодна, теперь она зажглась – он потух”. Я действительно зажглась, и все могло бы быть очень здорово, но противная черта большинства мальчишек – зазнаваться, если им отвечают взаимностью. И я стараюсь подавить в себе все к нему, и не знаю, хочу ли я сейчас с ним дружить или нет. И именно поэтому я не знаю, как себя с ним вести, что делать, что подавлять в себе. Пока стараюсь, глядя на него, не вспоминать тех вечеров (ты знаешь, о чем я тебе пишу). Кима, может тебе надоело обо всем этом читать? Ты мне тогда напиши. В данный момент, когда я тебе пишу, я к нему совершенно равнодушна, и дружить не хочу. Но когда он заигрывает с Лялей или еще с кем-нибудь, мне становится больно. Почему это?”

«Я больше не дружу со Светом»

2 апреля 1942 года. Эльге

“Так, теперь насчет Света. Ты пишешь, что больше не дружишь с Юлей. Я пишу тебе теперь, что больше не дружу со Светом. Ты, наверное, удивишься. Писать все волынисто, я записывала все в дневнике, и когда увидимся, ты узнаешь всю историю. Но просто Свет стал хуже ко мне относиться, не берег больше дружбу. А у меня, наоборот, было очень хорошее, теплое к нему отношение. Мне все это было очень больно, я даже плакала, а ночью металась по постели. Элюшка, я его тогда так любила, он мне казался таким большим и сильным, близким и дорогим. Ты меня понимаешь, Элюшка? А он вел себя так нехорошо, старался разозлить. И вот позавчера я поговорила с ним и предложила прекратить дружбу. Он сперва как-то несерьезно слушал, а потом, когда сказала, что не буду дружить, задумался. Но пойми, пусть я его люблю, но я не хочу так дружить, как мы дружили в последнее время.

Итак, я больше не дружу. Иногда больно, иногда все равно. Иногда мне кажется, что ему опять хочется дружить, как раньше, он смотрит так пристально, влюблено. Я тогда стараюсь не смотреть на него.

Наша вожатая сегодня сказала, что, собственно говоря, Свет моих подметок не стоит, что я его люблю не таким, какой он есть. Наша директор Марусенко (Лялина мама), дала ему следующую характеристику:”Он еще чистый, не испорченный парень, очень чувствительный, может даже плакать. Он физически здоровый парень, ленив, груб, неряшлив, умен”.

Сергей Кузе сказал, что Свет потом, наверное, раскается в том, что мы разошлись. А я про себя не знаю. Если бы дружить как раньше, было бы хорошо, а так, как недавно, не хочу, тогда уж лучше совсем не дружить.”

Ужасное открытие

3 апреля 1942 года. Эльге.

“Милая, сейчас говорила с Лялей. Она рассказала мне о стольких плохих поступках Света – как он пытался ее обнять, как тискал другую девчонку. Какой он стал подлый! Я должна его за это просто ненавидеть, и я возненавижу. Я бы хотела ему дать сейчас пощечину. Ляля не врет. Я ей верю, не будет она сама на себя наговаривать, говорить, как он пытался ее обнять, как нечестно к ней относился. У меня сейчас нет бумаги и я пишу тебе коротко, но ты, моя дорогая, понимаешь, как во мне сейчас все бурлит от обиды, как я сейчас в тебе нуждаюсь. Я чувствую, что рано или поздно я Свету дам такую пощечину! Так врать, как он, не уметь сдерживать свои потребности! Ляля говорит, что меня он боялся, он боялся поступить со мной так подло, потому что я себя так поставила. Это хорошо, но мне ужасно больно, что я так ошиблась в нем. Мне трудно верить, что он такой подлец. Да, именно подлец. Понимаешь меня?

Крепко целую тебя, моя самая дорогая. Травка”.

Почему, собственно, Свет подлец? Парень познает мир – себя, девочек, не очень счастливую любовь, первые сексуальные радости. И поэтому он подлец? Ему всего этого нельзя? А я сама? Себе я, противно всякой логики, разрешаю познавать себя, удивляться неустойчивости своих чувств, мне можно интересоваться Сергеем и даже кокетничать с ним, мне можно мучить Света своими страхами и откровениями, что явствует из писем. Себя я не осуждаю, себя я понимаю и принимаю, а вот к Свету примеряю иные моральные мерки. По моим понятиям Свет должен быть верным, преданным, любящим, ни на кого, кроме меня, не глядящим. Почему, собственно? Потому что сказал, что любит меня?

Но я ведь не сделала его счастливым, замучила своими вечными колебаниями – то люблю, то только дружу, то обнять можно, а то нельзя. Заморочила парню голову, и его же обвиняю в подлости, когда он попытался выбраться из тупика любви, которая причиняла ему много страданий. Ничего себе, женская логика у меня, пятнадцатилетней максималистки.

Но теперь я сама оказалась в сетях запутанных чувств и желаний, отлились мне световы слезы.

АГОНИЯ ЛЮБВИ

«Во мне борются два человека»

11 апреля 1942 года. Эльге

Знаешь, у нас сейчас все очень хорошо, работают звенья, будем ходить в госпиталь, все дружно, все дружные. Мне хорошо. Мне все время говорят, что очень рады, что я раздружилась со Светом, что он стал нехороший. Днем я испытываю то же самое, а вечером иногда нападает и я готова ему все простить. Я считаю это просто слабостью.

Сегодня я подошла к столу, где он сидел, а Кузя мне потом рассказала, что когда я облокотилась на стол и разговаривала с Сергеем, Свет взял рукав моего пальто, которое было накинуто на мне, и стал его гладить и при этом смотрел очень нежно. А когда я повернулась, он смутился и стал играть со своими часами. Я сама ничего этого не заметила, но меня это волнует. Понимаешь? Он часто смотрит на меня, а я не знаю, хочу я этого или нет. Знаешь, и хочется дружить, и не могу простить всего. Вообще чепуха и волынка. Но я эти дни все-таки не так мучаюсь, стараюсь не думать о нем, часто равнодушна, много смеюсь, сама не знаю почему…

Знаешь, дружба с девчатами, не очень близкая, не такая, как с тобой, но все-таки близкая, тоже хорошо. Тебя многие поддерживают, ободряют и очень хорошо. Это я испытал, когда болела. Ко мне очень многие приходили в изолятор, и взрослые и девчата, и так здорово! Но, Элюшка, мне этого мало, хоть не хочу сознаться, но мне трудно без него, без его ласки. Понимаешь? Мне нужна эта рука, которая меня обнимает, нужно это плечо, Элюшка, нужны волосы, все, все нужно. И особенно это вечером. Для того, чтобы сидел он рядом со мной, я готова все простить, но не хочу прощать. Во мне два человека, один готов все простить, и требует ласки, а другой, гордый, ничего не хочет от него, не прощает его и думает, что только другому, лучшему разрешит себя ласкать. Первый во мне живет вечером, второй днем. Мне второй больше нравится. Но и первый силен, и вечером побеждает второго. Ты меня понимаешь? И вот во мне идет борьба, и я не знаю, кто победит. Когда-нибудь победит второй, это ясно, но кто победит сейчас, я не знаю. Мне кажется, если быть сильной (ведь я знаю, что Свет не такой, каким бы я хотела), должен победить второй, но если отдаться слабости, может победить первый. И знаешь, честно говоря, и хочется, и не хочется, чтобы победил первый. Но первый доставит наслаждение, а второй заставит все забыть и учиться. Хочется, чтобы помирились эти два человека во мне, и тогда было бы лучше всего. Ты меня понимаешь? Ну ладно, все равно я не умею так написать, как бы рассказывала. Ну, пока.

Крепко тебя целую. Твоя Травка.

Пиши, пиши, пиши.”

Свет дружит с Люсей

21 апреля 1942 года. Эльге.

“Дорогая моя Элюшка!

Напишу тебе все новости. Во-первых, Сергей у меня два раза пытался стащить дневник. Два раза дневник уже был у него под жилеткой, но я вовремя замечала пропажу и забирала у него дневник. Хамство, не правда ли? Но я на него не злюсь. Я не хочу злиться, может он нарочно хочет меня разозлить. И знаешь, Элюшка, я заметила, что есть люди, которые могут не нравиться, недостатки которых мы ясно видим, но несмотря на это мы боимся им не понравиться, своего рода как бы боимся их. Вот таков Сергей. Я не люблю его, он мне не нравится из-за своей подлости, из-за умения всегда вылезти сухим из воды, но, тем не менее, мне хочется, чтобы он ко мне хорошо относился. Это странно, не правда ли?

Сегодня было комсомольское собрание, на нем принимали Сергея. Я высказалась и рассказала о его умении вылезать сухим из воды. В комсомол его приняли. И мы не поссорились из-за этого, но мне почему-то кажется, что Сергей все-таки меня очень не любит, хотя со мной и кокетничает. Ты когда-нибудь видела, как кокетничают ребята? Помнишь, я тебе писала, что у Сергея очень ласковые глаза? Они именно потому ласковые, что он кокетничает.

Теперь насчет Света. С ним я совсем не дружу, он дружит с Люсей, уже объяснялся ей в любви и т.д. И знаешь, странно, хоть он ей и объяснился, хоть всем и говорит, что любит ее, я, и вообще из девчат никто не верит, что он ее любит и всем, и взрослым и ребятам, кажется, что он опять захочет со мной дружить. Свет того мнения, что я к нему равнодушна или презираю его. Между прочим, он говорит, что прочел мой дневник. Когда он ухитрился, я представления не имею и почему-то не верю. Меня предупредили, чтобы я свой дневник спрятала, т.к. его хотят некоторые лица стащить.

22 апреля. Сегодня Сергей сказал, что Свет сам мой дневник не читал, но ему рассказывали о моем дневнике. Знаешь, Элюшка, на меня иногда нападает такая тоска, что просто ужас. Знаешь, как-то не нахожу себе места, чувствую себя одинокой, понимаешь мне мало твоих писем, ты мне сама нужна. Ты меня понимаешь? Хочется тебе говорить о своем настроении, советоваться с тобой, а тебя нет. Я вот с девчатами в хороших отношениях, я им многое рассказываю, но, однако, я им не говорю, когда мучаюсь из-за Света. Я говорю, что я совсем равнодушна. А знаешь, быть равнодушной после всего не так уж легко. Элюшка, тебе понятен смысл слова “близкий”? Понимаешь, это как бы так: то, что я не позволю никому, я могу позволить ему. Если какой-нибудь мальчишка сядет близко от меня, я отодвинусь, а если он, то я считаю, то здесь нет ничего особенного, я, как бы, не стесняюсь его. Понимаешь ты это? И вот человек, который был так близок, становиться даже дальше других. Это очень трудно, тяжело. Элюшка, ты меня понимаешь? Вот если он сделает какую-нибудь ошибку, это больно мне. Помню, у меня были “гости” и у меня очень болел живот. Он знал, что у меня сильно болит живот, почему я не сказала. Но он наверно догадался. И вот Прохорова увидала нас обоих (это было днем) и предложила перетаскать дрова. И Свет тогда ответил за меня: “Нет, Травка сегодня не может, она больна”. Ты понимаешь? Или другой случай. У меня не было стула. Я взяла табуретку, сломанную, с дыркой на сидении, и хотела сесть. Свет испугался за меня: “Травка, не смеши людей. Не садись”. А когда я все-таки решила сесть, он просто оттолкнул табуретку: “Не позорь себя”. Я не села. Понимаешь, он испугался за меня. И вот так же я за него боялась. Мы были близки друг другу. И вот такой близкий человек, становится вдруг далеким. Это трудно.

Вот представь себе, как бы мы с тобой чувствовали, если бы вдруг разошлись с тобой и стали бы очень далекими. Тебе и мне было бы очень тяжело, не правда ли?

И я сама не знаю, как я к нему отношусь. Но я предчувствую, что если он искренне захочет со мной дружить, я ему все прощу. Я не сумею поступить по-другому, я ему прощу. Понимаешь, Элюшка? Это я пишу только тебе. А остальным я говорю, что не хочу ему ничего прощать. Когда я его вижу серьезным, он мне очень нравится, а когда как буйвол, я его не люблю. Не то что не люблю, но он мне таким не нравится. Элюшка, не умею я тебе писать, я должна бы тебе все это говорить, но если можно так сказать, я как бы соскучилась по нему. Я совсем не знаю, как он ко мне сейчас относится.

Знаешь, передо мной сейчас стоит вопрос, каким быть человеком, у меня нет определенного идеала. Я его ищу, но не могу сейчас найти. Элюшка, напиши мне, как ты смотришь, плохо то, что я ему разрешала себя обнимать? Только пиши честно, слышишь, честно. А я ничего не знаю, любила ли, люблю ли, может все это чепуха, может, я еще мала, но у меня жмет в груди, мне нужен он, я соскучилась по нему. Элюшка, ты меня понимаешь? Может, ты мне скажешь, как я к нему отношусь? Элюшка, мне тяжело без него, и без тебя. Знаешь, мне хочется сейчас сильно заболеть, чтобы узнать, как он действительно ко мне относится. В общем, я сама не знаю, что мне хочется, но я сейчас ничего не понимаю, не знаю какой быть, как себя вести по отношению к ребятам”.

В одном звене со Светом. О Свете и Люсе.

В апреле 1942 года я стала звеньевой интернатских учащихся 8-10 классов. Естественно членами нашего звена были и Свет и Сергей и мне со Светом предстояло вместе "проводить мероприятия". Это оказалось непросто.

С высоты своего "командного поста" я стала глядеть на Света другими глазами.

Май 1942 года. Эльге.

“До последних дней Свет на меня жутко злился, меня это тоже злило, ну и лаялись. После одного комсомольского собрания я сказала Свету, что нам друг на друга злиться не из-за чего, и что это чепуха, и только вредит звену. С тех пор мы в самых обыкновенных отношениях. Ляля читала в его дневнике, что он очень любит Люсю, что иногда он ее так крепко обнимает, что у нее косточки трещат. Вначале пишет, что ко мне равнодушен, и даже немного презирает (думает, что я ему плачу тем же).

Взрослым очень не нравятся отношения Света с Люсей. Товарищ Марусенко рассказывала как Сергей, Нина., Свет, Люся, Ира и Зина были в изоляторе, устроили там свалку, и оттуда слышался визг и писк девчат. Товарищ Марусенко пошла туда и разогнала их. Противно, фу.

Мать Света очень страдает, она все делает для него, а он даже не пришел встретить ее на станцию, а Люся дружит с ним, любит его и не может сказать, что он эгоист, груб, подруга, тоже мне. Свет в дневнике пишет, что он хочет Люсю любить, а с Лялей дружить. Для него было бы лучше, если бы он дружил и любил Лялю, а не Люсю. Люся сама грубая и еще мала для него. Мне так кажется.

Знаешь, когда Свет делает что-нибудь плохое, мне очень больно, мне так и хочется ему сказать: “Свет не делай так, это плохо”. Но я не имею того права, которое имеет Люся. Я теперь прихожу к выводу, что ничего такого хорошего в Свете нет. Если он боялся меня обнять, то Люсю обнял в тот же день, когда ей предложил дружбу. Он стал смелее с девчатами и теперь ничем от других ребят не отличается. Ты знаешь мое отношение к Свету, я хочу побороть это отношение к нему, это, собственно говоря, вредит и причиняет боль. Конечно, работать, имея хорошего, любимого человека, очень здорово, но надо суметь без него обойтись.

Передо мной сейчас Чкалов. Что Свет по сравнению с ним? Что Свет по сравнению с Корчагиным, с Рольфом и Эрнстом (“Профессор Мамлок”)? Лентяй, эгоист, упрямый буйвол. Вот и все. И вдобавок еще и очень грубый. Нет, Элюшка, я хочу, чтобы мой друг был примерным комсомольцем, чтобы он был жизнерадостным, чтобы он хотел учиться. Свет хорошо учится, но только благодаря своим способностям. Стремления к знаниям у него нет. Мне хочется, чтобы мне были другом, а не только любимым человеком. Свет не такой. По крайней мере, сейчас он совсем не такой. Ну, хватит об этом.

Если тебе, может быть, скучно об этом читать, ты пропускай эти места, а писать я тебе все равно буду. Мне надо кому-нибудь излиться, а излиться я могу только тебе, а поэтому, хочешь, не хочешь, а читать придется».

А Свет и Сергей попав "под мое начальство", конечно, "саботировали" дела звена, "капризничали", грозились не приходить на субботник по расчистке железной дороги, но приходили. Я делала вид, что не замечаю "бунтарства", но в Дневнике нашего звена, что вели мы коллективно, их "сопротивление" все же заносила. Дневник мы затеяли не для взрослых, а для самих себя, и два приятеля, может быть, даже радовались, что хоть так я "замечала" их "протестное" поведение.

Просветление

И вдруг Сергей делает неожиданный ход. Снова дает мне свой дневник, не тот, в котором он описал "всю свою жизнь". а тот, в котором его ежедневные думы. Я удивилась и, конечно. поделилась впечатлениями с Эльгой. “

15 мая 1942 года.

“Сергей дал мне прочить свой дневник. Интересно читается. Знаешь, человек совсем другим кажется после этого, даже лучше. Он пишет только о проведенном вечере, о чувствах, но пишет лучше, чем я думала.

Я тебе иногда писала о Дегте. Ему шестнадцать лет, комсомолец, очень много говорит, много читает, со всеми обо всем спорит. Ты еще, наверно, никогда не видела такого спорщика. И вот с этим Дегтем я разговаривала о Свете. Он о нем хорошего мнения. И меня это обрадовало. Он говорит так: “Может, Свет хотел тебе отомстить за то, что ты его мучила своим отношением к нему, и он сделал вид, что дружит с Люсей. Ну, а Люся тоже неплохая девочка и он, узнав ее поближе, полюбил”. Он может и прав, но знаешь, это малоутешительно. Кстати это первый человек, от которого я слышу, что Люся хорошая девочка.… Кстати с Дегтем я разговаривала как с другом, понимаешь, сама не знаю, почему смогла ему рассказать все, что думаю. Он посоветовал поговорить когда-нибудь по душам со Светом, так как, по его мнению, мы просто не поняли друг друга. Если бы не было разрыва, я, наверное, никогда не знала, как отношусь к Свету. Я с ним бы сейчас после разрыва дружила совсем по другому, лучше, теплее. Знаешь, я даже считаю себя виноватой по отношению к нему. Я его очень часто обижала, сама не желая этого. В общем, ошибки сознала, желание есть, а дружбы нет. С одной стороны хорошо, что разошлась – сблизилась с девчатами (а то ведь отдалялась), но жалко, если с ним совсем не буду дружить. Не знаю, Элюшка, понимаешь ли ты меня, ведь ты никогда так с парнем еще не дружила. Если тебе скучно читать в каждом письме о нем, то напиши мне лекцию, и я не буду писать тебе это.

Я все время вспоминаю слова Зюзиной и хочу, чтобы это была правда: “Если он тебя действительно любит, он вернется, будь то через месяц-полтора”. Хочется поверить этому, хочется верить, что он действительно любил, а не наговорил себе все это. Ну, хватит”.

Так при помощи Володи Дегтя, парня своеобразного, романтичного и предельно правдивого, я одолела свое ограниченное видение Света сквозь призму обиды и ревности. Свет больше не был подлецом, и меня это обрадовало. Но Люся во мне добрых чувств не вызывала, более того, она по моим понятиям «заслуживала» только сплошного осуждения. Я ревновала.

О Люсе

2 июня 1942 года. Эльге.

“Перед отъездом из Захарино я спала на улице. Лялька пришла ко мне и рассказала следующее. Пришли к ней Свет и Люся. (Лялька жила отдельно от нас, в деревне со своей мамой. Лялька с Люсей раньше дружила. Свет у них в деревне каждый день бывает, там в деревне живет его братишка.). Сперва посидели, поговорили, потом Люся легла Свету на колени, а Свет начал ее гладить. Лялька закрыла глаза и хотела заснуть. Ей было жутко противно. Люся хохотала, Лялька говорит, что жутко противно и искусственно, била Света по лицу веткой сирени, а он ее целовал. И все это при Ляльке, они знали, что она не спит. “Мне было так противно, жутко, ведь это им не дом для свиданий, да еще при мне. Не могу, у меня перед глазами все еще эта картина вертится. А Люська ведь мне говорит, что она Света ненавидит, и разрешает ему такие вещи, противно”, – говорит Лялька. И, правда, Аким, ведь это пошло, понимаешь, пошло. Я ему даже прикасаться к себе при других не позволяла. Помню, как я на него злилась, когда он при других старался намотать мои волосы себе на палец. А эта? Зачем всем показывать: вот что мы делаем. Я бы сдохла, да не поступила бы так. Может, если бы прощалась с любимым человеком, я бы смогла его поцеловать при всех, но ведь не ласкать друг друга при всех. Ведь даже взрослые, муж с женой, не сделали бы этого. Свет очень унижается перед Люсей. За всякий пустяк, пусть, даже если она виновата, он просит прощения. Ему, наверно, страшно, что она уйдет к Борису. Свет еще не приехал из Захарино, караулит там вещи, так Борис уже вчера вечером был у Люси в комнате и сидел у нее. Не знаю, чем все это кончится, только кончиться должно. Свету, кстати, почти все надоедают одним и тем же. Мать пишет, что ее симпатия на стороне Травки. Мольтке (это одна из наших женщин) ему недавно при Люсе сказала “А все-таки Травка в тысячу раз лучше Люси, она умная, серьезная девочка, а ты совсем не умеешь разбираться в людях. Я Травку очень люблю”. Света это очень злит. Бедненький, хоть бы ему обо мне ничего не говорили. К чему все это, зачем? Чтобы заглушить в себе все, я теперь часто думаю и вспоминаю Эрьку. Представляю себе, что в “Лесной” вдруг приезжаешь ты и Эрька. Интересно, чтобы я чувствовала. Я себе сейчас даже нашу встречу представить не могу. Что мы будем говорить в первый момент? Ну, хватит”.

Мне, значит можно для того, чтобы “заглушить все в себе” начать мечтать о другом мальчике, об Эрьке Толстове, моей симпатии в 6-7 классах. А Свет не имеет права спасаться бегством от мучительницы – Травки, которая его то любит, то не любит, а к тому же еще и на Сергея заглядывается?

Моя о рана все еще не затянулась, я чувствовала себя отверженной, и то было правдой. И мне надо было понять, действительно ли все парни в возрасте Света “нуждаются в девочке” и покинута я по той простой причине, что еще “не нуждалась в мальчике”? Мне такое объяснение казалось упрощенным, я не понимала, почему все так плохо кончилось. И я написала обо всем маме.

МОЕ ПИСЬМО МАМЕ

Май-июнь 1942 года Травка маме.(перевод с немецкого)

«Дорогая мама!

Я не знаю, можно ли мне спросить о том же самом папу, поэтому я и пишу тебе отдельно. Если ты захочешь, можешь папе сама все рассказать. Я хочу тебе написать немного о Свете. Я тебе уже писала однажды, что он со мной дружит как с человеком и как с девочкой. Иногда он говорил мне, что очень меня любит. Я не знаю, достаточно ли мы взрослы, чтобы любить, но он мне это говорил и я ему верила. Я думала, а может быть он меня действительно любит, ведь можно же любить в 16 лет? Мы были хорошими друзьями. Для меня он вначале был только другом, но я для него больше, чем подругой. Когда я постепенно узнавала его поближе, он мне стал нравиться все больше и больше, хотя я и чувствовала, что он не такой, как я думала. Я знала, что он не такой хороший, не столь серьезный, как я себе представляла, но, тем не менее, он мне нравился все больше и больше. Он хорошо ко мне относился, мы все делали вместе, взрослые говорили, что мы хорошо и правильно дружим. Он еще никогда не был в близких отношениях ни с одной девочкой. Я была первой, и для меня он был первым мальчиком, с которым я была глубоко и близко дружна. Саша, Эрик, это было все не так, глупости. Может быть, мне потом опять покажется и это глупостью. Мы были хорошими друзьями и все даже привыкли, что мы везде всегда вместе. И вдруг Свет становится другим. Как-то холоднее общается со мной, не хочет учиться, мы ссоримся первый раз за все время. Я говорю с ним, мне было больно, что он стал как-то хуже. Когда мы поссорились (я писала тебе об этом), он потом попросил прощения, и мы снова были друзьями. Но он стал другим. Я это чувствовала и однажды сказала ему, что мы ведь больше не друзья и лучше совсем разойтись. Он согласился и подружился с девочкой из 7-ого класса. Я удивилась. Если бы он меня действительно любил, то не мог бы так быстро меня забыть. Он часто обнимает эту девочку, она многое ему разрешает. Мама, наша вожатая сказала мне, что он телесно очень развит, и ему нужна девочка, которую он может обнимать, целовать, когда ему того захочется. А я держала его в своих руках, и не все ему разрешала, он меня даже боялся (он сам это говорил). Поэтому он и подружился с девочкой, которая не держит его в своих руках, а с которой он может делать все, что захочет. Вожатая, товарищ Антоненко, и еще товарищ Зюзина говорили мне, что он сейчас именно в том возрасте, когда ему нужна девочка. Со мной он не мог разрешить себе поступить плохо и потому он нашел себе эту девочку. Наша вожатая, товарищ Зюзина рассказали мне случаи из своей жизни, когда их товарищи, а также муж товарищ Зюзиной поступали точно также. Когда я еще дружила со Светом, он мне однажды рассказал, что обнимал одну девочку и что это плохо, потому что он любит меня хорошей любовью как человека и как девочку, а ту девочку только как девочку. Он дал мне свое честное слово, что больше так поступать не будет. Мама, я ему это простила, так как я о таком знаю и из литературы, только я думала, что существуют мальчики, которые умеют держать себя в руках, и подчиняют свои потребности своей голове. Свет не такой. Мама, напиши мне честно, папа когда-нибудь был таким? Пожалуйста, только честно. Ты не должна думать, что я как-то изменю свое отношение к папе. Просто я считаю папу очень хорошим человеком, который тебе всегда помогал, который, хотя он и мужчина, может оставаться дома со своими сыновьями и ничего плохого из-за этого не говорит и не стонет. И я хочу знать, нужна ли была папе когда-нибудь женщина, и обнимал ли он и целовал когда-нибудь кого-нибудь, кого не любил? Мама, пожалуйста, напиши честно. Может быть, я еще слишком мала, чтобы это знать. Тогда напиши мне, пожалуйста, что-нибудь обо всем этом, чтобы мне разобраться. Уже давно мы со Светом не дружим. Позавчера я с ним поговорила. Я хотела знать, как он ко мне относится. Я долго думала, стоит ли мне с ним говорить, или нет. Но я все же поговорила, ибо хотела ясности, чтобы не мучиться. Я спросила,. почему он тогда давно обнимал ту девочку, хотя дружил со мной. А он ответил мне совсем по-другому, признался, что иногда чувствует к той девочке то же самое, что и ко мне. (Раньше он говорил совсем другое, в начале письма я тебе написала). Он сказал, что ко мне совершенно равнодушен, и что все кончено. Я повернулась и ушла. Я не плакала, не знаю, почему. Я хочу его теперь совсем забыть, и о нем не думать. Я сама себя отвлекаю, и у меня должно получиться. Мама, но почему мне все время говорят, что он не любит ту девочку из 7-ого класса, почему мне все время говорят, что потом он снова захочет со мной подружиться? Почему? Кому мне верить? Ему или взрослым и ребятам? Я поверю ему и постараюсь его забыть. Правильно? Мама, ты должна мне обязательно написать. Я многое представляю себе иным, чем оно есть на самом деле.

Я со всеми в хороших отношениях, с многими я говорю об очень личном, особенно с нашей вожатой, ей 21 год; с той девочкой, которую Свет обнимал – это дочь товарищ Антоненко; с одним мальчиком, который все себе представляет очень идеалистично, но сам очень хороший человек, он в 9-ом классе. Мне хорошо в коллективе. Мама, ты, возможно, думаешь, что я все время печальная, ничего подобного. Только иногда, по вечерам, а днем у меня совсем нет времени думать о нем. Сейчас у нас экзамены. Мне надо подготовить двоих ребят. Итак, дорогая мама, напиши мне, пожалуйста, большое письмо.

Поцелуй тебе. Траутхен.”

Мамин ответ на мое письмо я получила только в начале июля, когда мы снова жили в «Лесном».

ПРОДОЛЖЕНИЕ АГОНИИ ЛЮБВИ

Снова в «Лесном»

1 июня 1942 года ученики 5-10 классов вернулись из Захарьино в «Лесной курорт». Старших девочек поселили на втором этаже в двухэтажном деревянном корпусе в отдельном отсеке из нескольких комнат. Мне досталась комната на двоих вместе с Лялей. Комната была крошечной, но все равно настоящим чудом. Очень светлая и уютная комната, утром в окне солнце, вечером темное небо. А на окне занавески. Крошечная комната вмещала две железные кровати, один стол, два стула и шкаф. В общем коридоре стояла огромная круглая, голландская печь, обещавшая согреть нас зимой. Удобства в деревянной будке во дворе, у самой кромки лесных чащоб (по вечерам и ночью ходить туда одной очень страшно).

В этом же отсеке поселились в одной из комнат также и две наши воспитательницы.

Начались трудовые будни.

"Противные взрослые"

2 июня 1942 года. Травка Эльге.

“Сегодня первый раз проснулась в “Лесном”. Вчера мы переселились из нашего Захарино в “Лесной”.

Из Захарино нам не хотелось уезжать. Мы там свыклись, сдружились, привыкли к местам, у нас все было там по семейному. ... Мы, например, могли спать на улице, взрослых было не много, да и то “свои”. А здесь, проходишь к столовой, а везде сидят мамаши и оглядывают с ног до головы. И не так просто, а все кажется, что обсуждают, какая у этой девочки фигура, симпатичная или нет и “примеривают” то, что слышали о данном человеке.

.А слышат они жутко много. Ведь заявляли они осенью Сергею, что его приятель Свет женился, что у нас скоро многих девочек в родильный дом отправлять надо, и прочие такие гадости.

Им просто делать нечего, у них тут все удобства – горячая и холодная вода, в любое время душ и т.д. А когда некоторых переселяют теперь в Захарино, они стонут: “Боже мой, да там воду качать надо”. Пускай покачают. Посмотрим...

Ладно, хватит об этом”.

Вряд ли моя тогдашняя злость имела реальные основания. Но “бунт против взрослых”, столь характерный для подростка, у меня явно не только затянулся, но теперь даже нарастал из-за неприятия всяких там “чужих мамаш”. Моя мама, наверняка, написала бы мне, что “опять ты взялась за старое”, но, предвидя мамину реакцию, я благоразумно не поделилась с ней в письмах этой стороной своего мировосприятия.

Я еще не умела понимать взрослых, не научилась отсекать сплетни ни от ушей своих, ни от сердца. Вбирала в себя всякие глупости, и реагировала на них по-глупому.

Но не это, все же было главным в новых интернатских буднях. Снова наступил период напряженной работы – в поле, на пилке дров, сторожихой, портнихой. Да мало ли кем еще.

И в лучшую сторону изменились условия жизни. Вместо спальни, в которой жило от пяти до шестнадцати девочек, у нас теперь были небольшие комнаты. "Мы с Лялькой вдвоем занимаем мировенькую комнату, она светленькая, солнечная. Ты понимаешь, как нам будет здорово делать уроки?– радостно сообщала я Эльге.– В школу нам придется идти за семь километров и переезжать реку..." (Там же)

Смятение чувств

11 июня 1942 года. Эльге.

“У меня было несколько дней, когда мне казалось, что я все-таки все поборю в себе. Но вот переехали в “Лесной” и здесь было два каких-то бешеных дня. Мне говорили, что он со мной подружится, он сам вел себя со мной очень хорошо, и многие просто сделали вывод, что мы опять подружились. Да! “подружились” (читай с иронией). Получилась жуткая чепуха. Он своим поведением вывел меня из равновесия, вселил надежду, а теперь целыми днями сидит у Люськи. Акимушка, я боюсь, что ты меня не понимаешь. Когда я одна, на меня такая тоска нападает, что просто ужас. Тоска, пойми, скучно, тяжело без него. Хочется, чтобы он ярдом здесь был, а не в комнате сейчас у Люси. А в общем, глупости.

С Лялькой мы в очень хороших отношениях, много рассказываем друг другу. Мы с ней живем ведь вдвоем (к ней часто приходит Свет, она говорит, что из-за меня) в мировой комнате. У нас занавески, скатерть, на двери шторы. Чистенько, уютно, прямо как у девушек. Аким, зачем ты не здесь?… Кажется, письмо получилось довольно воющее. У меня бывают такие настроения, что выть готова, вот на работе увлекаюсь и забываю, а так нет”.

Страшное открытие

30 июня 1942 года. Эльге.

“Тоска, и не знаю от чего. Было два дня, когда я себя жутко не любила, была жутко недовольна собой, и мне дружба со Светом казалась страшно пошлой с его стороны. И это, впрочем, может быть, правда. Сама посуди (мы с Лялькой сверялись по дневникам). 21 ноября41 года он обнял первый раз девочку (меня). 8 января 42 года обнял Ляльку и часто говорил ей, что любит ее! А я, дура, как слепая верила ему, считала Сергея подлым, а Света серьезным, мировым. Дура. Вышло как раз наоборот. Вспоминаю отрывок из дневника Света: “Не знаю, зачем я ей объяснился в любви, из этого ничего не вышло”. Интересно знать, что он хотел, неужели он считает, что любовь заключается только в поцелуях и объятиях?! Дальше однажды записал “С Травкой дела идут очень хорошо”. Я тогда на полях его дневника надписала “что это за дела?”. В своем дневнике он не писал о том, что обнимал Лялю, что говорил ей о любви. Ведь он обнимал ее несколько раз! И вот поэтому я жутко недовольна собой, злюсь, что так ошиблась. Это какое-то противное чувство. Ничего хорошего у меня не осталось к нему, осталось что-то другое, недоброжелательное. Мне кажется, что он меня очень оскорбил чем-то, что очень меня обманул, и мне противно.

Знаешь, я сижу напротив него за столом. Он скажет мне что-нибудь и улыбнется, а я или “не расслышу” или отвечу коротко без всякой улыбки. Я с ним очень холодная. Он скажет что-нибудь, чтобы шутя задеть, а я отвернусь от него. Я бы хотела его помучить. Пусть он равнодушен ко мне, но все-таки его должно задеть, что с ним даже говорить не хотят. А мне и вправду с ним говорить не хочется. И знаешь, может быть не скромно, но мне все-таки кажется, что ему это неприятно. И он себя хочет проверить, кажется ему или нет. Он часто спрашивает о каком-нибудь пустяке, я спрошу что-нибудь у Ляли или Сергея, он ответит, и меня это радует. Я хочу его позлить, сделать ему больно. Я бы ни за что не стала с ним мириться, не могла бы простить все. Пускай обнимает Люсю (как он это рассказывает Сергею), пускай. А его медленно начинаю ненавидеть за обиду, за его обман./ Далее неразборчиво – В.Ш./. Недавно на политкружке я заметила вдруг, что Свет на меня уставился, и взгляд мне показался жутко противным, мне показалось, что он смотрит не на человека, а на девушку, смотрит красивая ли у меня грудь, лицо. Мне было противно и я, облокотившись о стол, закрыла лицо руками. Меня это оскорбляет, не хочу сейчас никакой дружбы с парнем, не хочу, чтобы меня обнимал, целовал кто-то. Не хочу, мне противно. Свет не дружил, а просто был влюблен, если не хуже. А я дура, жуткая дура. Элюшка, я пишу, что мне было противно, когда Свет так смотрел. Это правда, и в то же время, мне хочется чтобы лифчик хорошо сидел, чтобы было красиво. Хочется, чтобы кофточка сидела. Мне от всего этого так тяжело, это такие противные низкие мысли, но они у меня есть, и что я могу с ними сделать? И от этого такая тоска! Не хочу, чтобы так смотрели, но хочу, чтобы было красиво, и эта двойственность меня угнетает, от этого я так недовольна собой. Я даже сижу иногда перед зеркалом и смотрю на себя: “Ничего себе, красивая”, - думаю я. Ведь это противно, не хорошо. И ты не сердись на меня за это. Другой раз смотрю и не нравлюсь себе, и меня это тогда огорчает. Ведь это так противно, так противно”.

Бедная я девочка, которая так хочет быть "только человеком", а женское начало так и лезет наружу, без спросу. Куда деваться?

Мама мне никогда не говорила, что я красивая. И папа тоже этого мне не говорил. Причина – родители боялись, что я стану самовлюбленной. А получалось, быть красивой, хотеть быть красивой – стыдно. Короче, меня как девочку воспитывали неправильно и у меня из-за страданий по поводу Света начинают проклевываться опасные комплексы.

Но, слава богу, здоровый дух взял вверх в здоровом теле, и такое письмо, и, кажется, такое настроение – единственное в таком роде. Ведь синим чулком я быть не собиралась.

Вот в эти дни я, наконец, и получила, мамин ответ на мое письмо от мая-июня 1942 года. Более месяца оно было в пути.

ОТВЕТ МОЕЙ МАМЫ

7 июня 1942 года. Мама мне (перевод с немецкого)

«Моя большая дочь!

Ты так еще молода, а сердце твое уже пронзила мировая скорбь, и ты пережила уже первое большое разочарование. И теперь ты хочешь знать – правда ли то, что взрослые рассказывают тебе о жизни – неосознанно ты чувствуешь – так не может быть. И ты хочешь также узнать, все ли мальчики были, есть и будут такими как Свет.

Траутхен, в течение многих столетий женщина была угнетена, не могла развиваться свободно, наравне с мужчиной. Мужчина уходил работать, это давало ему общение с другими людьми, его поле зрения расширялось. А женщина должна была оставаться дома, ограниченная в своем духовном общении узким семейным кругом, занятая по самое горло домашними делами. Девушка из буржуазных кругов, которая в прошлом столетии надумывала сама зарабатывать себе на жизнь, вступала в конфликт со своими родителями, была презираема мужчинами. Мужчине были открыты врата науки, он мог поступить в университет. Передовые женщины вели упорную борьбу за право учиться в высших учебных заведениях. И это право они обрели только во второй половине прошлого столетия. Мужчина делал политику, определял содержание законов – в том числе и против женщин – женщина же не могло не избирать, не быть избранной. В большинстве стран женщина получила избирательное право только после второй мировой войны. В некоторых странах, в том числе и во Франции, женщина до сих пор лишена избирательного права. Как видишь, столетиями существовало угнетение женщины, против которого вели борьбу сознательные женщины (например, суфражистки в Англии и др.), и только постепенно, шаг за шагом, оно ослабевало экономически и политически. В Советском Союзе у нас полное равноправие женщины. Здесь дети, безразлично мальчик ли или девочка, воспитываются одинаково, здесь каждая девочка может стать кем она хочет и к чему у нее есть способности. Здесь девочки могут быть политически и общественно столь же активными, как и мальчики. Ну, ты и сама знаешь, что перед девочками нет закрытых дверей.

Но, Траутхен, то, что впитано из поколения в поколение столетия подряд, обусловленное экономическими условиями и воспитанием мальчиков и девочек, а именно выдвижение на первый план мужчины и на второй женщины, так крепко засело в сознании не только мужчин, но и женщин тоже, что оно не может измениться в одном поколении. Это находит свое выражение и в том, что в среднем и сегодня мужчины духовно выше женщин. Очень мало женщин среди выдающихся ученых и изобретателей (Мария Кюри – открыватель радия), немногие женщины были выдающимися политиками (Роза Люксембург). Сейчас в Советском Союзе уже есть немало женщин – настоящих героев (три летчицы – Осипенко, Раскова, Гризодубова) и многие- многие другие героини, которые сейчас сражаются против фашистов бок о бок с красноармейцами, столь же хорошо, как и мужчины. Но в целом мужчины – именно по причине их столетнего привилегированного положения и угнетения женщин, превосходят последних. И это чувство превосходства проявляется у мужчин и в отношениях дружбы и любви.

Ты в школе, возможно, уже кое-что проходила по историческому материализму. Наверное, ты уже знаешь, что на основе экономических отношений, как говорит Маркс, развивается культура, мораль, право, короче вся идеальная надстройка. И в эту идеальную надстройку входят и отношения между мужчиной и женщиной. Хотя любовь и природное отношение, тем не менее, со временем и она развивается соответственно экономическим отношениям, но не у всех людей с одинаковой скоростью (также как идеальная надстройка вообще гораздо дольше, чем экономика, сохраняет пережитки прежних эпох). И, к сожалению, дело обстоит так, что на основе своего векового господства мужчина и сегодня, несмотря на равноправие женщины,( по крайней мере в СССР), хочет в большинстве случаев быть господином в любви.

Ты думаешь, какое отношение все это имеет к Свету, к твоему большому разочарованию? Ты не понимаешь. И я тебе объясню, каким образом это и есть ответ на твое письмо.

Ты была, как ты пишешь, со Светом в хороших дружеских отношениях. Вы обо всем разговаривали, учились друг у друга. У вас была дружба того рода, какая бывает и между девочками, с той разницей, что вы рассуждали и о проблемах, которые играют у мальчиков и девочек вашего возраста огромную роль. В большинстве случаев вы был одного и того же мнения, а если и нет, то один мог другого переубедить и позиции становились одинаковыми. Но тут Свет захотел нечто большее, чему твое личное “Я” воспротивилось – и по праву, но об этом немного позже. Ты пишешь сама, что следила за тем, чтобы Свет держал себя в руках, что он не позволял себе поступить плохо, что он – как он сам сказал – тебя боялся. А теперь подумай: боятся ведь только человека, по отношению к которому чувствуют себя неуверенно, о котором не знают, как с ним справиться, как подчинить себе. Над человеком, с которым не все позволено, невозможно господствовать, он не подчинится. Человек, который требует от другого держать себя в руках, такой же сильный, он не подчинен. И, как ты видишь, в Свете, пусть неосознанно, но проявилось столетиями культивируемое чувство господства. Девочка должна позволять целовать и обнимать себя тогда, когда захочет он. А если она не подчинится, то просто найдут себе другую, которая подчинится. Ты видишь, в Свете победило чувство господства. Если он видит в девочке равноправного человека, если уважает ее личное “Я” и ее действительно любит, то он уважит и чувства девочки и не потребует того, к чему она не готова. Он с ней все обсудит, возьмет себя в руки и дождется того времени, когда и девочка в этом отношении с ним совпадет.

Таких мальчиков и мужчин как Свет еще очень много. И когда они потом женаты, то считают ниже своего достоинства заниматься домашними делами. И даже тогда, когда жена работает, они не признают в домашнем быту, в своих собственных четырех стенах, то равноправие, за которое сами борются в политической сфере. В большинстве случаем дело обстоит так, что жена, помимо работы на производстве, имеет гораздо больше дел в домашнем хозяйстве, чем мужчина. И это воспринимается мужчиной как само собой разумеющееся, да и многими женщинами тоже. И твоя вожатая, и товарищ Зюзина, и товарищ Антоненко и все те дети, которые хотели утешить тебя тем, что, мол, все мужчины такие, показывают этим, что они относятся к тем женщинам, которые не видят ничего унизительного в таком обращении с собой со стороны мужчин. Они не понимают, что такое отношение есть вековой пережиток воспитания. Они женщины, которые не хотят быть ничем иным, чем только женщинами.

Я также не того мнения, как твоя вожатая, товарищ Зюзина и товарищ Антоненко, которые объясняют поведение Света тем, что Свет, мол, в том возрасте, когда ему нужна девочка. Во-первых, вы далеко не в том возрасте, когда “нужна девочка”. Так вообще не может стоять вопрос. “Нуждаться в девочке” означает только то, что человек слишком сильно живет своими зовами природы, они цветут в нем пышным сорным цветом и властвуют над ним. Такой человек не находит в себе достаточной твердости, разумности, а также идеализма для того, чтобы дать этим в основе своей здоровым природным зовам возможность расцвести в более красивый букет. Сознательный человек – господин своих природных потребностей и он никогда не позволит себе оказаться у них в плену. Сознательный человек, если заметит, что природные потребности у начинают ему досаждать, возьмет себя в руки, отвлечется, займется спортом, будет работать, учиться. В жизни, заполненной спортом, работой, учебой не “нужна девочка”, тут нужен человек, нужен друг.

Находитесь ли вы в том возрасте, чтобы любить? Траутхен, вы находитесь в начале большой любви. Вы часто влюблены, но до подлинной, большой любви еще есть и должно пройти время, иначе это не любовь, а полное подчинение животным инстинктам.

Но ты же должна и хочешь быть сознательным человеком. Ты так хорошо написала нам, что хочешь в первую очередь быть человеком, а уже потом женщиной. Это правильно, Траутхен. Это уже знак того, что ты всегда будешь следить за своими природными зовами и не дашь им себя подчинить. В этом проявляется и то, что ты не хочешь быть среди тех женщин, которые продолжают разрешать угнетать себя. Ты хочешь быть среди тех женщин, которые хотят целиком и полностью реализовать свое равноправие и предстать в обществе цельным человеком. Что сказали бы о мужчине, который целиком растворяется в любви, для которого не существуют другие интересы? Он не цельный человек. А о женщине, которая целиком отдается обслуживанию и подчинению мужчине, и не обнаруживает других интересов? Такая женщина нравится многим мужчинам – именно потому, что так они могут господствовать. Но мы живем в такое время, когда девочкам и женщинам открыты все пути. И чем девочка сознательней, тем больше она стремится быть в обществе цельным человеком, а не только женщиной для мужчины.

Конечно, очень хорошо, когда в жизни ты с другим человеком становишься близкими друзьями. Но это нелегко выбрать другого человека в качестве друга, рассказывать другому, до того чужому человеку, обо всем, полностью раскрыть свою душу и обменяться душами. Нужно искать, взвешивать, и если выбор сделан поспешно, то наступает быстрое разочарование. Но, Траутхен, ты поступаешь правильно, если о потере Света не жалеешь. Наверняка ты видела в нем друга, и еще не знаешь, ошиблась ты в нем или нет. А тут приходят еще и глупые люди и дети, и хотят тебя утешить тем, что говорят тебе, Свет тебя, мол, любит, и только “играет” с тобой, притворяется перед тобой. Траутхен, разве не восстает вся твоя гордость против того, чтобы быть использованной каким-то мальчиком в качестве игрального мяча? Первый принцип дружбы – честность. А чувствами другого человека не играют.

Траутхен, не печалься. Ты еще так молода. Ты узнала еще так мало людей и многих еще узнаешь. Друга, которого выбирают себе на всю жизнь, надо выбрать, его надо узнать в самых разных жизненных ситуациях, в легких и трудных, в счастливых и грустных. И это процесс не нескольких дней, и не недель или месяцев. Чтобы действительно узнать человека нужно немного больше. И в этом процессе узнавании друг друга, в этой притирке характеров, в этой взаимопомощи развивается нежно и чисто прекрасная любовь. Но до этого у вас, Траутхен, еще куча времени.

Будь со всеми одинаково хорошо дружна, Траутхен, не выбирай поспешно. Взвешивай хорошенько, и тогда ты избежишь новых разочарований. Не все мальчики такие, как Свет. Свет уже был гораздо лучше, чем большинство ребят, уже серьезней и сознательней, но недостаточно хорош для моей Траутхен. И у моей Траутхен есть определенный идеал. И, Траутхен, хотя нет людей без недостатков, на свете много мальчиков, которые гораздо ближе к твоим представлениям и идеалам, чем Свет. Есть мальчики, которые видят в девочке равноправного человека и уважают ее личное “Я”.

Траутхен, еще у тебя есть большой вопрос. Ты хочешь знать, каким был твой папа, когда он был мальчиком. Возможно, что папа напишет тебе об этом сам. Как видишь, в этом уже таится часть ответа на твой вопрос. Неужели ты думаешь, что между мной и папой есть секреты, особенно, если это касается наших детей? Траутхен, твое письмо ко мне было и письмом для папы. Он тоже принимает участие во всех твоих вопросах и ответит тебе сам на свой манер.

А теперь еще немного о том времени, когда мама и папа познакомились. 16 было маме и 19 папе, когда мы первый раз сознательней взглянули друг на друга, когда из всего круга молодежи в комсомоле немного выделили один другого. Мы играли брата и сестру в одной пьесе и оба сочли брата, или сестру довольно симпатичными. А когда мы потом встречались на совместных собраниях наших групп – мы принадлежали разным ячейкам – каждый искал другого и радовался, если мог перекинуться парой слов. А по воскресеньям, когда предпринимались совместные с другими группами загородные походы, так много надо было обсудить с многими из товарищей. И мама и папа, тогда Лисхен и Фриц, чувствовали, что как раз то, что рассказывали Фриц или Лисхен, более всего приходилось каждому из них по душе. И знаешь, что мне более всего нравилось в твоем папе, так это то, что он со всеми был одинаково мил. В то время, как остальные парни в этом возрасте “нуждались в девочке”, выбирали себе девочку и ее целовали, папа был одинаково мил со всеми и не “нуждался в девочке”. Он был настолько одинаков со всеми, что твоя мама даже не замечала, что она ему все же немного милее других. Но мама знала одно – Фриц из всех парней нравился ей больше всего. Но друг другу мы обо всем этом неговорили. Мы только внимательно наблюдали друг за другом, и каждый радовался, если замечал, что нравится другому. И так мы наблюдали все больше и больше друг друга и все больше разговаривали друг с другом. Но то, что мы любим друг друга, мы только чувствовали, но об этом не говорили. Каждый из нас боялся, что нежный цветок любви, который рос, расцветал не с одинаковой силой. И тут однажды Фриц получает маленькую открытку от Лисхен. Ей тем временем исполнилось уже 18 лет. А на открытке было написано следующее: “Я еду в Эссен. Кто знает, встретимся ли мы в жизни еще раз. А потому до свидания”. А Фриц ведь совсем не знал, что Лисхен хотела уехать. И чтобы еще раз увидеться, он тут же примчался на работу, чтобы сказать до свидания. И он принес книгу на память. А потом Фриц и Лисхен пошли пешком весь путь от работы до дома. И когда они расстались, то уже были хорошими друзьями. И Лисхен уехала в Эссен, а Фриц остался в Берлине. А потом Лисхен уехала в Москву, а Фриц все еще оставался в Берлине. Но между Эссеном и Берлином, и Москвой и Берлиной так и летали письма взад и вперед, в них рассказывалось о пережитом, и немного и о том, как друг друга любят. И в это время любовь росла в обоих с одинаковой силой. Почти два года Лисхен была далеко от Берлина. Но когда она вернулась ,а ей тем временем исполнилось уже 20 лет, она уже знала, что в Берлине у нее есть не только мама и папа. но и настоящий друг. И этот друг – твой папа. Ты видишь, твоя мама старательно и осторожно выбирала, и не разочаровалась.

Итак, Траутхен, я затронула разные проблемы. Ко всему можно было бы добавить еще очень многое. Подумай обо всем и напиши мне обо всем, чем полно твое сердце. Твоя мама тебя понимает и хочет тебе помочь справиться с большими проблемами жизни. Я хочу, чтобы ты выросла цельным, сознательным человеком.

Твоя мама”.

Мамино письмо произвело на меня огромное впечатление. Я была в таком восторге, что тут же сделала весьма неуклюжий, построчный перевод письма с немецкого на русский, и отправила его Эльге.

Думаю, что мамина позиция на многие годы определила мое отношение к любви и к мальчикам. Я решительно не хотела больше влюбляться до положенного срока и преуспела в этом по возвращению в Москву. Это было нетрудно, потому, что школы с 1943 года стали раздельными для мальчиков и девочек, а следовательно наш десятый класс в московской школе был теперь только девчачьим, и влюбляться было не в кого.

Я не хотела быть женщиной, подчиненной мужчине, живущей ради него. Любовь, в моем представлении, должна быть прекрасна, но она не единственное, чем я собиралась жить. Во всяком случае не любовь цель моей жизни – так я чувствовала в унисон с моей мамой, и боролась со своей тоской по Свету со всей присущей мне силой воли.

В этот раз я с мамой во всем была согласна и ни с чем не спорила. Тогда.

А сегодня я гляжу на мамино письмо иначе. Оно, по существу, документ-свидетельство моральных установок поколения начала ХХ века, той его части, что хотела порвать с устоями ХIХ века, но не замечало, что само в плену христианской морали и векового презрения Европы к сексуальным потребностям человека. Животными инстинктами называет мама сексуальные желания, пробуждающиеся в подростках в возрасте, когда “еще не время любить”. Сама того не желая, мама низводит сексуальные чувства до некого греха, с которым надо бороться путем физкультуры, труда и умения держать себя в руках. Сами по себе эти пробуждающиеся чувства, согласно мамы, нехорошие. Хорошие мальчики не “нуждаются в девочке”. И если ХIХ век “освящал” секс у христиан только через акт деторождения, то ХХ век сделал шаг вперед, но тоже “освящал” – теперь посредством любви. А без любви одна сплошная грязь, подчинение человека “животным инстинктам”. И ни малейшего представления о естественном периоде гиперсексуальности, когда большинству мальчиков притягательны почти все девочки. Полное неведение о потребности познать себя не только как личность, “полезную обществу”, но и как сексуального партнера, способного стать счастливым с другим человеком в самых интимных отношениях и сделать счастливым и его.

Мама “выбирала папу” через двухлетнюю переписку – чем не ХIХ век! – познавала его душу. А тело? “Только за руки держали друг друга однажды в палатке во время похода,” – призналась мама мне, Рольфу и Вольфу, когда мы попросили рассказать нам историю любви мамы и папы. Я потом спросила свою совсем уже старую маму более прямо о женских радостях, и она сказала: “Папе было трудно со мной”. И добавила “Он считал меня хорошей матерью и плохой женой. Но мы держались друг друга”. После его смерти мама на несколько лет потеряла способность чему-нибудь радоваться. Она любила своего Фрица, выбранного в юности на всю свою жизнь. Но…я не думаю, что мама была полностью счастливой женщиной. Секс оставался для нее в чем-то все-таки “животным инстинктом”, а не природным источником наслаждения. И хорошим парнем у мамы оказывался тот, кто “не нуждался в девочке”, т.е. юноша либо с малыми сексуальными потребностями, либо с запоздалым развитием, или спасавшийся онанизмом.

Ну, а папа?

Папа мне на мое письмо о Свете ответил не сразу. Не знаю почему. Но сейчас я думаю, что возможно он не во всем был согласен с мамой, а возражать ей не захотел. Меня как девочку он вообще не воспитывал, советов как мужчина не давал. Только однажды, преподнося мне духи, заметил: “Женщина должна душиться чуть-чуть, почти неуловимо, тогда мужчине захочется быть ближе и ближе, чтобы уловить запах”. А я вообще не душилась! И подарок был пальцем в небо.

А папа, на самом деле, не был тем хорошим мальчиком, который не “нуждался в девочке”.

Мама вела в юности дневник, и после ее смерти он стал мне доступен. 26 января 1922 года мама пишет о чистой любви:

“Дюссельдорф. 26 января 1922.

После загородной вылазки с Дюссельдорфской молодежью.

Я целый день провела с ними, настроившись целиком на них, но вечером я в который раз ушла в сторону. Такие походы, наверно, даруют удовлетворение юным, но не нам, старшим, которые только дают. Мне, во всяком случае, нет. Поэтому мне было вечером так пусто на душе, я должна была побыть наедине и помечтать о тебе. Если бы ты был здесь, мы могли бы говорить обо всем, что происходило днем и о многом другом. Тогда и мы могли бы что-то получить.

Мне подарили подснежник. Первый вестник весны, я дарю его тебе. Знаешь, этот цветок символ невинности, чистоты, зарождающейся новой жизни. На события дня подснежник был мне ответом.

Мой друг, недавно я спрашивала в письме о сексуальных потребностях молодежи. Сегодня, во время похода я снова столкнулась с примерами того, мимо чего я хотела пройти с презрение, буд-то этого и не существует на свете. И тут мне подарили подснежник, и в мое сердце пришла вера и даже уверенность, что все же победит чистота, что вообще еще существует чистота. Я не могла не подумать о тебе и не могла не послать тебе этот цветок. Мы хотим жить чистой любовью, подснежник – ее символ”.

А на полях, карандашом маминым почерком внесена более поздняя запись:

“Написано в тот день, когда тебе отдалась Гертруда”.

Мама, моя бедная мама, не смогла признаться пятнадцатилетней дочери, что и мой отец когда-то, уже любя свою Лисхен, “подчинился животному инстинкту”. А я только сейчас перечитывая мамино письмо, поняла, что на мой прямо поставленный вопрос о папе, мама мне тогда так и не ответила.

Не зная истины, я, пятнадцатилетняя, в 1942 году гляжу теперь на мир сквозь призму маминого письма, оно царит в моей душе, со всеми правдами и неправдами, включая и презрение к “животным инстинктам”.

Не знаю, но возможно, если бы я тогда знала “правду о папе”, в моей жизни, во всяком случае, в первой ее половине кое-что было бы иным. Я слишком любила свою маму, чтобы не поверить ей, чтобы не принять ее позицию как свою собственную.

Маме я ответила на ее большое письмо коротко, между других тем, 7 июля. “Письмо мамы я получила. Я маму очень хорошо поняла. Мама спрашивает, согласна ли я быть в руках у Света игральным мячом. Мама, когда Свет в своем дневнике однажды написал, что ему кажется, будто он иногда любит Лялю, и он мне сказал, что это была тактика, и вожатая сказала то же самое, я ответила, что хочу дружить без всяких тактик. Я никогда его не обманывала, а он меня – да, (я узнала об этом только сейчас). Я давала ему свой дневник. Он мне свой. Но он писал в нем не все! Я была так глупа, что верила ему во всем, представляла его себе гораздо лучшим, чем он был на самом деле. Может быть, он и был тогда лучше, но сейчас он мне совсем не нравится, и я ни за что на свете не стала бы дружить с таким парнем. Мне даже кажется, что он меня как-то унизил, тем, что обманывал меня. Но теперь он мне действительно не нравится”.

Мистика с именем Люся и о стихотворении Байрона

17 июля 1942 года.

“Здравствуй, Аким Эльгович! Сейчас вспомнила и решила напомнить тебе одно интересное совпадение. Помнишь, в шестом классе я бегала за Сашей, и что он мне по телефону сказал. Помнишь, я тогда говорила, что он обязательно дружит с какой-нибудь Люсей, хотя Люсь я никаких не знала. Когда Эрька мне сказал, что влюблен в одну девочку из 666 школы, я была уверена, что ее зовут Люсей. Это была не просто выдумка, а я это как-то чувствовала печенкой. И вот, пожалуйста, ни у Саши, ни у Эрьки, наверное, не было никаких Люсь, а вот у Света – есть. Интересно, правда?”

В ключе маминого письма я далее “со знанием дела” разбираю понравившееся Эльге стихотворение Байрона. Какое махровое неведение проступает у меня в этом анализе.

17 июля 1942 года. Эльге.

“Теперь на счет стихотворения Байрона. Честно тебе напишу, что я осталась совсем равнодушной к этому стихотворению. Я не понимаю его, не чувствую. Что значит: “Без дальних слов они срывают и обнажают любви покров. Любовь ждет смело не слов, а дела”? Что означает эта строчка. Может я не поняла, но это похоже на слова: “Ты ласкала, обнимала, называла милый мой. Больше дела, меньше слов”. “При промедленьи, не наслажденье, а пресыщенье любовь сулит”. Опять не понимаю, что за промедление? Мне нравятся следующие строчки, и их я понимаю: “Не надо ждать миг пресыщенья, а наслажденье скорей прервать”. “Владея троном, к своим знаменам, с победным звоном любовь зовет, и промедленье, как пораженье ее гнетет”. Не понимаю. Пойми, не понимаю я. “Любовь одною цветет порою”. Почему одной порой? “Она отпрянет, навек завянет и перестанет вас тешить вновь”. Тут я не согласна. Любовь должна не тешить, а помогать, давать силы. “Она измучит, тоске научит, собой наскучит”. Это я понимаю.

Знаешь, есть два вида любви – платоническая и деятельная. Ты, наверное, об этом знаешь. Мне кажется, Байрон пишет о деятельной любви, но мне, признаться, этот вид любви меньше всего нравится. Мне кажется, любовь должна в себе сочетать и платоническое и деятельное. К времени Байрона, может, и надо было говорить “любовь ждет дела”, так как многие женщины не становились матерьми, а были только украшением дома. Но больше чем дела Байрон не требовал, так как, наверное, считал женщину ниже себя, которая служит ему для наслаждения. Вот взялась за разбор стихотворения и тебе целую критическую статью написала, прямо, как будто на это имею право. Не знаю, может я и ошибаюсь, не так поняла, но мне стихотворение не нравится. Для того времени содержание может хорошее, но не для нашего. Но я это просто пишу, так как ты просишь, чтобы я написала тебе, нравится оно или нет, ты тоже напиши, и обязательно напиши, почему нравится. А то я тебя, кажется, в первый раз не понимаю”.

Обсуждение Света на комсомольском собрании

3 августа 1942 года. Эльге.

“У нас было комсомольское собрание. Обсуждали Дегтя, Соколова и Света. Первого за несдержанность. Представь себе этого дурня, который хлопает по столу и кричит “хватит”, который слова не дает сказать выступающему, перебивает репликами и считает, что это совершенно правильно, потому что доказывает его честность ,и то, что он не переносит ни капельки неправды. Дали ему строгий выговор, но не убедили его в том, что он не прав.

Соколов. Обсуждался за воровство. Представь себе человечка, который всегда выкрутится, всегда невинен, ни в чем не сознается, ничего не читает. Его исключили.

Свет. Обсуждался за прогул, грубость, отношение к матери, за лень. Сперва на собрании немного грубил. Выступали о нем, все указывали на лень, грубость. Был серьезно поставлен вопрос об исключении из комсомола. Мы все волновались, не знали исключать или нет, уже совсем было, решили исключить, если бы не его последнее выступление. Он дал честное слово больше не грубить, просил подождать. Говорил, волнуясь. Дали строгий выговор с последним предупреждением, перевели на положение рабочего, исключили из интерната. И подумай, его подруга даже не выступила, ни в пользу, ни так. То же мне, друг называется. Он говорит, что теперь понял свою ошибку, что дурак был, раз грубил. Ну, подумай, докатиться до того, чтобы чуть не быть выгнанным из комсомола”.

Что-то в душе у Света не состыковывалось, вот и сошел он с катушек, бывший отличник, хороший комсомолец, помогавший мне изучать устав ВЛКСМ. А мы его "исключить из интерната".

О, господи…

Свет жалеет?

12 августа 1942 года.

“Я тебе написала, что Свет пилит с Ниной К. Я тебе немного о ней писала. Она дружит с Сергеем. Она мне вчера рассказала, что когда они пилили, она Свету сказала, что ей не нравится Люся, что она жалеет, что Свет со мной больше не дружит. “А мне, думаешь не жалко?” - был ответ – “Только уж то, что было, не вернешь”. “Да брось ты эту Люську”. На это он ответил, что не может как-то, вот, если бы уехал, а так трудно.

Если бы ты знала, как он перед Люсей унижается, Элюшка. За него стыдно бывает. Его мать ее однажды просто назвала шлюхой. Мне его мама в письмах шлет приветы, и сказала, что я на Света очень хорошо умела влиять.

Девчата на сенокосе однажды мне в один голос заявили, что Свет жалеет, что мы не дружим, и часто на меня очень пристально смотрит. А я не замечаю. А недавно он меня пригласил танцевать.

После комсомольского, он стал очень хорошо работать на сенокосе. Но, Элюшка, пойми, моя голова не хочет о нем думать, не хочет дружить, голова даже ненавидит за обман. Голова хочет, чтобы он скорее уехал (а он должен скоро уехать в Москву), а что-то другое во мне о нем думает. Я очень, очень хочу, чтобы он уехал, потому что эти разговоры мне вредят. Я думала, что все поборола, но оказывается не совсем. Но я считаю, что, если я какими либо судьбами опять с ним подружусь, то я унижусь в собственных глазах. Подумай, все это ему простить, забыть и в то же время хочется помочь ему убить в себе лень. И я допускаю, что может быть дружба, но не на шаг дальше. А в общем лучше всего вообще не связываться. Всего вероятнее связываться и не придется, и то, что я пишу сейчас, потом окажется ужасно глупым, да и сейчас не блещет умом. Подумаешь, он сказал что-то Нине, намекнул Ляле, она уже тут расписалась. Мне стыдно, Элюшка, но все равно ты должна знать все плохое, что я думаю. Все эти остаточки надо побороть, и это было бы легко, если бы он сейчас крепко бы дружил с Люсей, и никто бы мне ничего не говорил. А так не больно-то легко.

Знаешь, мне невольно пришла мысль, что сейчас делается попытка заштопать дружбу, и есть два выхода: или дырка такая большая, что надо все выбросить, или надо долго, упорно эту дырку штопать. “Заштопанная дружба”! “Хорошо звучит”. Нет, Аким, ее не надо штопать, так я думаю. А может попробовать – шепчет что-то. Вот это что-то я не люблю, но оно есть. Ты, Элюшка, должна сейчас помогать, но, между прочим, этот вопрос, если можно так выразиться, стоит совсем не резко и, в общем, я уверена, что надо все побороть, но иногда прорывается. Противно сознание, что одна не справишься, что мешают. Элюшка, и ты должна помочь, “прочесть лекцию”. Элюшка, лекция нужна, чтобы в самом начале убить это что-то. Элюшка, пойми меня, ведь иногда трудно бывает, тем более, что мне говорят, что душа у него хорошая. Элюшка, напиши, как бы ты старалась думать, что бы делала, вообще советуй своей дурочке. Ну, пока. Травка”.

“Хочу, чтобы Свет мучился».

31 августа 1942 года.

“Недели две тому назад я два раза ходила с Сергеем в Баки выступать по радио. Но, в конце концов, вышло так, что мне не пришлось выступать. Но это не важно. Важно то, что мы с ним всю дорогу болтали по душам. Он мне рассказывал о своей дружбе с Н., рассказывал про Света. Он говорит, что Свет очень жалеет, что не дружит со мной. Ляльке Свет говорит, что он Люсю может поцеловать, когда ему вздумается, стоит ему только захотеть. Сергей говорит, что Свет под дружбой с девочкой подразумевает поцелуи и объятия и т.п. А так как он жалеет о нашей дружбе, то выходит, грубо говоря, Свету жалко, что он не может меня сейчас целовать, обнимать и т.п. Я об этом спросила Сергея, он ответил: “Не знаю, может и об этом жалеет, только, мне кажется, что это не так”. А мне, Элюшка, в эти дни все это так надоело, так противно, что просто ужас.

Совсем недавно я задумалась о Свете и вдруг меня кольнула мысль – ведь он мне совсем чужой. И, правда, Кимушка моя, я к нему ничего не чувствую, мне его сейчас даже не бывает жаль, совсем чужой, только хочется ему нравится, чтобы его помучить, отомстить. Это очень противно, но мне как-то хочется его помучить, хочется, чтобы он жалел, что не дружит со мной. Но дружить с ним не хочется”.

Такая вот собака на сене. Сама уже “равнодушна”, а Свет пусть жалеет о потерянной дружбе. И мучается. Ничего себе любовь к другому человеку!

СВЕТ УЕХАЛ В МОСКВУ

20 сентября 1942 года.

“Из наших шесть человек уехало в Москву. Среди них Свет, Сергей и Деготь… Тебя, наверное, интересует, как я попрощалась со Светом. Знаешь, я вообще с ним не простилась. Я думала так, что если ему надо проститься, то пусть приходит, а я к нему не пойду. В день отъезда мне было как-то чудно, я все сразу вспомнила, даже плакать хотелось. На следующий день нам сказали, что, наверное, мы старшие в Баки уедем, и я размечталась о Баках, а о Свете думать было некогда. Так и прошло. Между прочим, он Ляле сказал, что напишет мне письмо. Хочется мне его получить, я не знаю, т.к. не хочу о нем думать (что мне удается). Но хочется, чтоб он просил прощения за все. Ну, пока, пиши обязательно чаще, крепко целую, Травка”.

ПОСЛЕДНИЕ АККОРДЫ УШЕДШЕЙ ЛЮБВИ

Письмо Света и мой ответ

Свет уехал в Москву, но не прошло и месяца, как я получила от него письмо.

Москва. 16 октября 1942 года. Свет мне.

“Здравствуй, дорогая Травка!

Как ты живешь и учишься? Как ребята? Работаете ли вы на с/х. работах?

Травка, прости, что отрываю тебя чтением моих писем, но мне хочется переписываться с тобой.

Напиши, хочешь ли ты этого. Мне давно хотелось поговорить с тобой, но в “Лесном курорте” было как-то неудобно. Я часто вспоминаю наш последний разговор, в Красном уголке, в Захарьино. Помнишь? Ты меня спросила – “Осталось ли что-нибудь у меня от нашей дружбы?” Помню, мне очень хотелось ответить положительно. Но я не мог этого сделать, потому что я начал уже дружить с Люсей. А порвать с ней я просто уже не мог. Очень прошу тебя, если сможешь, то прости меня за это.

Травка, я помню еще тот разговор в уголке о дружбе, после которого мы, собственно говоря, перестали дружить. Помнишь, я тебя спросил: – “Ну, а если я снова захочу дружить с тобой, тогда как?” И твой ответ – “Тогда и будем дружить!” Ты помнишь?

Теперь решай сама. Мне очень хочется переписываться с тобой, но не только переписываться. Буду говорить прямо. Я хочу возобновить с тобой, если и не прежние отношения, то хотя бы дружеские. Я, конечно, во многом виноват перед тобой, я этого не отрицаю. Ты подумай об этом вопросе и напиши мне. Ладно?!...

Крепко жму твою руку – Свет!”

Я тут же села за ответ и пульнула Свету резкий ответ на тему "Никаких дел с тобой иметь не хочу".

Мое ответное письмо Свету, хотя бы в черновике, отсутствует, и что я написала отрывочно осталось только в письме Эльге от 3 ноября 1942 года.

3 ноября 1942 года. Травка Эльге.

“В моей жизни много новостей. Я получила письма от Света и Сергея. Свет поссорился с Люсей и написал мне письмо... Я ответила довольно резко. Поблагодарила за предложение: “Знаю твою дружбу, а дружеских отношений отведать не желаю”. Привела ему числа, когда он обнимал Лялю. “И это ты называешь дружбой? Гадость, а не дружба”. Назвала все его поступки подлостью и в конце написала, что ни в дружеских, ни в враждебных отношениях быть не хочу “Просто ни в каких”. Вот и все. Письмо короткое, но резкое».

Так Свет все-таки получил от меня прямо в лицо клеймо подлеца. Мне показалось, что теперь я сумела поставить жирную точку в наших отношениях и последнее, праведное слово осталось за мной. Меня это успокоило.

Но такая победа по преодолению любви на самом деле была пирровой победой. Я не извлекла нужных уроков, не увидела, что сама не умела и не хотела понять Света. Мне легче было вымазать его дегтем, очернить, презирать его как человека, а заодно осуждать и себя саму за слепоту, чем разобраться в нем и в себе самой. Мое злое письмо к Свету ушло.

А на следующий день я получила письмо от Сергея.

Письмо Сергея

22 ноября 1942 года.

“Здравствуй, Травка.

Письма ты от меня не ждала, наверное, но делать мне нечего и я решил написать. Живу я сейчас в Москве, жду направления в ВВС. Я должен уехать скоро в школу лейтенантов, скорей всего лейтенантов-техников. На тот год уже буду в Действующей Армии. Буду работать на аэродроме. Буду начальником техчасти целой эскадрильи, это очень интересное дело. В летчики меня командование не пускает. Полковник мне приказал складывать вещи, а когда я обрадовался и спросил: “В летную?”, он говорит: “Ни в коем случае”. В общем, летать не пришлось. Да это и верно. Ну, что бы за летчик вышел из меня через 4 месяца? А так, через год выйдет хороший техник. А самое главное, что после войны есть возможность в военно-воздушную академию пойти. В общем, путь передо мной широкий и интересный. Вот как-то сейчас смешно ходить в военной форме с нашивками лейтенанта… Мои подчиненные техники, люди уже взрослые, больше говорят мне “Есть, товарищ лейтенант!” Смешно. Но, кроме этого, я отвечаю за техническую готовность целой эскадрильи, ей богу, смешно.

Ну, хватит о себе! Наверное, надоело читать мое восхваление. Напишу о Свете.

Он живет в Москве, сейчас учится в подготовительном училище. Оно готовит к поступлению в МАИ. У Света работа будет, безусловно, интересной и очень нужной. Но затруднение лишь в том, что в 1943 году его могут забрать в армию, а на этот счет у него плохая подготовка. Будет каким-нибудь сержантом в пехоте, скука!

Ну, ничего, все мы отыщем свои дороги, и каждый найдет свое место в жизни.

Что уехали из “Лесного”, мы, конечно, очень рады, но все же без ребят скучно иногда. Так затоскуем, и так захочется сменить этот шумный город с театрами, кино на наше Захарьино или хотя бы “Лесной”. Хочется тишины, друзей, хочется потанцевать в Красном уголке и спеть всем вместе “Вот кончим ВУЗ и по глухим селеньям”: Плохого в памяти о лагере ничего не осталось, осталось только хорошее. Все, даже плохое, что было, превращается в смешное, хорошее. Особенно вспоминаем Захарьино. Да, здорово пожили! Но сейчас так нам жить не время, дорога у нас со Светом неспокойная.

Еще немного о Свете. Помнишь, я тебе говорил, что Свет не будет дружить с Люсей. Я был прав. Люська написала недавно Свету письмо, на которое он ответил, а ответ был очень интересный, он попортил кровь этой зазнавшейся “хрюшке”. Знаешь, Травка, она действительно похожа на свинью, всем своим поведением по отношению к Свету, но все это уже прошло, и я рад, что больше не будет. Сейчас Свет немного расстроен, я посоветовал ему написать тебе письмо, т.к. он очень не хорошо с тобой обошелся. (Тогда, да ты помнишь…) Травка, ты ведь сама говорила, что он младенец, деточка. Так и вышло. Я прошу тебя, отвечай ему на его письма, заведи с ним переписку. Ты можешь подумать, что я просто выполняю просьбу Света, сдружить вас. О, нет. Просто я знаю, что будет хорошо, если ты будешь писать ему. Давай ему советы, делись с ним. Да, впрочем, зачем тебя учить, ты сама знаешь. А там уж как хотите, хотите только любите, хотите только дружите, это ваше личное дело. Но насчет переписки – она ведь тебе не повредит, и Свету поможет. Я думаю, отвечать на его письма не будет составлять для тебя особой трудности. Свет сейчас ни с кем не дружит. Люська приписала ему свою московскую подругу Нинку Кабанову, но мне ведь лучше знать! Он к ней ездил лишь для того, чтобы поговорить о Люське, с ней и с Люськино мамашей, а Люська осталась собой, т.е. свиньей.

Травка, если тебе не трудно, напиши мне письмо, и очень прошу, узнай адрес Н, и перешили его Свету и мне в письме. Свету потому, что я, возможно, уеду из Москвы, а твое письме перешлют мне с задержкой…

Она мне писала, что уезжает. Напиши, когда и как она уехала.

Постарайся на это письмо ответить сразу, как получишь. Я хотел бы переписываться с тобой, как и с другими ребятами, прошу тебя, отвечай на мои письма.

Пиши все об интернате, мне очень интересно знать вашу жизнь. Вы для меня, все, просто другая семья, по которой так же скучаю, как по своей родной.

Привет всем-всем!!!

Ну, кажется все. Пиши почаще. И скажи, чтобы все, кому не лень, писали, я с большой радостью буду отвечать. Будь здорова. Ну. Пока, до свидания.

С комсомольским приветом. Твой товарищ Сергей Г.”.

3 ноября 1942 года. Эльге.

«Когда я получила письмо Сергея, я сперва пожалела, что Свету резко ответила. А потом подумала и перестала жалеть. Ведь я давно решила, да и ты советовала, что со Светом дружить не буду. Сергею ответила большим письмом. Написала, как живем, и подробно написала, почему не хочу переписываться со Светом. Получилось прямо вроде анализа чувств. Громко сказано, правда? Даже тебе у меня не выходило так написать, как Сергею. Тебе я писала путано, а тут составила черновик и написала. Думаю, что он со мной согласится. Он мне тоже предложил переписываться с ним. С Сергеем я буду очень охотно переписываться, с ним интересно делиться”.

Письмо Травки Сергею (черновик)

Ноябрь 1942 года.

“Здравствуй, Сергей!

Я получила твое письмо, и надеюсь, что мой ответ, ты тоже получишь.

Отвечу на все твои вопросы.

Во-первых, о Н.. Все, что я могу тебе о ней сказать она, наверное, сама тебе уже написала. Уехала она из “Лесного”, кажется, 15 октября. Продуктов ей дали на 14 дней. В первый день она на поезд не попала и переночевала ночь на Ветлужской. Она была очень рада, что уезжает из “Лесного”. Больше я о ней ничего не знаю.

Теперь о нас вообще. С первого октября ходим в Баковскую школу. Каждый день какое-нибудь недоразумение со стариком-перевозчиком. Он очень похож на Плюшкина и очень противный и жадный. Мы пробуем обходиться с ним и угрозой, и ласковыми разговорами, и хлебом. Но он все же каждый день находит причину, чтобы ворчать на нас и злиться, что приходим на перевоз.. Это первая неприятность по дороге в школу. Вторая неприятность, это грязь в Баках. Правда, последние три дня стало очень холодно, и грязь замерзает, что нам, конечно, приятно. Почти каждый день в школу опаздываем. Учителя хорошие, за исключением математика. Если бы ты его видел! Высокий старик, медленно-медленно двигается, от него несет табаком, медленно и тихо бормочет себе что-то под нос. Отвернется к доске, спиной к ребятам, и бормочет: “Надо все-таки по-тише”. У него, между прочим, “Знак почета”. На его уроках бузят. Мне его и жалко и в то же время зло на него берет, т.к. он очень медленно соображает. Ребята и девчата тоже неплохие, но нам пока кажется, что на Ветлужской они были лучше, проще. С нашими воспитателями отношения так себе. Особенно не любим Сирушку. На каждом шагу она говорит: “Стыдно, девушки-комсомолки”. Лично мне больше всех все еще нравится Софочка. Она накричит, а потом забудет, а Нинушка и Сира долго помнят, да каждому напоминать будут.

Связались с госпиталем, ходим выступать, будем брать в госпитале заказ на шитье белья.

Старших девчат сделали вожатиками – Лялю в 4-ом классе, Нину К. (пока она еще была здесь) – в 5-ом, а теперь Кузю, в шестом – Дионизу, а в 7-ом – меня. Никакого сбора я еще не проводила, а теперь, наверное, еще долго не проведу, т.к. у меня растяжение жилы на ноге и я сижу дома. Это коротко об интернате.

Теперь о письме Света ко мне и моем ответе. Ты его, наверное, читал.

Еще тогда, когда Свет был в “Лесном”, я твердо знала, что для меня будет лучше, если я с ним не буду иметь ничего общего. Я это знала, но не была уверена, найду ли я силу побороть в себе все-все, что оставалось, чтобы ничего к нему не чувствовать. После разрыва я никогда не хотела с ним дружить, но не могла побороть в себе чего-то такого, что мне мешало не хотеть, что вызывало воспоминания и желание помириться. Когда Свет уехал, мне стало легче, и мне кажется, что я справилась с тем, что мне мешало. Я о нем мало думаю, а если думаю, то могу думать совершенно равнодушно. Я теперь уже твердо знала, что мириться и дружить с ним не хочу. И вот я получила вчера от него письмо. В ответе я написала то, что действительно думаю и чувствую.

Сергей, подумай сам, ты лично мог бы простить человеку, который поступил с тобой так подло, как поступил со мной Свет? Я думаю, что и ты, так же как и я, никогда бы не забыл и не простил этого. Все, что я ему когда-нибудь говорила, я никогда не говорила с какой-нибудь целью, чтобы, например, вызвать ревность или еще что-нибудь. Я никогда не могла бы и не хотела так играть со Светом, как играла с ним Люся. Мне это противно, а ему, очевидно, без этого скучно. Я говорила просто потому, что считала его своим другом, который поможет мне побороть в себе то, чего я не хочу, который меня знает, мне верит и меня любит. А ты сам мне говорил, что под дружбой Свет понимал только поцелуи, объятья и прочее. А я искала в нем не этого, я искала друга, товарища, любимого человека, а нашла эгоиста, который думает о себе, обманывает меня, и советует мне, быть такой как Софья из “Обломова”, т.е. перевоспитывать его, а не пользоваться готовым. Я не воспитатель, да и сама хорошенько не знаю, что хорошо, а что плохо. А к тому же, когда я однажды попробовала его “воспитать” (это был случай с водой, когда он поступил просто не по товарищески), ему это не понравилось, и он позже мне сказал, что с этого дня стал охладевать. Чего же он от меня хотел? Покорную “подругу”? Нет, я хочу быть равной и не подчинюсь никакому парню, какой бы хороший он не был. Мы разошлись и я очень рада, потому что, рано или поздно, мы бы все равно разошлись. После твоего письма я в первый момент пожалела, что довольно резко написала Свету, а теперь не жалею. Окончательно решив покончить, надо кончать, и мне кажется, ни к чему хорошему переписка с ним меня не приведет. Только вызовет воспоминания, о которых я и думать не хочу. Для меня Свет человек, в котором я грубо ошиблась, и который меня больно обидел. Если б Свет был совсем один, мне было бы его жалко из-за того, что он поссорился с Люсей, но ведь у него есть и мать и отец, с которыми он может делиться (но не хочет и это его вина), есть и друг, которому он может довериться. Переписка со мной и мои советы ему ни к чему. Если хочешь, можешь ему все это передать. Я надеюсь, что ты меня поймешь и со мной согласен. Ты мне сам однажды говорил, что с такими нашими отношениями лучше всего было разойтись”.

Ответ Сергея

Ноябрь 1942 года. Сергей Травке

“Здравствуй, Травка. Очень рад, что ты ответила мне на мое письмо. Сегодня я получил ответ от тебя и спешу черкнуть пару слов. Жизнь в Москве ни в чем не изменилась, так что много описывать не приходится. Есть маленькая новость, Свет подал заявление в райком о зачислении в партизанский отряд. Пока результатов нет, ну, ты, конечно, представляешь, что было с его мамашей, она ему закатила скандал, но на этот раз он был тверд в своем решении и не изменил его. Но отрядов не организуется пока, так что ему придется подождать. Он говорит, что, если не возьмут в партизаны, он пойдет добровольцем в армию. Что будет, я не знаю.

Я тоже хотел в партизанский отряд, но ничего не выйдет. Через 10 дней, а может быть и раньше, я уезжаю в действующий аэродром работать и учиться. Конечно, придется попотеть, но это ерунда. Я этого не боюсь, а пока пользуюсь свободным временем, хожу в кино, театры. Недавно вышел новый фильм “Секретарь райкома” о партизанском движении, очень хорошая картина. Сегодня я иду в театр, смотреть “Севильский цирюльник” в филиале Большого. В Москве открыты катки. Мы со Светом ходили на “Динамо”, покатались классно. Ну, вот какая у нас жизнь. У вас, конечно, веселее, хотя нет театров и кино.

Я бы сейчас с удовольствием пожил бы на “Лесном”, знаешь, как-то очень скучно, а в “Лесном” скучать не приходилось. С воспитательницами поругаешься, и то дело, а еще школа. А еще “плеш” можно получить, учителя подразнить, не жизнь, а малина! (Я, конечно, шучу). Но все же за ребятами очень соскучился. Это, конечно, пройдет, когда под бомбочками вкалывать буду, тогда не до скуки, но хорошее воспоминание о “Лесном” никогда не пройдет и ничем не сгладится и не сотрется.

Насчет Света я тебе не буду писать, с твоим мнением целиком согласен. И за совет, спасибо, я учту. Надеюсь, быть, наконец, постоянным, надо ведь и совесть знать. Но впрочем, все это ерунда, еще всегда успеется, сейчас есть занятия поважнее этих. Вот кончим войну, и тогда уж разберемся в своих чувствах. Жизнь покажет, кого любишь, а кого ненавидишь! Прав ли я?

Вот сейчас пришел из театра и продолжаю писать тебе послание. Правда, оно тебе, наверное, давно уже надоело. Но все же я пишу.

Травка! Ты, может быть, что-нибудь слышала о письме Света к Люсе, где он ей объясняет, почему написал тебе письмо. Все, что там он написал, ложь, правда, с моего согласия, т.к. Свет сказал мне, что во всем виноват я. Ну, вот, и мне пришлось согласиться на такое дело. Я, конечно, не хочу перед тобой отчитываться и извиняться, но просто довожу до твоего сведения. Но…что это? Кажется опять о Свете. Нет!!! Хватит!

Травка, ты мне советуешь быть более постоянным, я с тобой вполне согласен. Но я думаю, что на этот раз, я останусь постоянным. Но, зачем надеяться и обещать? Вот поживем, тогда и увидим. Писать кончаю, уже 12 часов, пора спать. Травка, пиши, как кончила четверть.

Будь здорова, расти большая и волков не бойся, они не больно кусаются.

Передавай привет всем ребятам. Тебе привет от Света и Риты. Пиши. Крепко жму руку, Сергей”.

14 ноября 1942 года. Эльге

“Получила еще письмо от Сергея, в котором он, между прочим, пишет, что все то, что Свет написал Люсе – ложь. Т.е. он врал Люсе, что мне написал так просто, чтобы разыграть. В конце письма передает привет от Света. Я ему не верю. Ему, наверное, надо оправдаться передо мной. Ведь он мне серьезно советовал переписываться со Светом. Все это чепуха противная. Сергей скоро едет на действующий аэродром работать, а Свет записался в партизанский отряд. Иногда, когда я вспоминаю о нем, меня коробит от отвращения”.

Судя по письму Сергея, в черновике моего письма к нему оказался не весь текст. Во всяком случае, выпал мой совет “быть более постоянным”. Все сердечные дела Сергея не были для меня тайной – со мной он делился. А в результате мне, да наверняка не только мне, был известен целый список девочек интерната, в которых он влюблялся и с которыми бегал по вечерам посидеть вдвоем на обрыве в Захарьино, или в беседке “Лесного”. Но странное дело, Сергею я прощала его “мотылковость”, его непостоянства не мешали мне с ним общаться и иногда делиться с ним моими сердечными тайнами. Более того, мне хотелось ему нравиться, но влюбиться я побоялась.

А вот Свету, послушно идущему по стопам друга-советчика я “неверность” не прощала. По моим тогдашним понятиям он обязан был быть иным, чем Сергей, и если постоянным не оказался, то был “подлецом”.

Странная логика у меня в мои 16 лет. Сама я, если быть честной, верчу хвостом перед Сергеем, а потом, спасаясь от приступов отчаяния, начинаю вспоминать Эрьку и даже Сашу. У меня самой есть список мальчиков, в которых я бывала влюбленной, но вопреки фактам себя я считаю “постоянной”, а Сергея “ветреным”. Ну, а по отношению к Свету моральные мерки у меня и вовсе сверхпринципиальные. Нелегко ему было со мной, вот и сбежал, спасая свою шкуру от тягостной зависимости. А я, дурочка, окрестила его “подлецом”.

Еще одно письмо Сергея.

Ноябрь 1942 года. Сергей Травке

“Здравствуй, Травка.

Прости, что долго не отвечал на твое письмо, но тому была уважительная причина. Дело в том, что я хотел узнать, кто из нас прав, ты или я. Теперь я уже все знаю и могу тебе прямо сказать, ты была права, когда отказала Свету в дружбе. Ты не подумай, что у нас со Светом что-нибудь вышло, нет, все, по- прежнему, дружим как дружили. Но из его поведения я вывел этот вывод. Напишу все по порядку.

После твоего письма Свет написал Люське письмо, в котором просил ее вернуть все прежнее. Но еще через 5-6 дней Свет читал у Нинки (московская подруга Люси – В.Ш.) люськино письмо. Люська пишет, что Света ненавидит и все такое прочее. Нинка показала Свету все эти письма. Тогда Свет написал Люське письмо, в котором ругал ее, и говорил, что дружить с ней не хочет. Через 2-3 дня он уже жалел об этом, а еще через 2-3 дня он уже начал поговаривать о чувствах своих к Нинке. Сейчас он к ней чувствует чуть ли не любовь. Конечно, ты поступила совершенно правильно, это ты видишь из поведения Света.

Ну, теперь немного обо всем. Я, по-прежнему, живу в Москве и пока ничего не делаю, но со дня на день должен получить назначение. Свет учится в экстернате. Деготь тоже кончает 10 класс, тоже в экстернате. Соколов поступил работать, куда, точно не знаю. В Москве нового ничего нет. Праздник прошел незаметно, как обычный день. Только вот доклад Сталина…

Травка, еще новость, недавно в Москву приехала Р. Она совсем не изменилась, осталась такая же. Только немного загорела. Она передает вам всем привет. Ну, больше писать нечего, я кончаю, а то в театр опоздаю. Пиши все, как живете, как учитесь?

Я очень рад письмам из “Лесного”.

Привет ребятам и от Риты.

Будь здорова, желаю успехов в учебе и во всем. С приветом, Сергей”.

Ну вот, Сергей еще и “ябедничает” мне и дует в ту же дуду что и я – осуждает Света за “непостоянство”. Чья бы корова мычала, забыл Сергей, что сам дарил мне свой дневник и учил уму-разуму по отношению к мальчишкам.

22 ноября 1942 года.Эльге

“Получила письмо от Сергея. Он пишет, что долго думал о том, права ли я, отказав Свету в дружбе. Теперь он уверен, что права, т.к. Свет уже говорит Сергею о своих чувствах к Люсиной подруге, с которой он познакомился. Силен, правда?

Кстати о Люсе. Это такой подлый человек, ты себе представить не можешь. Если ей придет посылка, она при всех будет есть, и ни с кем не поделится. Или даст одно печенье – “Нате, девочки, откусите”. В столовой у Ляли стояла порция больше, чем у Люси. Так она взяла и переменила, сказав: “А у Ляльки то больше”. Когда я ей об этом сказала, она даже не смутилась, а продолжала есть Лялину порцию. Если передают из одного конца стола булочки, она выберет себе лучшую, но ни за что не возьмет такую, какая попадется. Это, конечно, с виду мелочи, но такое поведение мешает в коллективе, и таких у нас презирают. Мы делимся со всем, даже иногда дадут только одну ложку добавки, а соседу не достанется и этой ложки. Так обязательно разделим эту несчастную кляксу каши. Я не представляю себе, как можно есть одной, ни с кем не поделившись зажуленной порцией. Это свинство какое-то”.

Последнее письмо Сергея

3 января 1943 года.

“Здравствуй, Травка.

Твое письмо я получил, правда, с опозданием, и спешу ответить тебе. По обратному адресу, ты, наверное, уже догадалась об изменениях, которые произошли в моей жизни. Я сейчас нахожусь в Армии на аэродроме, причем действующем. Дело в том, что мне просто надоело сидеть в Москве, и я ушел добровольцем. Жизнь моя в общем, неплохая, хожу в военной форме, с пистолетом и кинжалом, перебинтован ремнями, ну прямо военный. Работаю на аэродроме я уже около месяца, работа интересная, но и трудная. Работаем по 12-14 часов, это не сравнить с тремя кубометрами леса в «Лесном». Но плоды своих трудов видишь собственными глазами – машины у нас всегда готовы к вылету.

Работаю я на американской машине Вульти – V-II – Машина хорошая, но требует за собой образцового ухода. Я очень доволен, что не пошел в летную школу, быть извозчиком сумеет каждый. Я работаю на машине, уже знаю мотор и частично самолет. Мой расчет на дальнейшее ясен и прост. Пройдет война, и я, немного поучившись, пойду в ВУЗ авиационный. Тогда у меня уже будет практика, а практика да плюс теория – получается неплохо.

Ну, короче говоря, судьбой своей доволен. У нас знаешь так, 12-14 часов отдул и гуляй, и патефон, и кино, и клуб, и газеты – все к твоим услугам. Этим хорошо. Ребята, основная часть – москвичи, ну, а к этому слову, я думаю, дополнений и разъяснений не надо. Ну, вот какое у меня житье-бытье. В Москве за пол месяца, которые я работал здесь, был два раза. Последний раз Новый год в Москву ездил встречать. Было весело.

Травка, ты прости, что так плохо написал, дело в том, что я сегодня дневальный, время два часа ночи, ну, и сама понимаешь, спать хочется.

Передавай привет всем ребятам, пиши чаще. Тебе привет от Света и от Риты. Будь здорова, расти большая.

Твой друг, Сергей”.

ФИНАЛ

Света и Сергея я никогда больше не видела

8 января 1943 года. Эльге.

“Знаешь, я сейчас часто вспоминаю Сашу и особенно Эрьку. О них у меня вспоминания хорошие, светлые, хотя я ни с кем из них не дружила. А вот со Светом я делилась, была ближе всех их. Но о нем у меня противные воспоминания. Наверное, потому, что он меня обнимал и об этом вспоминать противно-препротивно”.

Вот таков финал любви к Свету Рашевскому – почти комплекс недотроги: объятия вспоминать мне противно. О господи! В ласках, так кажется мне, источник моего острого, до отвращения, неприятия Света. Я нарушила “табу” и за это наказана – стыдно, противно, ненавистно.

Я настолько не хотела вспоминать обо всем, что связано со Светом, что ухитрилась действительно забыть свои чувства и ощущения, и только письма остались неживыми свидетелями радостей и мук моей первой любви.

Я вычеркнула Света из своей жизни и памяти. Он был моей ошибкой, моим разочарованием, и я справилась со своей любовью. И когда однажды моя мама в люксовской столовой увидела Света, узнав его по фотокарточке, и сказала мне: “Смотри, там стоит Свет!”, я даже голову не повернула в нужную сторону и произнесла сквозь зубы: “Мне это не интересно”. Я победила свою любовь.

И победила во мне закрученность в духе “Крейцеровой сонаты”, по которой сексуальные желания и радости – грех. Да и мама своими письмами и особенно рассуждениями о “звериных потребностях”, кои надо держать в узде, воздействовала на меня в том же направлении.

А еще я усомнилась в себе самой, в своей способности разглядеть другого человека, и впустила недоверие в свое отношение к тем, кто мне мог понравиться снова

И остался во мне страх – а вдруг я ошибусь снова и мой будущий избранник окажется похожим на Света – «обманщика и подлеца»?

.Я не хотела больше влюбляться.

Света я забыла.

Не думаю, что это хорошо.

Часть III. ДРУЖБА

ЭЛЬГА ЭДЕЛЬШТЕЙН. СЕРДЕЧНАЯ ПОДРУГА

Эльга, наперсница моих сердечных тайн уже в шестом классе, будет рядом со мной всю жизнь. Подростками нас разлучила война. И она же нас сблизила еще больше. Эльга была в эвакуации далеко от меня, сначала в Куйбышеве, а затем в Уфе. Но, тем не менее, Эльга присутствовала в моей жизни, в разлуке мы писали друг другу письма. У меня была неистребимая потребность рассказывать ей обо всем, что творилось в моей душе, делиться с подругой впечатлениями о прочитанных книгах, сообщать о том, происходило вокруг. Свидетельсьво тому – все разделы «Писем из интерната Коминтерна»

Вместе с тем дружба с Эльгой насыщена и эмоциями – напряженным ожиданием писем; острым чувством ответственности за успехи подруги в учебе; тревогой из-за влюбленности Эльги в незнакомого мне Ивана; обидой, когда письма стали приходить реже. Я очень скучала по своей Эльге Акимовне, по Акимчику, по Киме. И тоска по подруге иногда тоже прорывалась в письмах. Предлагаемая подборка писем именно об этом, об эмоциях и чувстве ответственности за подругу.

А историю зарождения нашей дружбы см. «Шестой класс».

ПИШИ, ПИШИ ОБЯЗАТЕЛЬНО!

Первое письмо от Эльги я получила только 1 сентября 1942 года, и тут же села за ответ, вложив в конверт и те письма, что я уже успела написать, еще не зная адреса подруги.

.

1 сентября 1941 года. Эльге.

“…Напиши мне, с кем дружишь. Опиши парня, если охота. Вообще как живешь, что делаешь, будешь ли учиться. Опиши все подробно. Сошлась ли с какой девочкой? Я нет. Пиши. Пиши обязательно…”

1 октября 1941 года. Эльге.

«…Эх, если бы ты была здесь, Элюшка! Не унывай, “все пройдет и в жизни позабудется”. Пройдет война, опять увидимся, будем работать вместе…Эльга, постарайся прочесть “Девятый А” не то Смысловского или что-то в этом роде. Книга о жизни школьников 9-ого класса. Книга хороша тем, что автор смог дать настоящие, живые характеры своим героям. Хороши Ольга, Андрей, Торпеда. Люди как живые, веришь, что есть такие”.

8 октября 1941года. Открытка Эльге.

«…Мечтаю тебя увидеть. А бомбы тушить тебе бы не дали…”

25 октября 1941 года. Эльге.

«Сегодня Свет принес мне твое письмо. Очень здорово, что ты все-таки бываешь в хорошем настроении. Это первое жизнерадостное письмо от тебя”.

28 октября 1941года.

«Элюшка, эти письма не уничтожай, они вроде дневника. Увидимся, интересно будет читать”.

11 ноября1941 года. Открытка.

«Здравствуй Элюшка!

Позавчера получила твое письмо. Я страшно обрадовалась. А вчера твою открытку. Ты зря на меня злишься. Я написала тебе открытку и 2 письма. Это вторая открытка. Письма иногда идут 12-14 дней, так что ты не теряй терпения и жди писем. На письмах ставь, пожалуйста, числа. Я тороплюсь, и поэтому пишу только открытку. Обязательно в ближайшие три дня напишу письмо. Ну, не сердись, родная. Мне так хочется называть тебя Акимчиком, это имя тебе очень идет. Жму лапу так, чтобы выступили белые пятнышки. Дергаю за волосы, чтобы ты не писала такие открытки. Пиши, пиши, пиши. Твоя Травка”.

10 декабря 1941 года.

“Я получила твои письма вчера, когда уже засыпала. Я зажгла лампу, в ней не было керосина, и горел один фитиль. Я читала и радовалась, что, наконец, от тебя письма. Помнишь, мы шли с тобой по Столешникову переулку, и ты тогда тоже говорила о том, что мало нравишься ребятам и парням? Помнишь? Я читала и вспоминала все это. Элюшка, я уверена, что если бы ты была здесь, ты была бы в нашей компании и очень бы нравилась ребятам, как человек, друг. А больше мне сейчас не надо”.

Самая большая радость

24 декабря 1941 года.

«Самая большая радость – прихожу в комнату, а Лялька заставляет меня плясать – письмо от тебя. Я даже вприсядку пустилась! Письмо от 29 ноября. Ты пишешь о дорожных приключениях. Помнишь случай со мной, когда я ехала на дачу к Ленке? Сознаюсь, я тебе не завидую…Элюшка, сознайся, ты немного рада, что тебя обняли? Это доказывает, что тебя уже не принимают за пятиклассницу.

Ты счастливей меня, ты видишь Куйбышев, Уфу, а я даже Горький не видела… Но я сегодня такая счастливая, так хочется тебя увидеть!!! Мы мечтаем к весне уже быть в Москве. А ты?…

Пиши чаще, моя дорогая. Письма идут целый месяц. Это просто ужасно. Ты помнишь английский? Я однажды написала тебе целое письмо по-английски, но не отправила. Немецкий я тоже не забываю, мне даже кажется, что я опять начинаю очень хорошо знать немецкий”.

29 декабря 1941 года.

“У нас вообще жизнь здесь мировая. Только мало книг. Сейчас читаю старую книгу про жизнь Л.Н.Толстого “Лев Толстой и его жена” Польнера. Когда кончу, буду читать “Степана Кольчугина” Гроссмана. Это поинтересней. Я все свободное время читаю”.

9 января 1942 года Эльге.

“Здравствуй, Элюшка!

Что же ты, дьяволенок, опять не пишешь?! Я тебе, кажется, аккуратно пишу, а вы, молодая барышня? Нет бумаги? Так я пришлю, только пишите. Слышите?… Как твое настроение? Ты все еще киснешь? Или бодрая, веселая, жизнерадостная девчонка, какой всегда была?”

ЭЛЬГИНЫ СОМНЕНИЯ

13 января 1942 года. Эльге.

“Сегодня шла в школу и мечтала о тебе. Представляла себе, что вдруг ты едешь к нам и поселишься у нас в ближайшей деревне. Весь день об этом думала, думала также, что от тебя уже 10 дней нет писем. И вдруг прихожу из школы и… письмо от тебя! Ношусь как бешеная, рада жутко. Только что это такое –“Я о тебе все время думаю, не знаю как ты?”. Что это? Ты и вправду так думаешь, или просто так написала? Я рада за тебя, что ты подружилась с Юлей, когда дружат всегда легче бывает…. Не знаю, почему ты не получаешь от меня писем, я пишу каждую неделю по одному разу регулярно, а часто через два дня…Мне очень хочется в наш класс, в Москву. Часто вечером, когда ложусь спать, вспоминаю все улицы Москвы, твою комнату, где мы с тобой сидели и говорили. Ты бы хотела, чтобы мы сейчас очутились в твоей комнате? Я бы очень. Сколько я бы тебе рассказывала!…

За последние два дня прочла Леского “Леди Магбет Мценского уезда” и “Кармен” Мэриме. Теперь примусь за “Степана Кольчугина”. Стоп! Я пишу тебе в клубе. Кто-то звонко, звонко пукнул!! Все хохочут. Это от черного хлеба. Элюшка, меня все время перебивают и я растеряла все свои мысли. Так что лучше кончать. Не скучай, будь бодрой, учись.

До скорой победы над врагом! (Как написал мне Свет в новогоднем пожелании).

Крепко жму лапу! Целую!

Пиши! Пиши! Пиши! Пиши! И еще раз пиши».

ПОЖАЛУЙСТА, УЧИСЬ!

13 января 1942 года.Эльге.

”Элюшка, плохо, плохо, что тебе все равно, какие отметки, догоняй, не откладывай на возвращение в Москву. Элюшка, в Москве дел много будет, не откладывай, учись и настроение будет хорошее. Во какие наставления я тебе даю. Не обижайся, но я хочу, чтобы ты хорошо кончила четверть».

21 января 1942 года. Эльге.

“Дорогая Элюшка!

Представь себе твою Травку, сидящую на кровати с отмороженным носом, и штопающую чулки с огромными дырами. И вдруг приносят два письма от тебя, от 31 декабря и от 5 января. Травку, конечно, заставляют плясать и дают письма. Я читаю и смеюсь, и рада, и счастлива, но есть одно местечко. Во-первых, почему нельзя писать “С горячим приветом”? Ты и того лучше, кончаешь просто “Эльга”. Дальше. Что за приступы ревности? “Может, ты меня забыла?” Да как можно такое писать?! Элюшка, ведь это жуткие глупости. Хотя, когда я от тебя полтора месяца не получала писем, я тоже иногда так думала. Как видишь, мы с тобой и в этом сошлись…У нас в комнате нет стола и стульев, и я пишу письмо около печки. У нас угар и у меня трещит голова. … Боюсь, что я скоро свалюсь, очень у нас угарно…

Меня здесь разыгрывают твоими письмами. Однажды сказали, что в деревне у Света есть письмо от тебя. Так я, не пообедав как следует, побежала в деревню. Оказалось – наврали! Или скажут, что у Прохоровой письмо для меня, я сейчас же бегу, а письма нет! Ну и злюсь немножко, конечно. А вообще дружно. Всем хочется в Москву, все ждем писем, всем в спальне холодно, а иногда топим и все угораем – вот это и объединяет. Из девчат в открытую ни с кем.

Ты ведешь дневник? Веди, а? Мне хочется знать все, что ты делала, о чем думала. Ведь не все запомнишь. Свой дневник ношу все время за пазухой – его у меня уже несколько раз читали и теперь я научена горьким опытом и даже в уборную ношу его с собой.

Элюшка, я очень хочу тебя увидеть. В письме ведь не напишешь всего. Не всегда можно написать то, что думаешь, чувствуешь.

Элюшка, не пиши никогда о том, что я тебя забыла. Слышишь! Никогда. Этого не должно быть и не будет. Я часто мечтаю, что мы с тобой будем дружить, когда будем уже взрослыми, на всю жизнь, как ты мне написала в пожелании. Слышишь?! Неужели ты действительно могла так подумать? Ведь это же глупости, тебе единственной я могу говорить все и быть уверенной, что ты меня поймешь. Ну что я тебе тут доказываю. Ведь ты все это знаешь.

Элюшка, я еще раз очень прошу тебя, учись. У тебя не будет тоски. Учись. Ведь стране нужны будут высокообразованные комсомольцы. Ты понимаешь меня. Учись, учись. Тебе ученье дается очень легко, но не думай, что поэтому ты имеешь право сейчас запускать. Потом будет трудно, очень трудно нагонять. Не обижайся, Эльга, но ты должна учиться, ты обязана, ты комсомолка. Конечно, если ты не можешь по семейным делам, это другое дело. Но не обращать внимания на отметки ты не должна. Помнишь, как строго мы относились к своим отметкам в 7 ом классе. Учитель поставит “отлично”, а ты возьмешь и скажешь: “Травка, а ты не ответила на “отлично”. Вот так и относись к своим отметкам, Элюшка, учись хорошо. Понимаешь меня? Я не хочу читать тебе нравоучительных лекций, но я очень (ты пойми меня) хочу, чтобы ты училась на “отлично”. Ну ладно, хватит об этом…

Здесь совсем нет книг. Читать нечего, я беру у Агафонова (мировой парень из школы), но его исключили навсегда из школы. Теперь брать книги негде. Но сегодня Володя-физкультурник поехал за библиотекой – 80 книг. Обещал достать “Анну Каренину” и “Войну и мир”…”

26 января 1942 года. Эльге.

«Элюшка, мне бы тебя увидеть. Я, кажется, очень изменилась, да и ты тоже. Ты стала, мне кажется, меньше думать об учебе, больше о мальчишках. Мне сперва казалось, что с учебой в этом году ничего не выйдет, что учиться не стоит. Но теперь, когда стало известно, что мы отсюда уедем только летом, я решила, что году пропадать нечего. Наверное, если бы не дружила со Светом, я бы тоже много думала о мальчишках. Так что ты тут не причем. Но все же, дорогая Элюшка, учись хорошо, обязательно учись. Я боюсь, что ты на меня разозлишься за то, что я в каждом письме даю тебе “наставления”. Но не обижайся, милая, милая Элюшка, ты только пойми меня. Мне очень больно, что у тебя в четверти 2 “поса”. Мне очень, очень больно это, понимаешь? Ведь я училась, старалась, так как боялась, – вдруг нам придется попасть в разные классы, т.к. ты будешь учиться, а я не смогу. Мне придется летом учить анатомию и химию – этих предметом у нас нет, а у тебя, ты пишешь, почти все… Элюшка, лучше учить сейчас, а летом поработать, а осенью, когда в Москву вернемся, погуляем с тобой по улице Горького, по Москве. Хочешь? Я как хочу! И не злись на меня. Может ты и не злишься?…

Я все выдираю листки из дневника, скоро он совсем похудеет. Я тебе послала недавно два письма. В одном из них мамино письмо. Ты их получила? Теперь я почти уверена, что девчата мои письма к тебе не отпускали. Надо же дойти до такого хамства и нахальства!..”

ПОЧТИ ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ

6 марта 1942 года.

“Действительно, мы счастливы и не замечаем этого…Не чувствовала, что у меня есть такой замечательный Акимчик. Когда встретимся, у меня есть столько тебе рассказать! В письме не умею, а хотела бы. Ведь всего не напишешь. Элюшка, ты можешь мне сказать, почему меня везде все знают? Наверное, из-за имени. Вот в “Лесном” новый начальник почты – молодой парень, я прихожу на почту за письмами, а он меня окликает: ”Травка!” Откуда он меня знает? Или в школе, иду домой, ко мне присоединяется девочка из 9-ого класса и идет со мной, называя меня по имени. Я-то до сих пор не знаю, как ее зовут. Интересно, правда?

Милая, сейчас смотрела на твою фотокарточку и хочется обнять тебя, сидеть и болтать, болтать без конца. Вспоминаю твою комнату, помню ваше зеркало, я последние дни всегда с ним сидела. А помнишь, как мы с тобой из тайного шкафчика выволокли книжечку и читали ее, сидя среди груды книг? …В Москву! Гулять с тобой по улице Горького, ох и здорово!

Ну, пока. Крепко тебя целую. Травка. Пиши, пиши, пиши.”

Книжица, которую мы в шестом классе обнаружили в задней стенке стеллажа в эльгином доме, была посвящена анализу сексуальных извращений – садизму, мазохизму и т.д. Мы с большим интересом прочитали ее вслух друг другу, втайне от родителей, с замирание сердца ожидая, что вдруг Эльгин папа или ее мама застукают нас. Но все обошлось. Своими открытиями мы на следующий день поделились с Ленкой Кривицкой, которая, оказывается, все это давно уже знала, поискав однажды в энциклопедии непонятные слова из “Дневника Кости Рябцева», Пользоваться энциклопедиями интеллигентные родители давным- давно приучили свою дочь. Лена и воспользовалась. Медицинской.

МЫСЛИ О ЖИЗНИ И О СЕБЕ

11 апреля 1942 года. Эльге.

“Элюшка, ты когда-нибудь смотрела долго на свое лицо в зеркале? Я вот вчера пришла из бани, легла на кровать и поставила перед собой зеркало. Зачесала волосы назад и уставилась на себя. И знаешь, интересные чувства у меня возникли. Вот смотрю на лицо и открыла, что я уже не девочка по лицу и подумала: “ Черт возьми, лицо будто девушка, а сама себя не чувствую девушкой. Обыкновенная девчонка и почему такое лицо?” ( Не умею я писать, получается не то, я бы хотела тебе это рассказать, но ты постарайся понять.) И лежала и думала, думала о многом, сейчас и не помню о чем, и здорово так, и не знаю почему. С тобой бывало так? Мне бы жутко хотелось с тобой увидеться и поглядеть на “южную красавицу». Интересно, как ты носишь волосы, раз все тебе говорят, что ты красивая. Шли фотокарточку. Ты не очень-то гордись, что красивая, и не унывай, что не бегают. Еще как побегают.

Сейчас читаю “Война и мир”. Кончила второй том. Мне в Толстом нравится его умение показать людей такими, какие они есть. Вот он не любит князя Андрея (я это прочла в предисловии), но, несмотря на это, он смог показать его таким, какой он есть, и он мне нравится. Другой бы автор показал князя Андрея противным, раз он его не любит, а Толстой показал таким, каков в жизни князь Андрей действительно”.

24 апреля 1942 года.

“Дорогой, Акимчик! Видишь, я тоже пишу на листочке из дневника.

Знаешь, у меня сейчас голова болит от всех мыслей. Я не шучу, я сейчас думаю, думаю, и ни чего не могу понять одна, и у меня от этого действительно болит голова. Я тебе в прошлом письме написала, что у меня нет идеала. Ты это понимаешь? Знаешь, я не знаю, каким человеком быть, каким себя воспитать. Одно время мне было все очень ясно, теперь я ни чего не понимаю. Сейчас я читаю “Воскресенье” Толстого. Какие-то странные чувства у меня появляются. Я не знаю, хороший Нехлюдов, или нет. Я еще не дочитала, не знаю конца, но мне кажется, он не сможет все время оставаться с такими стремлениями. Видно, что он старается все сделать хорошо, но жизнь ему не позволяет, он хочет жениться на Катюше, а Катюша опустилась, пьет. Он хочет дать крестьянам землю, а они ищут здесь обмана и не довольны. И мне кажется, все это должно убить душевно, он не сможет найти в себе силы. Не знаю конца романа. Знаешь, я чувствую, что Толстой написал здесь действительность, такую, какая она есть, но тем не менее, мне хочется, чтобы он изображал Нехлюдова красивым, без отрицательных черт. Таких людей не бывает (без отрицательных черт), но мне как-то страшно читать про эту действительность, меня это угнетает. Ты меня понимаешь? Все-таки написать нельзя так, как думаешь. Вот сейчас на уроке литературы просматривала “Герой нашего времени”. Там ест приблизительно такое выражение: “…Подобно тому, как спадает розовая пелена с глаз юноши во взгляде на дела и чувства человеческие…” Я это очень здорово понимаю. Знаешь, многое получается совсем не таким, как я хотела бы. Вот мои отношения со Светом, казались мне такими хорошими, а вышло, что он говорил мне, что любит меня, и в то же время говорил Ляле, что когда видит ее, любит ее, а когда меня, любит меня. Меня уверял, что меня любит, давал честное комсомольское, что не любит Лялю. Ну, я тебе об это писала. Когда меня обнимал, был нежен, хороший, любящий, в дневник записывал все хорошо, а Ляле рассказывал в другом свете с усмешкой. И получилось не так как надо.

Или возьми другой пример, насчет подсказок. Подсказывать плохо, не приносит пользу. Но если я не подскажу, скажем, Сергею, он может засыпаться и получит плохую оценку. Но я с ним занимаюсь. Я подскажу, узнаю, что он не понимает, и потом объясню. Выходит, подсказала с пользой. Ну и пойми что-нибудь.

Знаешь, мне не нравятся книги, в которых пишут не правдиво, не правду, слишком светло все, а читать книги, где грязно и действительность тоже страшно. И хочется знать жизнь действительную, и в тоже время страшно, боюсь, что слишком плохо получится. Мне сейчас хочется много-много знать, я чувствую, что еще мало знаю, что мне многое еще очень не понятно. Я еще не прочла многих нужных книг, чувствую, что еще слишком мало знаю, не все понимаю. С тобой бывает так?

Знаешь, я чувствую, что мне не всегда бывает легко сказать правду, потому что боюсь, что будут ко мне после этого плохо относится, а это тяжело. Иногда хочется променять правду на молчание, только чтобы не относились плохо. Думаешь, мне легко было на комсомольском сказать о подлости Сергея? Это правда, но ведь он мог сильно разозлиться, а я тебе писала, к какому разряду людей я отношу Сергея. Понимаешь ты это? Выходит, когда человек хороший, правдивый, его не любят, а стал молчать, говорят, что он хороший. Помнишь, в седьмом классе я перестала работать, перестала выступать и стала считать, что я стала хуже, а О.Ф. заявила, что я стала скромнее и вообще лучше. Как это понять?

Софья Павловна меня, между прочим, однажды похвалила, сказала: “Травка слишком прямая девочка, но она никогда не скажет мне грубо о моем недостатке. Она указывала мне на мой недостаток, и я не обижалась, она сумела сказать. Она умнее многих из вас, но, однако, не имеет о себе такого высокого мнения как вы… Травка очень наблюдательная девочка и поэтому она так быстро определяет людей и делает верные сравнения. Вам у нее этому надо поучиться”. А две другие девочки, сказали, что я о себе все-таки очень большого мнения, что я часто, чаще всего бываю очень хорошей, простой, но иногда прорывается и тогда я плохая, с большим мнением о себе. Вот и пойми. Элюшка вот я тебе пишу и знаешь, то, что сказала С.П. писать было легко, а то, что сказали девчата, сперва совсем писать не хотелось, потому что это плохое, и вот плохую правду писать не хочется. И я за это себя как-то, если можно сказать, презираю. Ты заметила, что человек в обществе старается казаться лучше, чем он есть в действительности? И вот некоторым, может только одному, может рассказать все плохое, что он думает. Вот тебе я могу сказать плохое о себе, но, честно говоря, мне даже тебе трудно говорить о себе плохое. Ты меня понимаешь?

У Толстого есть интересное рассуждение в “Воскресении” приблизительно такое: “Человека нельзя считать умным или глупым, добрым или злым, энергичным или апатичным. Можно сказать, что этот человек бывает чаще умным, чем глупым, добрым, чем злым, энергичным, чем апатичным”. Мне кажется, что это верно. Как ты думаешь?

Ну, развезла я тебе тут философию, ты, наверное, читать устала. Только, дорогая, ты постарайся ответить на это письмо, а то ведь я сдохну, у меня от всего серьезно болит голова”.

ЛЯЛЯ

2 Июня 1942 года. Эльге.

«С Лялькой мы, кажется, дружим. Мы еще не сказали это друг другу, но рассказываем многое. Я с ней не так откровенна, как с тобой. Я ей еще не доверяю всего, рассказываю только о Свете, об остальном ничего не говорю. Но все-таки мы в близких, хороших отношениях.

Знаешь, Кима, мне в голову пришла мысль,  что эти два года, которые мы не будем видиться, нам будут хорошим испытанием и докажут действительно ли наша дружба крепкая или нет. Тебе не кажется? Ведь смотри, Аким, два года. Это огромное время, за это время жутко измениться можно. Мне страшно хочется на тебя посмотреть, ты хоть карточку пришли, ведь не хорошо так с твоей стороны.”

30 июня 1942 года. Эльге

«Вечер. Скоро линейка. Лялька сидит на кровати и под гитару поет. А у меня, знаешь, эти последние дни паршивевшее настроение. Когда работаю, проходит, приду домой – опять. И не напишешь все, о чем думаю, думаю целый день, а стану тебе писать, и не знаю как. Дорогая, так еще труднее, тяжелей, тоскливей. Ты понимаешь? Тоска, и не знаю от чего.

…Акимушка, если бы тут была. Лялька никак не может заменить тебя. Хоть мы и говорим друг другу многое, но мы не подруги, мне кажется, она не может дружить, не стараясь стать выше подруги. Потом мне кажется, она не разбирает себя так подробно, не откровенна сама с собой, и старается сама перед собой оправдаться, а не признаться в ошибке. Ты понимаешь смысл этого? Она старается успокоить совесть, если говорит что-то неприятное. Это мне в ней не нравится, а вообще, она девчонка хорошая”.

НАСТАВЛЕНИЯ В ЛЮБВИ

2 августа 1942 года.

“Элюшка, дорогая! Сегодня получила твое письмо от 22 июля, в котором ты пишешь о Ване. Признаюсь, я очень удивилась. Ничего мне не писала и вдруг прямо ошарашила: - “Я люблю”. Элюшка, милая, я очень, очень боюсь, что ты ошибаешься, сама не понимаешь себя. Я, пойми, не хочу, чтобы ты пережила то же самое, что и я, пойми меня, не хочу. Я не хочу, чтобы ты верила в то, что любишь, а через некоторое время бы знала, что все это было не то, глупо, плохо, хотя и казалось хорошим. Ты хочешь спросить его об его отношении к тебе. Не делай этого. Слышишь, не делай. Не вырывай у него силой то, что он может быть свято, именно свято бережет в своем сердце. Дружи с ним, делись, но не говори ему о своем отношении к нему. Пусть он только это чувствует, но не знает. Элюшка, кричать о своем чувстве никогда не надо. Это мне и не нравилось в Свете, он сразу был уверен, что любит, а на самом деле это была просто влюбленность, увлечение, глупость с его и моей стороны. Элюшка, пусть Ваня обращает на тебя внимание не из-за того, что он видит твое чувство к нему, а только потому, что ему нравятся твои мысли, твое поведение, твое отношение к людям, короче потому, что ему нравится человек Эльга, которая при этом и неплохая девушка Элюшка. Ты меня понимаешь? Не сердись за то, что выходит я тебя, может быть, учу. Я тебе просто советую, болею за тебя и не хочу, чтобы ты делала ту же ошибку, что и я. Ты читала Макаренко “Книга для родителей”? Там много отдельных эпизодов из жизни.

Девушке 19 лет, она уже успела выйти замуж и развестись. Макаренко ее спрашивает: “Вы его любите?” “Угу”, - отвечает она и по-детски кивает головой. Затем он встречает ее еще несколько раз и в течение этого времени она снова сходится со своим бывшим мужем, но они не расписываются и он живет с ней, имея другую жену, и платя алименты третей. Когда Макаренко ей говорит: “Да бросьте вы этого негодяя”, она отвечает: “Да как я его брошу, я ведь люблю его”. Последний раз Макаренко встретил ее, когда ей было уже 22 года, Она сидела в фойе кино и прижималась к молодому парню красивой наружности. Макаренко принял его за ее бывшего мужа, но это оказался другой. Люба попросила парня отойти, а сама стала рассказывать Макаренко об этом парне. Макаренко вновь задает ей вопрос, любит ли она этого парня и ожидает, что она по-детски кивнет головой и скажет: “Угу”, но нет. Она взяла Макаренко за рукав и сказала: “Я не знаю, как это сказать “люблю”, я не умею это сказать, это так сильно”, - и посмотрела на Макаренко. Он пишет: “Это был взгляд женщины, которая полюбила”. Видишь, до чего можно не понимать себя и не подозревать, что сердце способно к большему, лучшему чувству. Я от всего сердца тебе желаю, чтобы и у тебя было хорошее чувство, которое было бы “так сильно”. Но, честно говоря, я не верю, что мы уже можем любить. В этом меня убедили мама с папой. Элюшка, послушай совет моего папы, и я тебе тоже его советую исполнить:

“Тебе, Траутеляйн, должно стать ясным, что тебе еще раной дарить свое сердце. Если ты это опять сделаешь, ты опять разочаруешься, ты ведь далеко еще не готовый человек, и это не ошибка, только нельзя забывать, сначала надо кем-нибудь стать, быть совершенно самостоятельным человеком, прежде чем свое сердце на всю жизнь дарить другому. Попробуй сделать как твой папа, будь со всеми одинакова мила, будь всем хорошим товарищам, не разрешая никому нежностей, потому что моей Траутхен разрешается в этом отношении быть гордой девушкой. Работай, учись, подари свое сердце сейчас братишкам. И если опять в твоем сердце зажжется огонечек для хорошего товарища, тогда оставь его только огонечком, о котором ты одна только знаешь, пока он (огонечек) станет пламенем должно пройти много времени, но тогда оно будет хорошим и священным”.

Элюшка, дорогая, я с папой согласна. Если у тебя это действительно серьезно, как ты пишешь, то, дорогая, постарайся рассказать это маме, раз ты чувствуешь, что больше не можешь, что замучаешься. Но лучше всего береги это в себе, храни, если хочешь, даже мне не пиши о своих чувствах, пусть это будет только твоей тайной, пиши и рассказывай мне о нем все-все, и если хочешь, если тебе трудно, то о своих чувствах к нему не пиши мне. Я постараюсь и так понять. Ведь я знаю, уверена, что тебе было неловко, страшно написать “я люблю”. Я знаю, какое ты усилие сделала над собой, чтобы написать эти два слова. Ведь верно? Ты не делай этих усилий, храни и береги эти слова в себе. Ну, я тут тебе насоветовала всякое, сама, конечно, многое сама не зная. Лучше всего с тобой об этом может поговорить твоя мама, потому что это мама”.

12 августа 1942 года.

“Здравствуй, Кимушкин!

Что я могу ответить на твое второе письмо об Иване? Я даже не знаю. Просто пожелать счастья, дружбы, любви, хорошей, чистой, светлой, без единого пятнышка. И просто пожелаю, чтобы ты сквозь это счастье сумела разглядеть настоящего Ивана, со всеми его хорошими и плохими сторонами, чтобы не ошибиться, как ошиблась твоя Травка, которая, наученная “горьким опытом”, советует своему Акимчику вещи, которые он сам прекрасно знает. Ведь, правда? Не обижайся, может, получается все у меня не так, но я от всего сердца желаю тебе всего самого хорошего. Пиши мне все-все об Иване, каждый случай, будь он хорошим или плохим. Слышишь, плохое тоже пиши, все сомнения, все, все, все. Ладно? “.

20 сентября 1942 года.

“Кстати, ты пишешь, что я знаю, какая опьяненная ты пришла после первого Ваниного поцелуя. Уверяю тебя, что я ничего не знаю, так как ты мне ничего об этом не писала. Потом я вообще не все твои письма получаю”.

НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ

Все лето и ранней осенью 1942 года дальнейшая судьба старшеклассников интерната была полна неопределенностей. То нам говорили, что осенью старшеклассники вернуться в Москву. То возникали планы продолжения нами учебы в Красных Баках, где нам, старшим, придется жить самостоятельно. Нас кидало из стороны в сторону, мы мечтали о Москве, мечтали о самостоятельной жизни в Баках, но понимали – от нас самих ничего не зависит. А впрочем?

30 июня 1942 года. Эльге.

“Здравствуй, Акимушка! Я долго тебе не писала, но ты меня прости. Я жутко устаю за день и часто сплю. Вот и сейчас пишу на мертвом часе, жутко хочу спать, но все-таки тебе напишу, так как я иначе буду свиньей, потом новостей много, и надо с тобой поделиться, чтоб ты посоветовала, что делать.

Дело в том, что недели две тому назад, нам сказали, что мы, старшие уедем в Москву. Это было еще не твердо. Теперь этот вопрос уже поставлен серьезно, родителям в Москве предложено готовиться взять нас отсюда. Я не знаю, если ехать обязательно, то я поеду. Если ехать не обязательно, то мама сможет попросить оставить меня здесь из-за братишек. Это и хорошо, и не хорошо.

Во-первых, если в Москве не будут учиться, то здесь я смогу учиться. Я очень хочу учиться и не представлю себе, как смогу не учиться. Но потом мне все-таки хочется в Москву, но просто в город Москву. Тем более, что почти все уедут. Я бы даже не хотела ехать в Москву, если бы никто не уехал. Знаешь, мы здесь все привыкли жить вместе, все вместе, всегда много народу, а что я буде делать в Москве? Да еще, если тебя там нет, если бы ты была, я бы очень хотела ехать, но так… Мне даже страшно представить себе первый день в Москве. Просыпаюсь – одна, ем – одна. Все одна, одна, одна. Когда мы здесь вместе, вместе, вместе. Уже уезжая из пионерского лагеря, дома кажется как-то пусто, а тут, прожив год вместе, вдруг очутиться дома! Очень хорошо, если мы там будем учиться, и я приеду как раз к началу учебного года. Но представь себе, что будет, если в Москве первые дни будет нечего делать? Была бы ты, мы бы вместе были, весь день вместе, а так?

Теперь слушай дальше. Не знаю хорошо или это плохо, но я не испытываю особого желание быть мобилизованной на завод. Пойми, я очень хочу учиться! Если буду работать, учиться все равно буду, но будет очень трудно. Но учиться буду! Я все больше мечтаю после десятилетки идти в педагогический институт на физико-математический факультет. Я, правда, все больше об этом задумываюсь, и я очень хочу, чтобы эта моя мечта сбылась. У меня все острее встает вопрос, куда идти учиться или работать в Москве, если школа не будет работать.

Мы с Лялькой думаем так: может пойти в медицинский техникум, заочно сдать за девятый-десятый класс. Если война затянется, возьмут в армию и будет образование медсестры, а если кончится скоро, то можно дальше учиться. Что ты думаешь по этому поводу? Когда ты собираешься в Москву? Ты обязательно обо всем этом напиши, а то ведь ты реже стала писать. Ну, теперь пока, осталось минут 45 и я посплю. Допишу после работы…”

С вопросом, что делать дальше я обратилась и к маме с папой, правда, чуть позже,. чем к Эльге.

3 июля 1942 года Маме и папе.

“Дорогая мама и дорогой папа!

Сейчас 6.30 утра. Нас разбудили, но на работу мы не пошли, идет дождь. Многие снова уснули.

Нам сказали, что мы (8-10 классы) вернемся в Москву. Меня интересует, все ли поедут, или это произойдет по желанию. Если поедут все, то не о чем рассуждать, а если по желанию, то другое дело, и я не знаю, заберете ли Вы меня домой. Если я поеду в Москву, то существует опасность, что я не смогу учиться в школе (если они закрыты) и должна буду пойти на работу или в какой-нибудь техникум. Я могла бы также пойти на курсы и закончить 9 класс за четыре месяца. Но учиться я хочу обязательно. Что-то мне в Москве надо будет делать, хотя бы из-за хлебных карточек. Если нас не мобилизуют на фабрику и школы не будут работать, то мне надо найти, где работать. А этого я как раз и не знаю. Учиться я хочу обязательно, и думаю, на худой конец, попробовать сделать это дома самостоятельно. Но где мне работать? Может быть, поступить в медицинский техникум и потом работать медсестрой в госпитале? Эльга, между прочим, работает в госпитале. Я хочу иметь такую работу, при которой я могу немного и учиться.

Хорошее, если я вернуть в Москву, в том, что я смогу там заняться своим немецким языком, у меня будет много тишины для чтения, потом Вы всегда рядом, чтобы я могла спросить о том. что меня интересует, и вообще для меня это лучше.

А если я останусь здесь, я смогу ходить в школу, я все время рядом с малышами, и Вам так спокойнее.

Итак, Вы видите, что я не знаю, что лучше и если бы спросили меня саму, я не знала бы где я хочу быть. Но закончить школу я хочу обязательно, а после нее стать студенткой педагогического института на физико-математическом факультете. Затем преподавать в старших классах математику, самой учиться дальше и потом работать со студентами…Меня интересуют такие специальности, которые тесно связаны с людьми, когда узнаешь людей. Поэтому меня интересует профессия учителя и интересует работа в госпитале”.

21 июля 1942 года. Эльге.

“На собрании начальства директор всего интерната сказал, что по всей вероятности старших, то есть окончивших семилетку, на зиму здесь не оставят и в Москву не повезут, а если не найдут никакого выхода (нас содержать здесь нет средств), то Димитров сказал, чтобы нас устроили на работу в Горьком. Отправят в ФЗО и т.п. Так что смогу ли я учиться в этом году – вопрос, и как вообще жить буду, тоже вопрос. Но странно, знаешь, я сейчас быстро со всем мирюсь. Предположим, что буду жить в Горьком, что ж, узнаю новый город, будем жить в фабрично-заводском общежитии. Ведь интересно? Мне кажется, во всем, везде, всегда можно найти хорошее, интересное. И потом, если придется работать на заводе, разве это значит, что я не смогу стать тем, кем хочу? Ведь и великие люди были когда-то кочегарами (Чкалов), пекарями (Горький), слесарем (Ворошилов) и т.д. Значит, то, что я буду работать на заводе, вовсе не означает, что я не смогу стать высокообразованным человеком. Ну, еще я не в Горьком, еще не работаю, так что рано об этом говорить”.

31 августа 1942 года. Эльге.

“Здравствуй, дорогая моя! Получила твое письмо от 22 августа, в котором ты пишешь о том, чтобы я приезжала к вам. Элюшка, милая, все это было бы очень хорошо, но посуди сама. Во-первых, здесь я живу вместе с братишками, и если даже отправят в Горький, то все же буду жить в одной с братишками организации. И мама будет знать, что мы, более или менее, вместе. А вдруг вы уедете куда-нибудь? Куда я? Если уедете даже в Москву, что будет мама со мной делать? Ведь согласись, то, что я с братишками вместе, это для мамы с папой очень хорошо, и зачем нас разъединять? А потом, Элюшка, не смотря ни на что, мне было бы неудобно. Вот я могу себе представить, что ты живешь у нас, все это очень просто было бы, но я чувствую, что тебе было бы неудобно, так же как было бы неудобно и мне жить у вас”.

МЫСЛИ О БУДУЩЕМ

Вопрос “Кем быть?” занимал меня давно. Под впечатлением рассказов в “Пионерской правде” о тигренке Кинули, выращенном в московской квартире, я в начальных классах страстно мечтала стать дрессировщицей. Потом, когда разразилась гражданская война в Испании и отцы моих друзей по совместному путешествию на Кавказе ушли в интербригады, я стала мечтать о том, чтобы стать военным комиссаром. Одновременно, в тайне от всех, и даже от Эльги, я лелеяла несбыточную мечту стать писателем. И это тоже произошло под влиянием, на этот раз Льва Николаевича Толстого. Прочитав в шестом классе “Детство” и “Отрочество” мне захотелось в пику дворянскому мальчику описать подлинную жизнь советского подростка, на мой тогдашний взгляд гораздо более интересную и многостороннюю. С этой тайной целью я и вела дневник в шестом классе. Но параллельно во мне жила и твердая уверенность, что на писателя я не тяну. И вот теперь, во время войны, мои планы на будущее стали более реалистичными. Первый раз я написала о них Эльге еще в ноябре 1941 года, в том самом письме, в котором сообщала ей об исключении меня из школы.

21 ноября 1941 года.

“Свет хочет стать инженером, знаешь, тем, кто строит моторы для самолетов. Элюшка, а я обязательно буду учиться дальше. Мне хочется пойти в физико-математический институт, изучать математику и преподавать ее в 8-10 классах. Мне хочется вырасти умной женщиной, которая работает, приносит какую-то пользу”.

Затем тема “Кем быть?” возникает вновь в августе-сентябре 1942 года, одновременно с чувством неудовлетворенности настоящим. Мне хочется сделать нечто большее для победы над фашизмом, чем только учиться и работать в интернате. Мне стыдно перед сверстниками, которые трудятся под бомбежками, а я, вот «прохлаждаюсь в тылу».

12 августа 1942 года. Эльге.

“Скажи, ты в госпитале считаешься медсестрой, да? Или просто так? По твоим письмам судя, ты делаешь уже то, что и медсестра, перевязываешь, даже присутствуешь при операциях. Это для тебя здорово, ты ведь мечтаешь стать врачом.

Мама мне написала, что ей нравятся мои мечты о будущем, что со мной вместе она второй раз переживает свою юность, что рада, что я выбираю как раз то, что интересовало ее. Она мечтала быть или учительницей, или инженером, чтобы иметь как можно больше дела с математикой, но в капиталистической Германии она стала только бухгалтером. Ей нравится профессия учителя по математике – сочетание сухих чисел с живыми людьми.

Ты счастливей меня, ты делаешь первые шаги к своей профессии, а я даже не знаю, буду ли учиться. Горьковская область учиться будет, но о нас стоит вопрос особо. Кроме того, положение на фронте. Ведь война столько портит людям, столько вредит. Хочется, чтобы она скорее кончилась, хочется что-то сделать прямо касающееся фронта, а не косвенно. Ведь верно? А пока работаем”.

7 сентября 1942 года. Эльге.

“Я пишу по вечерам, пока есть свет. Элюшка, у нас опять ходят слухи, что мы поедем в Москву. Это было бы так здорово. Знаешь, мне хочется видеть новые лица, узнавать новых людей, особенно узнавать новых мальчишек. Мне хочется видеть ребят других, энергичных, серьезных, а не таких как у нас. Наши какие-то ленивые, только думают о любви и прочее. А мне это так надоело. Мне хочется нового, новых работ, учебы. Я довольна коллективом, мне здесь хорошо, но хочется видеть новое, другое. Это слишком знакомо».

ДВА МЕСЯЦА НЕТ ПИСЕМ!

5 октября 1942 года.

“Элюшка, ты очень давно не писала, а знаешь, когда ты не пишешь, мне как-то трудно тебе писать. Если мы не будем писать друг другу, то может случиться именно то, что ты пишешь о нашей встрече – мы просто отвыкнем друг от друга. Если не будем писать. Помнишь, ты писала, что первое время после встречи мы будем чувствовать себя как-то стесненно? Я сперва думала, что это может быть. Но, знаешь, я думала, что отвыкла от мамы, что буду ее стесняться. Но мы встретились (мама приезжалана пару дней в «Лесной» в сентябре 1942 года – В.Ш.), будто совсем недавно виделись. С тобой, наверное, тоже так встретимся. Как ты думаешь?”

3 ноября 1942 года.

“Здравствуй, дорогая Элюшка! Ну, что это значит? Ты больна? Что с тобой? Вот уже два месяца, как от тебя ничего нет. Может быть, просто не доходят письма? Ты попробуй, напиши заказное… Как дела у тебя? Ты учишься? Как Ваня? Как отметки? Ты обязательно пиши, Элюшка, ты себе не представляешь, как я жду писем от тебя и от мамы с папой. Элюшка, ты обязательно, обязательно должна написать хоть что-нибудь. Если ты больна и не можешь писать, то попроси, пожалуйста, Тусю написать открытку. Ведь ей не трудно. Акимчик, пиши, слышишь? Серьезно, мне очень тоскливо от того, что нет писем, и что я не знаю, что и думать.

Ты что-нибудь знаешь о Жорж Санд, если нет, почитай. Это женщина, которая первая встала против угнетения женщин, за ихравноправие в общественной и личной жизни. Ее жизни интересная, сама она писательница. Мне бы хотелось прочитать ее «Консуэллу».

Элюшка, ты дружишь с кем-нибудь? Ты пиши мне обязательно все-все. Мне иногда даже приходит в голову идиотская мысль. Помнишь, я тебе однажды долго не писала, и ты меня спросила “Или, может, ты меня забыла?” Вот такая мысль мне иногда приходит. Вообще-то мне кажется, что мы дружим очень крепко и выдержим испытание, но чем черт не шутит. Так что пиши обязательно, слышишь. Крепко-крепко обнимаю. Травка”.

Эльга собиралась в дорогу из Уфы в Москву, а я сходила с ума от отсутствия писем. К тому же у нее еще и палец нарывал, и писать она не могла вообще. Я и этого не знала.

Эльга вернулась в Москву.

22 ноября 1942 года.

“Элюшка, дорогая! Я тебе еще не ответила на твое письмо, которое я получила после двухмесячного перерыва. Сейчас ты, наверное, уже в дороге, и думаю, что письмо придет к твоему приезду.

Элюшка, мы привыкли говорить друг другу все откровенно, не улучшая ничего. Элюшка, милая, твоя причина молчания не очень уважительная. Ведь ты подумай, ты не писала больше двух месяцев! Сегодня я перечитывала некоторые твои письма. Знаешь, мне кажется, раньше ты писала как-то лучше, теплее. Ты писала, что тебе нужны письма ко мне, нужно излиться. А сейчас ты молчала целых два месяца и не догадалась даже продиктовать открытку Тусе. Элюшка, я, наверное, жуткая дура, но у меня такое тоскливое настроение. Может быть, этому виною Ляля, ибо она сказала, что нарывание пальца – неуважительная причина. Она вообще старается все время сделать мне больно, она очень завистливая. Не знаю, наверное, я ужасная дура, но я боюсь, что мы вдруг можем медленно разойтись. А ведь мне это было бы очень, очень тяжелым ударом. Я боюсь этого, не хочу этого, понимаешь, не хочу. Я хочу, чтобы мы дружили долго, долго, всегда помогали друг другу, всегда были бы откровенны, всегда. Понимаешь? Ты прости меня за эти глупости, которые я тебе сейчас пишу. Отругай меня обязательно, прости меня, но я себе столько глупостей наговорила, что даже реву. Элюшка, пиши все откровенно, милая, все-все пиши.

Ты чувствуешь, что я пишу уже другим подчерком? Это потому, что я только что услыхала информбюро. Наши продвинулись на 60-70 км.!”

В МЕНЯ ВЛЮБИЛАСЬ ДЕВОЧКА

23 ноября 1942 года.

“В 10-м классе есть одна девочка – высокая, блондинка, красивая. Диониза мне передала, что я этой девочке нравлюсь (мне она, между прочим, тоже нравится). И вот сегодня Диониза передала мне от Марьяны такую записку: “Травка! Я тебя люблю. Ты слышишь? Люблю! И страдаю! Вот и все. Марьяна В.” Я очень растерялась, ну, что я могла ответить, с этим я встречаюсь впервые, и совсем не знаю, что это может значить. Чудно как! Правда ведь? Когда я читала эту записку, она мне сказала: “Это правда. Только ты никому не говори”. Я никому и не сказала, ну, а тебе, конечно, можно. Пиши обязательно часто-часто. Крепко-крепко тебя целую, Травка. Пиши, пиши и еще раз пиши, а то сдохну.

PS. Элюшка, не обижайся за первую страницу (от 22 ноября), на меня нашло, и я написала”.

ЭЛЬГА СНОВА В МОСКВЕ

28 ноября 1942 года. Открытка.

“Дорогая, Элюшка! Знаешь, что? Я не могу себе объяснить, почему я опять 25 дней не получаю от тебя ничего. И если нет времени, то ведь можно написать хотя бы открытку. Верно ведь? Я не могу себе это объяснить, понимаешь?

Я получила письмо от какого-то твоего товарища из Уфы – А. Залкинд. Кто это? На московский адрес я тебе написала два письма. Ты получила? Очень прошу тебя, ответь на первое. Хотя я и надеюсь, что там написаны одни глупости, но если я не буду получать долго писем, не зная причины, я поверю своим глупостям. Ты понимаешь? Элюшка, ты обязательно должна мне написать письмо. Как ты сдала географию? Как доехала, кого встретила, что в нашей школе сейчас? Ленки Кривицкой адрес ты мне так и не написала. Элюшка, пиши чаще, вспомни, что однажды ты мне сама предложила не менее двух писем в неделю, а сама не пишешь и двух в месяц. Что ты делаешь теперь в Москве? Я ведь ничего не знаю. Пиши мне.

Крепко целую, прости меня, если обижаю тебя своими глупостями. Но мне тяжело. Травка”.

14 декабря 1942 года.

“Здравствуй, моя дорогая, бешенная, завитая. Снимайся сейчас же, и шли карточку! Холодно рассуждая, завитые кончики, конечно, ничего не значат. Но все же мне очень смешно, и если бы ты не предупредила «не падай в обморок», я, наверное, все-таки упала бы. Это, наверное, с непривычки, конечно, тебе скоро 17 лет и ничего особенного. Но мне почему-то смешно, и я почему-то думала, что ты завиваться не будешь. Но утешься, мой папа однажды говорил, что когда завивается девушка, это не только красиво, но и культурно. Так что завивайся, особенно “хорошо” завиваться гвоздиками и, как Эрька, ложиться с сеткой спать. Но, я, конечно, шучу, и ты не обижайся. Я не одобряю завивку, но и против ничего особенного не имею, лишь бы ты не вздумала делать какие-нибудь сложные выкрутасы, которые занимают много времени.

Ты совершенствуешь свою прическу, я наоборот, упростила – остриглась и ношу как мама, т.е. зачесываю назад. Я уже снялась и скоро пришлю карточку (сейчас она еще не готова).

Милая моя, ты бы знала какая я сегодня счастливая, получив от тебя письмо. Ты бы знала, как я мучилась, но сейчас все это прошло и, слава богу. Я так рада, так рада!

Ты такая счастливая, что учишься в нашей школе. Все-таки, не смотря ни на что, я ее очень, очень люблю. Ты обязательно передай привет, всем, всем кого я знаю. Элюшка, особенный привет передай, пожалуйста, Елизавете Михайловне. Не знаю, какая она сейчас, но у меня осталось о ней очень хорошее воспоминание и уважение. Где наша Екта? От Евгеши у меня осталась нелюбовь к географии, и несмотря на то, что Софья Павловна географ, я не могу заставить себя любить этот предмет, хотя саму Софью Павловну я очень уважаю.

С твоим письмом Москва мне стала как-то ближе, в смысле расстояния, и я уже верю тому, что весной обязательно уеду отсюда. Элюшка, тогда мы сможем вместе кончать 10-ый, или вместе где-нибудь работать. Как здорово!

Ты только, Элюшка, старайся упорно догнать все, не иметь ни в коем случае “псов”, и стараться не иметь “хоров”. Мы с тобой должны кончить 9-ый класс отличницами. Мне это, конечно, легче, т.к. я все время учусь, а у тебя всякие переезды. Но все равно старайся и добейся!

Интересно мне было бы посмотреть на Володьку Яминского, когда он тебе предложил пойти на каток. Помнишь, я говорила, что у него глаза, как звездочки. Это правда? Как он сейчас учится? А Рубка дружит с Мирой? Что ты знаешь поподробней об Эрьке, Женьке, Тархане? Где сейчас Кот, Левушка, Инка Беляцкая? Все они стали для меня такими хорошими и дорогими”.

20 декабря 1942 года.

“Здравствуй, моя дорогая Элюшка! Думала сегодня получить свои карточки, но они еще не готовы, так что шлю письмо без фото. Но ты смотри, обязательно снимись. Я хочу взглянуть на тебя”.

25 декабря 1942 года.

“Дорогая Элюшка, позавчера написала тебе заказное. Ты получила?

Вчера на меня напал день воспоминаний. Вспоминала все наши лыжные соревнования. Помнишь, мы были в Малаховке на Московских соревнованиях, ты шла номером два, я номером три, потом я вспомнила прощальный вечер в 7-ом классе, как нас домой Женькин отец провожал, как нас всех рассадили по записочкам, как играли. Здорово так! А помнишь день рождения Тархана? Помнишь, как мы отказывались с тобой от вина. А пол дюжину его накрашенных тетушек помнишь? А помнишь его подругу Наташу? Я вчера так развспоминалась, что мне очень захотелось получать письма от Тархана. Мне было бы очень интересно знать, что он сейчас делает, какой он стал.

Знаешь, я бы очень хотела получить письмо от Эрьки, я ему, конечно, не написала бы первая, но мне очень интересно знать, что он делает и какой он стал. Ты мне пиши обо всех из наших, что узнаешь нового, с кем переписываются Эллка, Провка, Мирка, Рубка, Яминский? Провка все еще тот же веселенький Садик? Помнишь, как он говорил: “X…! Я не могу выразить тех чувств, которые пылают в моем сердце”. Дальше я забыла. Помнишь, как мы шли однажды домой с какого-то вечера, и нам встретились Эрька с Провушкой? Помнишь, как Провка тогда просил у Ленки пуговку, а Эрька мне говорил, что ему очень хочется иметь плащ, но он стоит 2 тысячи рублей? Элюшка, а помнишь: “Спартак – классическая команда”? Мне бы так хотелось увидеть Эрьку! Правда, очень хочется. Интересно, какой он стал. Как ты думаешь, он вспоминает иногда 6-ой класс? Тебе Рубка ничего нового не говорил? Я, конечно, никаких чувств не испытываю, но мне почему-то очень хочется знать о нем что-нибудь.

Сейчас читаю “Былое и думы” Герцена. Мне очень нравятся кружки студентов. Они выглядят как-то светло, прозрачно. Элюшка пиши побольше и почаще. Крепко тебя целую. Иван тебе пишет? Ты с ним дружишь?”

31 декабря 1942 года. Эльге.

“Мой милый-милый Кимчик! Хочу написать какое у меня сейчас настроение. Радио передает песни из Москвы. А я страшно хочу в Москву. Я даже чуть не реву, учу географию и хочу в Москву. Элюшка, ты когда-нибудь ждала парня? Я однажды, когда болела, ждала Света, он не приходил, и я заплакала. Вот так я сейчас жду возвращения в Москву. Я так хочу в Москву! Я скучаю без нее, мне тяжело без нее, как было тяжело тогда без Света. Надеюсь, ты меня понимаешь, и понимаешь, зачем я тебе это пишу. Мне необходимо кому-нибудь рассказать о своих чувствах. И самое надежное – это ты. Ведь ты меня поймешь. Ну, авось станет легче. Ну, пока моя дорогая, my good girl, mein liebes Maedel. Целую в лоб, Травка”.

ПОСЛЕДНИЕ ПИСЬМА

5 января 1943 года.

“Здравствуй дорогая неписака! Что это за молчание? Письма! Письма мне! Чувствуешь, чем я пишу? Это разбавленная гуашь – чернил нет. Уверяю тебя, что в 1943 году я или умру или мне будет какое-нибудь несчастье, т.к. ты не поздравила меня с Новым годом. Ленка, мама с папой тоже не пишут и не поздравили. Так что непременно умру. Я шучу, конечно. Как ты кончила четверть?…

Шансы уехать в Москву есть. С нами никакой работы не ведут, воспитателя у нас нет, и мы действительно предоставлены сами себе. Я читаю. С одной женщиной начала заниматься по английскому. Она хочет начать прямо с 10-го класса. Не знаю, выйдет ли. Она уверяет, что при желании можно за год научиться говорить по-английски, т.к. это очень легкий язык. Посмотрим. Мне необходимо в Москву, а то я перезабуду весь немецкий. Я и сейчас начинаю заикаться».

8 января 1943 года.

“Здравствуй, дорогая писулькин! Нет, такого счастливого дня, как сегодня, у меня давно не было. Когда я пришла из школы, мне сказали, что у меня два письма. Я и не думала, что от тебя, т.к. я вчера от тебя получила письмо от 31 декабря 1942 года. А сегодня от 29 декабря и 30 декабря.

Весть о Рубке очень встревожила и испугала, но судя по второй части письма и от 31 декабря не так уж страшно. И то, слава богу, а то ты вроде Наташи Ростовой желаешь одного: “Только бы он выздоровел”. То, что ты будешь с ним дружить, я предчувствовала, судить я об этом, конечно, не могу и ничего против не имею. Дружить с кем-нибудь всегда хорошо интересно, именно дружить.

Знаешь, я сейчас часто вспоминаю Сашу и особенно Эрьку. О них у меня вспоминания хорошие, светлые, хотя я ни с кем из них не дружила. А вот со Светом я делилась, была ближе всех их, но о нем у меня противные воспоминания. Наверное, потому, что он меня обнимал и об этом вспоминать противно-препротивно.

Ты пишешь о своих отметках. Они меня они очень огорчили, но верь, нотаций читать я не собираюсь, т.к. тебя совсем не виню, и по математике простительно, ведь ее догнать трудно, тем более в нашей школе. Я тебе уже написала, что, может быть, раньше приеду, чем весной, так что и мне придется “псы” загребать, а ты мне будешь помогать, ладно?

Как учится Яминский?…

Акимушкин, ты пишешь о том, что чувствуешь, что стала хуже, мельче, подленькой. Дорогая, любимая, у меня это тоже бывает. И я иногда злюсь на Ляльку, Дионизу, все мне таким противным кажется, и не говорю им этого! Потом это проходит, но противно. И самое худшее, что я делала – когда я злилась на Ляльку, я об этом говорила Дионизе, а на Дионизу – Ляльке. Потом я спохватилась и дала себе письменное обещание в дневнике, больше так не делать. И теперь не делаю. Но чувствовала я себя тогда гадко-прегадко и презирала себя. Когда Дианизок мне дала свою фотокарточку и надписала “Дорогой Травушке” мне стало ужасно стыдно и противно за себя. Ведь в дневнике я часто писала о ней плохое! Вообще я ее люблю, но она иногда очень груба, и тогда мне даже плакать хочется. В новогоднем пожелании Ляля мне пожелала оставаться такой же прямой и честной! А я ведь ей не говорила, когда к ней плохо относилась! Я ей многое говорила, что мне в ней не нравилось, но ведь не все! И так гадко было и чувство, что я стала подлой, непрямой. И тогда я решила, писать эти гадости или в дневнике или тебе, если уж очень будет тяжело, но не наговаривать никому ни на кого. Пока я свое слово сдерживаю, и, знаешь, легче стало, не так часто повторяются противные чувства неприязни к Ляле. Но я ее не люблю, не уважаю. Дионизу люблю, а Лялю – нет. Ну, ничего, приеду в Москву, все пройдет.

Элюшка, кто тебе дороже Иван или Рубка?

Недавно мне мама с папой прислали книжку “Роза Люксембург. Письма”. Эту книжечку подарил папа маме, когда они были еще молодыми, не мужем и женой. Вчера я начала ее читать. Мне нравится. Это письма Розы Люксембург к жене Карла Либхнета. От писем веет чем-то, не знаю, как сказать, но чем-то хорошим-хорошим, светлым, чистым, нежным. Она пишет из тюрьмы. Описывает заход солнца, птичек, их песни и все это она описывает очень любовно, и так хорошо, что я себе ясно представляю ночь, когда они втроем (Карл, его жена и она) гуляли. Ясно представляю птичку, которая прилетела к ней, чтобы передать привет и прощебетать: “Как много дел, как много дел, а как хорошо было весной””.

8 января 1943 года.

“Ты читала “Радугу” В.Василевской? Почитай, мировая книга. Люди, как живые. Особенно мне понравилась глава об Олесе и ее ребенке. Какая она счастливая, как радуется рождению ребенка! “Сыночек!”, и его убивают! Только не понравилось мне чем-то Малаша, не знаю чем, но кажется мне, что нельзя так думать как она. Элюшка, как ты думаешь, будет мать любить ребенка, который родился от насильника? По-моему, она обязана его любить. Ведь несчастный ребенок ни в чем не виноват! Но это должно быть ужасно и трудно любить такого ребенка. Но все-таки, наверное, будет любить, ведь она мать. Я сегодня кажется совсем прорассуждалась? Ты и читать, наверное, устала. Ну, ничего, читай с перерывами, а мне излиться необходимо. Пиши часто и много.

Передай большой привет Рубке, как твоему другу и пожелай ему быстрого выздоровления.

Акимушкин, помнишь, как я тебе бородавку отрезала?! Ха-ха-ха. Ну, надо кончать. Сейчас лягу спать рядом с Дионизой, т.к. она, боясь угара в своей комнате, легла на мою кровать. А после ужина буду читать, сейчас глаза слипаются. Ну, пока. Крепко целую”.

Все вернулось на круги своя. Эльга в Москве, в нашей школе, в нашем классе, среди наших ребят. И я мысленно там же, рядом. Мы, старшие интернатские воспитанники, уже знаем – не позже весны возвращаемся в Москву. А потому, предвкушая радость от предстоящей встречи, я писем больше не пишу. Только ко дню рождения Эльги – 12 марта вышиваю ей гладью сумочку для носовых платков и прошу маму передать Эльге подарок именно в этот день.

И про бородавку вспомнила, дуреха, когда в шестом классе я сделала Эльге операцию. Прокалив предварительно обыкновенные ножницы на газовой горелке, я на эльгиной шее под корень отхватила воспалившееся образование, накануне перетянутое мной суровой ниткой, как посоветовала какая-то тетка. Побоялись две подружки привлечь на помощь родителей, а терпеть боль Эльга уже не могла, позвала поздно вечером меня к себе домой на выручку. Слава богу, все обошлось без заражения крови. Йоду я на Эльгу вылила тогда уйму.

Мы, Эльга и я, уже многое успели вместе пережить еще до войны, важное и глупое, смешное и даже опасное. А во время войны, вдали друг от друга, мы тем не менее плечом к плечу взрослели рядом.

Свет и Эльга.

Оба сыграли большую роль в моем духовном взрослении во время войны. Но кроме душевных радостей и мук любви и дружбы были еще и интернатские будни, каждодневная жизнь во время войны, тоже оставившая свою отметину на характере становящегося взрослым подростка.

Часть IV. БУДНИ

“ЛЕСНОЙ”

1 сентября 1941 года. Эльге.

“…Поселились мы в “Лесном курорте” около Ветлуги. Местность прекрасная. Река чистая и глубокая. Часто катаемся на лодках и купаемся. Режим лагерный”.

Я не стала описывать Эльге красоты “Лесного Курорта”, и совершенно напрасно, ибо жили мы в сказочном месте. Водяным кольцом, то серебристым, то бездонно-черным, обвивала Ветлуга когда-то дремучий полуостров, на котором, прямо в лесной чащобе, были воздвигнуты деревянные корпуса дома отдыха. В лесу из огромных великанов-сосен, пушистых елок, веселых берез, росло видимо-невидимо много брусники и грибов. Мы, столичные детки, даже не подозревали, что такое возможно. Брусника кидалась под ноги прямо у обочины величественной аллеи, грибы красовались разноцветными шапочками чуть поодаль, завлекая нас в лесные заросли, где валежник, папоротники, кусты волчьей ягоды и грибы, маленькие, только что родившиеся, и огромные старцы, уже насквозь изъеденные червями, но еще стойко держащиеся на толстых ножках. Казалось, никто до нас здесь не бывал, никто никогда грибы тут не собирал. “Тут чудеса, тут леший бродит”. А мухоморы! Они будто царственные стражи лесных тайн в белых панталонах и красном мундире несли вахту на стройных ножках под раскидистыми ветвями ели. “Не подходи! Опасно для жизни!”

А вот через ручеек кто-то заботливо перекинул два ствола дерева и уже готов мостик, знаменитый мостик, ибо перейдя по нему на другой берег и сделав еще несколько шагов, лес вдруг выпускал нас из своих сумерек к солнечному свету, но какому! Вся залитая солнцем, вся красота неописуемая – такой представала перед нами ромашковая поляна, каждый цветок – почти в человеческий рост!

А за ней снова лес, опять валежник, снова папоротники, а потом вдруг нечеловеческая глушь – все вымерло, одни стволы деревьев без листьев, покрытые лишайником, сжатые вросшими кольцами задубелых грибов, мох под ногами, гарь, чернота и тишина, совершенная тишина, какой быть не может, но все же она есть. Страшно!

Мы, старшие воспитанники интерната облазили все закоулки “Лесного курорта” вдоль и поперек. Но больше всего, конечно, манила нас Ветлуга с крутым песчаным обрывом, пристанью, к которой причалили лодки и баржа в первый день нашего прибытия, и таинственный остров, который скрывал от нас другой берег реки.

ЗАПЛЫВ НА ОСТРОВ

На Ветлуге, к которой вел крутой обрыв, мы все лето купались, а, кроме того, старшие воспитанники бороздили речную гладь на лодках во время ежедневного дежурства, дабы уследить за младшим поколением, если кто-то вздумает тонуть во время купанья. Правилам спасения утопающих, мы, конечно, не владели, но теоретически знали, что в первую очередь тонущего надо изо всей силы пихнуть в живот, чтобы он почти потерял сознание и не смог, лихорадочно цепляясь за спасителя, утянуть и его на дно. Стукнув, надо было тут же ухватить захлебывающегося человека за волосы, и так волочить за собой по воде. Ничего себе задачка! Но, слава богу, наши теоретические знания ни разу не пригодились, никто из младшеклассников не тонул. И наслаждение Ветлугой было полным.

Зато за нами самими никакого присмотра не было, и мы отправлялись купаться, когда выпадет свободная минутка, и плавали в свое удовольствие сколько душе угодно. Конечно, нам было строжайше запрещено отправляться на реку без взрослого, а, тем более, самовольно. Но мы ощущали себя вольными, уже ставшими большими, птицами, и плавали в реке на свой страх и риск.

И вот однажды мы с одноклассницей, Лялькой Марисенко, полной и неуклюжей девочкой, решили переплыть реку до острова, на котором никто из нас еще не был. Там виднелись кусты, вполне возможно ягодные. То, что у Ляльки больное сердце знали мы обе, но какое это имеет значение? Остров по моим понятиям был недалеко, уже в Серебряном Бору во время воскресных выездов на природу с мамой, папой и братишками, я сходу перекрывала такие расстояния, а Лялька тоже плавать умела. Я брассом, она по-собачьи.

Ни на обрыве, ни на берегу никого не было, и мы вполне безнаказанно могли совершить свою водную вылазку.

Сначала все шло хорошо. Лялька пыхтела и брызгалась, но плыла, а я держалась невдалеке от нее, хотя одна уже давно была бы на вожделенном острове. И вот преодолев большую часть пути, когда возврата назад уже не было, Лялька вдруг, продолжая пыхтеть и брызгаться, заявила: «Я больше не могу. Я не доплыву».

Что оставалось делать? Лечь на спину и передохнуть на воде Лялька не умела, равно, как и встать в воде, чтобы так набраться новых сил. Она умела только грести по-собачьи, и так держаться на воде – быстро работая и руками и ногами. В Лялькиных глазах стоял страх. Но плыть она продолжала. И тогда я стала кружить вокруг нее, и уговаривать: «Немножко осталось, мы уже почти доплыли. Потерпи, сейчас легче станет, вот увидишь. Второе дыхание появится, только потерпи и греби. Вот и молодец». То, что я толстую Ляльку до берега вплавь не довезу, мне было совершенно ясно.

Худо-бедно мы с ней доплыли до чудного песчаного берега. Лялька судорожно хватала широко открытым ртом воздух, распластавшись на теплом песочке. Ни о каком исследовании близлежащих кустов на предмет их ягодоноскости не могла идти и речь. Я сидела рядом и ждала, когда Лялька очухается. Ведь надо было плыть еще и назад!

Будь я разумней, я бы сообразила, что самое правильное для меня, это, после того, как Лялька придет в себя, проделать обратную дорогу вплавь одной и призвать на помощь кого-нибудь из взрослых. С лодкой. Но нам с Лялькой было всего по четырнадцать. И совершили мы свою вылазку без разрешения «начальства», вопреки запрету одним купаться на Ветлуге. И больше всего мы обе боялись неминуемого наказания – взбучки на линейке, выговора, а может быть даже исключения из пионеров.

А потому неминуемо предстоял еще и обратный путь, вплавь, с Лялькой, у которой было больное сердце.

Не знаю, сколько мы просидели на берегу проклятого острова, но, в конце концов, Лялька произнесла: «Все, я готова. Поплыли».

Теперь я все время держалась совсем рядом, молча поддерживая подружку, медленно преодолевавшей трудное расстояние. Лялька глядела вперед, только вперед, чтобы все время видеть, как приближается спасительный берег с крутым обрывом.

Мы доплыли.

А как бы я продолжала жить, если бы на моих глазах утонула Лялька Марисенко, толстая девочка с больным сердцем?

Не знаю.

1 сентября 1941 года. Эльге.

“…В общем мне здесь весело. Вечером танцуем на эстраде, играет баян…

Ложимся в 10, но к нам под окна приходят ребята и мы разговариваем. К другим девчатам они заходят”.

РАБОТА

1 сентября 1941 года. Эльге.

“До последнего дня я работала в детском саду 7-8 часов в день. Работа интересная и увлекательная. Малыши в возрасте3-4 лет. Меня они очень полюбили, кажется даже больше взрослой руководительницы. Зовут меня они “тетей Травкой”. Недавно ребята окружили меня, а когда руководительница позвала их, только 5-6 ушли, остальные остались. Руководительница немного обиделась. В группе 25 человек.

Теперь я не работаю в саду, ибо там корь и свинка. В нашей группе заболело 13(!) человек.

Кроме работы в детском саду мы ходили в соседний колхоз – полоть огурцы, помидоры и проч.

17 августа был воскресник (в фонд обороны). Восьмерым (среди них и мне) на линейке вынесли благодарность. Мы выполнили норму по пилке дров на 200%. Я была единственная девочка среди них. Мы пилили с утра до вечера. Некоторые мальчишки выполнили норму только на 50-75%”.”

НОЧНОЕ ДЕЖУРСТВО

Кроме того, было еще и ночное дежурство – проверка охраны “Лесного курорта”, доверенное только четырем, самым рослым интернатским старшеклассникам – Сергею Гуляеву, Свету Рашевскому, Дионизе Брандон и мне, Травке Шелике, 14-16 летним ребятам.

В кромешной тьме августовских ночей мы выходили из дежурки, и каждые два часа , разбившись по парам – один мальчик и одна девочка, отправлялись в обход по “стратегическим пунктам “ лагеря – от кухни к складу и обратно, удостовериться, что сторожа на месте, что никто никаким диверсантом не убит, и продукты не похищены.

Откровенно говоря, мне было очень страшно идти ночью по тропинкам, днем таким уютным из-за зарослей цветущих кустарников, а ночью пугающими теми же кустами, за каждым из которых мог скрываться диверсант. И я была рада, когда мы вновь оказывались в тесной дежурке, под предводительством нашего разводящего – начальника лагеря Павла Кадушкина, красавца из породы Урбанского, но еще более красивого, особенно когда восседал он на могучем коне, галопом объезжая на нем весь “Лесной курорт”. Далекий цокот копыт этого коня уменьшал страх, когда шли мы со своей проверкой в самый дальний угол нашего лагеря.

Не знаю, был ли толк от наших дежурств, единственное, чего мы действительно добились, это то, что нанятый старик-сторож склада спал ночь на своем посту с перерывами и чутко, ибо нагрянуть мы – проверяющие, могли совсем неожиданно. Но тогда, в первые месяцы войны, мы были уверены, что защищаем своим дежурством интернат от немецких диверсантов. И гордились порученным делом. Тем более, что в интернате жили дети и многих руководителей зарубежных Компартий – сын Ракоши, дети Анны Паукер, дочь Копленника, не говоря уже о нас, остальных детях сотрудников Коминтерна. И если в 1937 году в коминтерновском пионерлагере в Крыму мы ухитрились все вместе чем-то отравиться, в чем, мы, конечно, обвинили какого-то не разоблаченного врага народа, то во время войны нападение на интернат Коминтерна какого-нибудь вражеского десанта не казался нам столь уж невероятным. И мы выходили на ночное дежурство, безоружные. В нашем распоряжении не было ни винтовки, из которой мы стрелять не были обучены, ни ножа, с которым мы не умели обращаться в качестве орудия самозащиты, ни даже милиционерского свистка, в который мы могли бы засвистеть, Только глотки, способные заорать в случае опасности. Дураки мы были, романтически настроенные подростки, готовые на геройство голыми руками.

Поразившее в ночном дежурстве – я городская девочка, впервые увидела черное августовское небо с фонариками-звездами, бесконечное, бездонное, ошеломляющее, в котором вдруг пролетела падающая звезда!

УЧЕБА

1 сентября 1941 года. Эльге.

“Мы будем здесь учиться в одной деревне. В школе изучать будем немецкий”.

Свидетельствую, что во время войны я действительно изучала в ветлужской школе именно немецкий язык, как, впрочем, потом и в Красных Баках. Пишу об этом потому, что много лет спустя, в Германии на одном писательском семинаре некто в докладе утверждал, что во время войны российским немцам было запрещено говорить на родном языке и его изучение в школах тоже было отменено. Я, конечно, тут же встряла на семинаре со справкой о личном опыте, ибо и в критике геноцида по отношению к целым народам, в том числе и к российским немцам, надо придерживаться того, что было, а не добавлять придуманное. В противном случае не поверят и тем действительным ужасам, которые творились на самом деле.

«ЗАХАРЬИНО»

Где-то в начале сентября 1941 года всех учеников 5-10-ых классов переселили на время учебы в Захарьино, чтобы были мы поближе к школе. Здесь, на крутом берегу Ветлуги, возвышался одноэтажный корпус, который когда-то был настоящим дворцом мелкопоместного помещика. Комнаты, как и полагалось во дворце были проходными и , разделялись большими двухстворчатыми деревянными дверьми , одна за другой, кроме последней. Сюда, в большие комнаты, по одну сторону от парадного входа поселили младших девочек, а по другую – младших мальчиков. Была там еще и две крохотные комнатушки, вероятно ранее служившие для прислуги. В одной из них поселились Свет, Сергей и Влад, а в другой – начальник нашего Захарьино Прохорова. Как потом оказалось, эти крохотули-комнатушки были единственным местом, где зимой было более или менее тепло.

Во дворе стоял еще небольшой флигель, приземистый, с одной единственной комнатой в несколько небольших окон, и с прихожей. Здесь стали жить мы – старшеклассницы. В комнате стояло штук двенадцать железных с пружиной кроватей и пара тумбочек. В прихожей – алюминиевый рукомойник, того рода, что стоял у Эльги во дворе на даче, Вода в рукомойнике зимой была ледяная. Удобства во дворе.

Столовая тоже во дворе – небольшое отдельное помещение из одной комнаты, прихожей и кухни. Комната была настолько мала, что за деревянными столами и лавками мы, 60-70 учеников 5-9 классов, не умещались все разом, и питались поэтому в две смены. Еще был сарай, в котором мы вскоре держали корову и свиней себе на пропитание. А еще была во дворе баня, типичная русская баня с крохотным оконцем и большой печью с камнями и чаном. Баня была нашим счастьем, но редким, ибо всю зиму приходилось экономить дрова. Пару раз наши девочки “ходили в кино” на картину “Петух на экране”, т.е. бегали подглядывать за купающимися мальчишками. Мне лично это было неинтересно, так как у нас дома мы все ходили друг перед другом голышом и то, что девочки видели через банное окошко в первый раз, передо мной мелькало с рождения.

В главном корпусе, в котором от дворца сохранились только внешние стены и резные двери анфилады, находился еще и большой зал. Сюда поставили длинные столы и лавки, и зал стал общим местом для делания уроков, при свете керосиновых ламп. А в малюсенькой полуподвальной пристройке, повесили портреты вождей, к стене прислонили красное знамя и на небольшом ящике поставили патефон. Это был теперь наш Красный уголок, место для чтения газет и танцев. Тоже при керосинке.

Захарьинскую природу мы разглядели не сразу, но вскоре были покорены крутым обрывом с беседкой на самом краю, оврагами, сплошь покрытыми кустами, зелеными, желтыми, красными, с сережками – кукушкиными слезками. Здесь мы стали пропадать по вечерам, до отбоя любуясь закатом и вечерним небом, а порой и гораздо дольше, чем было положено по лагерному режиму.

Занятия в сентябре еще не начинались, да и неизвестно было, когда начнутся. По вечерам, если мы не отправлялись на обрыв, то бузили в комнатах, а днем ходили работать – убирать урожай в местном колхозе.

Мне в Захарьино понравилось сразу.

5 сентября 1941 года.

«...В общем, живем весело и неплохо работаем. Вечером бузим, блеем, мяукаем и изводим врачиху, которая к нам ужасно относится и мало понимает в медицине. Где мы будем делать уроки неизвестно. Электричества нет, вода холодная из колодца, очень вкусная. Живем дружно между собой и с ребятами. Иногда ссоримся, но потом все забывается.”,

РАБОТА, ЕДА, ОТОПЛЕНИЕ

5 сентября 1941 года. Эльге.

«...Вот уже 3 дня работаем в колхозе по 9 часов в день. Теребим (выдергиваем) лен и пшеницу. Страшно устаем. Ноет все тело, руки опухают, мозоли. Когда идем на обеденный перерыв еле-еле волочим ноги. В первый день работали плохо. Наша бригада в 8 человек (я бригадир) наработала всего 4 трудодня. Но следующие два дня мы заработали уже 8 трудодней, т.е. выполнили норму на 100%. У девчат плохие настроения – не хотят идти на работу. Я ничего не говорю им, а просто иду на работу, они тогда тоже идут. Все-таки совесть мучает. Сегодня уже работали с увлечением…

Я в совете отряда и совете лагеря. В лагере меня все знают, почему сама не знаю”.

8 сентября 1941 года Папа мне.

“ Ты теперь вовсю занята работой в колхозе. Сейчас ты делаешь для нашей родины больше, чем иной взрослый. 9 часов полевых работ, это не шутки, а для твоих только 14 с половиной лет это кажется даже через чур много. Ты должна следить, как реагирует твое тело, в крайнем случае свое слово должен сказать врач…Теперь, при столь тяжелой работе у тебя есть хотя бы усиленное питание?”

Мой наивный, мой заботливый папа, подумал об усиленном питании для трудящейся дочки. Еще не понял, что и в тылу все равно война. А что мы ели?

1 сентября 1941 года. Эльге.

«..Кормят средне. Сегодня на завтрак была манная каша и чай. Но сыты бываем почти всегда”.

5 сентября 1941 года. Эльге.

«Кормят одной кашей на воде, черным хлебом да картошкой со щами. Витаминов нет, мы худеем, но от каши растут животы. Правда, сегодня нам дали масла, которое мы не видели уже два месяца! Говорят, что теперь нас будут лучше кормить – везут живых коров из Москвы. Кроме того, мы зарабатываем трудодни в колхозе”.

11 сентября 1941 года. Папа мне.

“У вас, наверное, уже по-настоящему холодно, да? Здесь наступили дождливые дни, в комнате холодновато. Ваши комнаты можно отапливать? А как с освещением?”

В комнатах были, сложенные из кирпича, печи и их можно было топить, но не было достаточного количества дров и мы мерзли. Уже с осени. А освещением были керосиновые лампы, но и керосина не было вдоволь. Кроме того мы часто пользовались одним фитилем, так как и стекол для лампы тоже не было. Но об этом я родителям, почему-то, не писала.

Некоторые родители поспешили забрать своих детей обратно в Москву. Как реагирует на это папа?

11 сентября 1941 года. Папа мне.

«Мы считаем такие соло-возвращения ошибочными и вредными. Мы хорошо понимаем ваши настроения, и у нас кипит душа от возмущения. За редчайшим исключением такие возвращенцы ни что иное как беглецы от знамени. Утешительным в этом деле может быть лишь то, что вы таким образом избавились от балласта, который в трудные дни вам все равно ни в чем бы помочь не мог. Что они выиграли? Лучшие условия жизни в Москве? Чепуха! Школы здесь тоже еще закрыты и никто не знает, что с ними будет. В ту же ночь по возвращению в Москву матери со своими маленькими и большими детьми провели несколько часов в бомбоубежище. А в следующую ночь их даже два раза вытаскивали из кроватей. Что означает для маленьких детей такое прерывание ночного сна, знаешь даже ты, и никто не знает, что будет через неделю. Мы все с надеждой смотрим на будущее, но пока надо быть готовыми к тому, что фашисты будут пытаться нападать на Москву, как только смогут. То, что происходило до сих пор детские игрушки по сравнению с тем, что они сотворили с Лондоном. Но 700 человек убитыми стоили Москве и первые налеты, и никто не имеет права без железной необходимости подвергать своих детей смертельной опасности. Ну, вы свои плохие настроения, наверняка, уже преодолели, а мы игнорируем возвращенцев и ничего не хотим о них слышать… Вам могут и должны создать там такие условия, чтобы жизнь ваша была лучше, чем в Москве”.

22 сентября 1941 года. Эльге

«...Я только что с работы. Сегодня мы выкапывали картошку. У нас настоящая холодная осень. Когда рыли картошку, коченели руки. Галош у меня нет, и у меня страшно мерзнут ноги…

Эльга, я уже видела зажигательную бомбу (нам привозили), и мама прислала осколки от зенитных батарей».

8 октября 1941 года. Открытка Эльге.

«Сейчас не работаем – я плохо себя чувствую, нет обуви, другие тоже находят причины”.

С начала девочки не очень хотели идти работать, а потом и я разрешила себе передышку. Один только Володя Деготь, сын француженки и большевика-подпольщика, арестованного в 1937 году, не сдавался. Он выходил в поле в любую погоду, даже если там не было ни души, ни нас, ни колхозников. И добился он для себя самого трудного и пыльного дела: на комбайне, убиравшем зерно, он заполнял зерном и завязывал мешки и все это прямо на ходу, примостившись на шатком сидении в конце грохочущей машины. Мне перед Дегтем было стыдно за проявленную нестойкость, а он не упрекал. Просто шел своим путем, в 15 мальчишеских лет. Упрямый.

УЧЕБА

22 сентября 1941 года. Эльге.

«В школах Москвы учеба с 15 сентября. Мы будем учиться с 1 октября, да и то под вопросом. Как твоя учеба и отметки?”

1 октября 1941 года.

«Думали, что учиться будем с 1 октября, но теперь сомневаюсь. 5-7 классы, которые учатся не в той школе, что мы, будут учиться с 15 октября. Наверное, и мы тоже.

Я очень хочу учиться, но учебу все откладывают, а самостоятельно учиться очень трудно, так как лампа керосиновая, дает ужасное освещение, а девчата почти всегда дома. Я себе здесь здорово испорчу зрение, т.к. уроки делать будем при керосинке”.

ДЕВОЧКИ И МАЛЬЧИКИ

22 сентября 1941 года. Эльге.

«У нас что-то вроде компании – 5 мальчишек и 4 девчонки. Мы часто собираемся у ребят в комнате (у них очень тепло) и играем в домино, садовника, карты, бутылочку... Вечером собираемся в Красном уголке и танцуем. Вчера сидели до 12 часов! К нам никто не приходил, и мы резались в карты. Электричества нет, и мы читаем при свечке. Игр никаких нет, и остаются карты и домино.

Мне предложили дружбу три девочки. Инна – я отклонила личную дружбу, но сошлась с ней ближе, чем с другими.... С Ритой и Ниной я согласилась дружить, т.к. знала, что втроем друг другу не говорят всего. Но из этого не вышло ничего. Инне я отказала еще и потому, что она доверяла бы мне все, а я бы ничего. Она верит в сны, ей очень понравилась “Бедная Лиза”. Суди сама, что за человек. Она верит, что история бедной Лизы правдиво написана, и что так бывает. Я с ней не согласна.”

8 октября 1941 года. Открытка Эльге.

«5 октября справляли Иннин день рождения и гуляли до 5 часов утра! Праздновали в нашей спальне вместе с ребятами, играли в почту, ручеек, жмурки, танцевали. Всего 13 человек. Был Володя-физкультурник, который притворяется в меня влюбленным. Под конец жутко хотелось спать, некоторые девчата засыпали прямо одетые при ребятах. Наконец ребята ушли и в 5ч30 минут мы лежали в кроватях...Ходили за шиповником».

ЕДА

15 октября 1941 года. Эльге.

«...Сегодня нас оставили без завтрака. Мы опоздали на 10 минут и нам не дали завтрака. Мы учили уроки на голодный желудок. Ужасное положение”.

17 октября 1941 года. Маме и папе.

«В целом питание хорошее, но иногда я не наедаюсь”.

25 октября 1941 года. Эльге.

«Мы давно не ели белый хлеб, а, в общем, питание хорошее, хотя совсем нет разнообразия”.

МИРОВОЕ НАСТРОЕНИЕ

10 декабря 1941 года.

“Милая, милая Элюшка!

Какой вчера чудесный день был!

Во-первых, я получила два твоих письма от 10 ноября и 11 ноября! Ты едешь в Уфу! А ведь мама и папа там, и я, может быть, туда уеду! Так что, может, увидимся!!!

Во-вторых, вечером на улице было тепло! Ты представляешь себе, что значит тепло, когда мы уже неделю сидим без дров в холодной комнате, сидим в пальто, варежках и валенках! Я себе уже отморозила щеку и она болит. Спать ложимся одетые, я в лыжной кофте и чулках... Последние дни были настоящие метели, но мы в школу ходили. В школе тоже нет дров, и мы сидим также в варежках и пальто. Холодно. Но вчера и сегодня на улице и в комнате более или менее тепло. Сегодня градусов 15, а в те дни было 38-40!!!

И, в-третьих, у меня вчера и сегодня замечательное настроение! Привезли картошку, но грузовик застрял по дороге, и мы выгружали картофель. Я взобралась наверх в кузов и с 7 часов до 10 часов вечера одна подавала наполненные ведра. Я выгрузила почти весь грузовик. Ребятам была норма утащить 8 ведер, и Свет и Зина отнесли по 35 ведер каждый. Мы втроем на первом месте. Работа меня очень развеселила, и у меня мировое настроение!

Мама вяжет варежки и носки для Красной армии, а папа – донор. Все это очень хорошо...

Мы здесь шьем варежки для младших ребят, сами себя обслуживаем. В общем, живем очень здорово и дружно. Мы одеваем вещи друг друга, все делим, вечером поем. От холода играем в “Баба сеяла горох”, “Каравай” и др. С ребятами тоже дружны, шутим. вместе уходим на лыжах, вместе таскаем воду, работаем, разыгрываем друг друга...Нас в комнате 14, иногда 16 человек. Всего в лагере 25 девочек, 5 еще роют окопы под Дзержинском”.

УЧЕБА

10 декабря 1941 года. Эльге.

“Мои отметки: литература: “отл”, история: “хор”, георгафия: “хор”, физика: ”отл”, химия : “хор”, немецкий: “отл” Поведение: “пос.” Алгебры и геометрии у нас нет. А в этой четверти нет также анатомии и химии. Учителей взяли в армию...»

24 декабря 1941 года. Эльге.

«Здесь бывают жуткие морозы, и я себе уже отморозила щеку. Лежит глубокий снег и трудно идти вперед. 3 километра в школу проходим за 35 минут, а могли бы гораздо быстрее, но все снег, снег. Вечером все небо покрыто яркими, яркими звездами. Очень красиво. В избах в деревне горит свет, на крышах лежит снег, а мы идем из школы. Представляешь как это красиво! Ну, я начала чего-то описывать, что тебя не интересует. Ты прости меня, но очень уж красиво... Весной здесь будет цвести сирень, шиповник, (здесь он особенный, цветы большущие)”.

29 декабря 1941 года. Эльге

“…Здоровье хорошее, аппетит тоже.”

29 декабря 1941года. Эльге

”В последние дни не вызывали, у нас появился новый предмет – сельское хозяйство. Если мы его изучим в этом году, то получим диплом агротехника со средним образованием. Моего любимого учителя по математике не будет – его берут в армию. Итого у нас следующие предметы – литература, история, география, немецкий, военное дело и сельское хозяйство. Нет анатомии, химии, физики, геометрии, алгебры, черчения. Тебе нравится? Мне нет. Мне хочется учиться”.

Уроков часто не было и мы, интернатские старшеклассники, отправлялись тогда на станцию – глядеть на эшелоны…

ДЕВОЧКИ

23 ноября 1941 года. Маме и папе.

“Некоторые ребята под Горьким роют окопы, так что в комнате нас сейчас только 4 девочки”.

2 декабря 1941 года. Маме и папе.

“Сейчас мы живем в одной комнате с девочками 5-7 ых классов. Нас в комнате 16 человек! Вечером невозможно делать уроки, девочки очень мешают. Но теперь мы более или менее привыкли”.

24 декабря 1941 года. Эльге.

“ Нас переселили в Красный уголок – Кузю, Персика, Тайру и меня. Комнатка мировенькая, уютная, лучше той, где мы жили в самом начале. Стоят четыре кровати, два кресла, печка. Мирово. ... Сейчас Кузя играет на гитаре и они с Персиком поют песни. В комнате тепло. Скоро ужин...Вообще все очень здорово.

У меня Персик прочла дневник, списала все по-немецки написанное, но когда ее не было, я из ее дневника взяла эти листочки и сожгла. Теперь она носится и не знает, куда они подевались. А я молчу, пусть думает, что прочли ее дневник и взяли листочки. Будет знать, как читать чужие дневники. Я ее дневник не читала, мне о ее проделке рассказала Тайра, которая была при этом. Вообще вести дневник здесь довольно рискованно. В пятницу я его забыла в школе и из-за этого со Светом вечером пошла в школу и нашла его в пустой учительской. К счастью его никто из учителей прочесть не успел – нянечка поздно убирала”.

ЗАХАРЬИНСКИЕ СВОБОДЫ

24 декабря 1941 года. Эльге

“Вчера в 10 часов вечера Свет, Кузя, Сергей и я вышли из лагеря провожать мамашу Света на станцию. Возвратились часов в 12-1 ночи. Видишь, какая у нас благодать – уходим, когда захотим, ложимся, когда вздумается”.

9 января 1942 года. Эльге.

“На большинство из нас сейчас напала какая-то лень и мне это противно. От П., например, несет чем-то ленивым, сальным и вульгарным. Кузя с Персиком каждый день раза по пять употребляют выражения “иди ты в ж...пу”, или что-нибудь в этом духе. Я начала тоже употреблять некоторые выражения. Теперь я сдерживаюсь и заключила с одной девочкой (с Сильвой) “договор”. Если кто-то из нас скажет “на фиг”, “срать” и т.д., то гонит кусок сахара. Я уже проиграла 3 куска! Пришлось их отдать. Знаешь, волей-неволей привыкаешь к этим выражениям. Но я сдерживаюсь. Стоп! Сильва сказала сейчас “ни фига”. Мы в расчете! Вот такова наша жизнь.

Персик в школу не ходит, дома ничего не делает. Даже не подметает и не топит печь! Лень! Но на меня не нападает никакая лень. Я каждый день хожу в школу, учусь, а учиться хочется».

УЧЕБА

9 января 1942 года. Эльге.

“У нас теперь новый физик, очень молодой и беспомощный. На его уроках все очень бузят. Но я не могла бузить. Нет! Мне его жалко. Я считаю подлым смеяться над учителем, который слаб. Ведь дрожат они перед директором! Учитель не выдержал: “Знаете, ведь я не собака,” и вышел из класса. Весь класс очень испугался, что он пожалуется директору и пошли извиняться. Как подло! Сразу струсили. Когда думали, что он никому не скажет, смеялись и издевались над ним. А потом сразу струсили и каждый заговорил : ”А я ничего не делал”. Меня это жутко возмутило. Я чуть не вскочила и произнесла “пламенную речь” в защиту учителя. Ведь могли они ему помочь провести урок, а не заявлят : “Он сам виноват, надо было сразу быть строгим». Всегда виноват учитель, никогда ученики. Знаешь, я после маминого письма стала искать вину не только в других, но и в себе. Я тоже не всегда правильно выступала против учителей в нашей школе. На уроках рисования мы тоже бузили, ведь она никому не скажет! Элюшка, напиши мне, согласна ли ты со мной или нет.”

13 января 1942 года. Эльге.

«Наша вторая четверть кончается 17 января. Кажется буду отличницей.. У нас по 1ому учебнику на 5 человек!»

22 января 1942 года. Маме и папе.

“ Мои отметки за четверть: география “хорошо”, литература, алгебра, геометрия, история, немецкий, военное дело и дисциплина – “отлично”. По физике и сельскому хозяйству никто не аттестован, у меня по обоими предметам было бы “отлично”…

Я многое хочу сделать, чтобы мы скорее победили, но зимой я могу только учиться. Но и это важно”.

26 января1942 года. Эльге.

«Мне нужно еще заниматься с одной отстающей ученицей из 6-ого класса и тогда все будет в порядке. С Сергеем мы уже прошли 15 параграфов по-немецкому. С Тайрой я еще не занималась».

САМОЕ НЕПРИЯТНОЕ

26 января 1942 года.

“На улице холодно. Элюшка,(может неприятно, но я напишу), самое ужасное у нас, это пойти в уборную. Уборная на улице, руки мерзнут, попка тоже. И когда просыпаемся, все сразу думают : “Боже, еще надо идти в уборную!” А когда сходили, (ходим целыми спальнями), все облегченно вздыхают. Умываемся не каждый день, но по субботам регулярно ходим в баню. В ней всегда или слишком жарко, или холодно. У меня летом были вши. Но теперь мы их вывели. У девчат их совсем нет, но есть у шестерых мальчишек. Когда Свет вернулся с трудового фронта, то у него тоже были вши. В комнате тоже холодно, дров дают очень мало, а забор ломать не разрешают. Керосину тоже мало.

Меня считают отличницей, хотя у меня и один “хор”. На вечере дали премию – книгу Боброва “Валерий Чкалов”…

Сейчас урок географии, географ читает лекцию о морали, о совести. “Совесть это инстинкт, не переносящий ничего плохого”. Стоп. Звонок..

Сейчас уже сельское хозяйство. В классе очень холодно. Я вся трясусь”.

У НАС ТАК ВЕСЕЛО

9 февраля 1942 года.

“Здравствуй милая, дорогая Элюшка!

Как видишь, я достала бумагу и теперь буду тебе почаще писать – пока хватит бумаги.

Сегодня опять в школу не ходила, завтра пойду, хотя нога еще не прошла. Сегодня очень веселый, дружный день. Из нашей спальни только Кузя и Персик пошли в школу. Четверо больных, у остальных больные ноги и у всех болят животы.

Спишу тебе, как написала про сегодняшний день в дневнике:

“Я не могу! У нас так весело, чудно! Валя обращается к Ярче, возвращающейся из минтаксиса (уборная): “Ты моя милая, скоро шестой раз пойдешь.” Тошка ласкает свою сестру Райку: “Лысая ты моя, Ракочка, милая моя, дай я тебя поцелую.” “Да ну, и так трудно дышать, а ты целоваться.” “Ну и черт с тобой. Вот не люблю тебя, Раку, Сракочку.”

Сегодня целое событие – у себя в коридоре мы обнаружили новую уборную, такую уютненькую, чистую. “Вот никому не скажем про нее, а то будут ходить всякие Соньки, да еще испачкают.”

Тайра второй раз топит печь. Тошка ворчит: “Вот обрадовались. натаскали дров, так теперь каждые десять минут топят.”

Валя носится со своей балалайкой-ружьем (в сущности, это простая палка). Сильва поет сочиненную девчатами песню “История второй любви”. Весело, чудно, дружно. Хочется написать про нашу жизнь. Ведь она интересная, хорошая. Сильва отняла “балалайку”. “Сильвочка, милая, отдай. Я тебе целое полено дам, вот, ей-богу, дам, только дай мне мою балалайку,” – умоляет Валя и получив свою палку, обращается к Тошке: “Тошка, генерал, возьми мое ружье.” Утром Валя делает обход больных: “Вот умирайте скорей, мы вами печку затопим, а то холодно.” Ворча поднимается Ярча: “Черт, Валька, предсказатель,” – и идет в минтаксис. “Ну сейчас я за ней пойду, я уже чувствую, “ – говорит Сильва. “Травка! Тайра мимо ведра сходила!” “Чего ты врешь, и ни капельки нет.” “А это что?” “Это было!” Из комнаты вылетает Ярча, за ней Валя с полным ртом воды, брызгает, и... все на себя.

Тошка задирает подол платья и поворачивается спиной к печке. “Генерал, генерал, что ты делаешь, прожжешь.” “Погоди. дай в печку пернуть.” Прости Элюшка, за выражение.

Я, конечно, не успела записать все, что говорится и делается у нас, но как видишь, у нас очень весело. ...Мы дружны, у нас дня не проходит, чтобы не спеть песни, чтоб не “поругаться” и не помириться.

У нас по-новому все построено, у нас теперь вместо вожатых воспитатели, а мы называемся воспитанниками. И действительно, похоже, что у нас детдом, живем без родителей уже 7 месяцев.

Меня выбрали старостой спальни. Девчата в спальне, кроме Кузи, уважают, слушают меня, считают взрослее. Оказывается, в классе меня тоже считают хорошей, умной девочкой. Кузю и Персика Кабачеева не допустила к изучению Устава ВЛКСМ, т.к., она говорит, они еще недостаточно серьезны и взрослы. Мне же велела приходить обязательно. Знаешь, меня все это подкрепляет, дает силы и желание учиться...

Видишь, в этом письме я тебе описала наше житье-бытье. Тебе нравится? Мне да. Иногда нападает тоска, хочется домой, в Москву, а в общем всегда веселы. Ну, пока. Пиши. Травка”.

И что мне могло нравиться в том шуме и гаме, который весь день царил в нашей комнате, бывшем Красном уголке, в котором очень недолго мы прожили всего вчетвером? И несут девочки какую-то околесицу, ни одного слова, серьезного и умного не произнесено, и на тебе, я в восторге. Странное все-таки восприятие у меня, девочки-подростка, своего окружения. Но, может быть, главное в том, что мы весело болели, с шутками и прибаутками, на какие были способны. Болели без лекарств, без мам, и без страха. И именно это я уловила, неосознанно, и “застенографировала”? Или я приукрашиваю?

21 января 1942 года. Эльге.

“Знаешь, Элюшка, я очень удивляюсь, почему у меня так всегда и везде бывает – многие очень любят, а некоторые терпеть не могут. У меня и здесь так Кузя и Персик не любят, другие девочки в спальне любят и злятся на Кузю с Персиком за то, что они на меня злятся...

У нас очень холодно. Самое страшное дело это идти утром в уборную. Уборная на улице. Морозы в 43 градуса. Ну и представляй себе.

Живем, более или менее, дружно. Каждый день поем песни. В уборную по малым делам не ходим – имеется для этого ведро в спальне. Ведь на улице очень холодно. Издали указ, чтобы не пукать, но не помогает. Пукаем во всю. Ведь мы более 4 ех месяцев не видели белого хлеба... У нас на всю спальню одна иголка. Штопать не всегда возможно. Нитки кончаются. Здесь купить нельзя, не знаю, как буду чинить вещи. Штопки уже давно нет, и я штопаю коричневые чулки белыми катушечными нитками! Красиво!”

УЧЕБА

21 февраля 1942 года Маме и папе.

“ Мои оценки после 17 января, третья четверть: алгебра – два “отлично”, геометрия– “отлично” и “хорошо”, литература – “посредственно, затем два “отлично”, немецкий – три “отлично”, анатомия – “отлично”, физика – “отлично”, география – “отлично” геометрия –“хорошо” из- за тетради. Она была грязной.

Учебный год кончается 15 апреля. Экзамены будут. Программу мы не завершим – просто не успеем”.

РАБОТА

21 января 1942 года.Эльге

“Я тут стригу ребят – как ни странно, получается”.

26 января 1942 года. Эльге

“У нас теперь введен трудовой час. Каждый день мы должны или мыть полы на кухне, в столовой, чистить уборную, убирать территорию, мыть посуду и т.д. Это занимает 2-3 часа в день. С 6 вечера до 9-ти вечера коллективно делаем уроки в Красном уголке.”

9 февраля 1942 года. Эльге.

“... Почти каждую неделю показывают кино. Каждый день нам надо пилить дрова, таскать воду, а раз в неделю мыть на кухне посуду, пол. Работаем и учимся. Ложимся поздно. Почти никогда не высыпаемся...”

ЕДА

Уфа. 8 января 1942 года. Мама мне.

“Мы посылаем тебе ко дню рождения кусочек шоколада и конфету. Два других кусочка возьми с собой для Вольфа и Рольфа. Когда снова к ним придешь”.

21 января 1942 года. Эльге

“Четыре месяца не видели белого хлеба. Питание ничего себе. Увеличили порцию масла – 15 граммов в день. На утро дают какой-то чудной суп – вода, мука, черные сухари. Везде и всюду картошка. А вообще я привыкла к этим порциям. Конечно, скучаю по нашим щам и супам. Помнишь, тебя папа на даче угощал? Вкусно?”

22 января 1942 года. Маме и папе.

“Последние дни нам дают на завтрак какой-то странный суп из муки, не очень вкусно. Масла теперь дают больше. Я уже привыкла к порциям и всегда сыта. Кроме того я теперь все ем с хлебом. Белого хлеба нет уже несколько месяцев. Но все это ничего. Это даже хорошо. Когда мы голодны, мы едим сухой хлеб с чаем без сахара. В Москве я такое есть не стала бы. А значит, я привыкну теперь к любой еде. Взрослые говорят, что я хорошо отношусь к еде – ем все, что дают, не ною”.

9 февраля 1942 года. Эльге.

“Кормить стали хуже. Хлеб по нормам, картошки нет. Сегодня за завтраком дали только кусок маленький масла и 2 куска черного хлеба. Но я наелась. Мы не жалуемся... На кухню сейчас выдают только муку и нам пекут блинчики. На ужин дают один блинчик и “чай”. А вообще жить можно. Тем более, что у большинства расстройство желудка”.

Блинчики, наше самое любимое блюдо, пекли из какой-то темной муки, которая почему-то скрипела на зубах. Но все равно, блинчики – иногда даже по три штуки на человека, всегда были праздником. А однажды к блинам подали еще и столовую ложку хрена. Я знала, что хрен полон полезных веществ и храбро намазала его на свои три блина. Большинство ребят, однако, лизнув витаминную добавку, тут же отказались испытать свой рот на ожог жгучим хреном. И тогда я и Петя Маннгейм предложили на спор – кто съест чужую ложку хрена, ничем не заедая, тому владелец хрена жертвует один блинчик. Оба мы тут же выполнили условия спора и были награждены коллективным восторженным возгласом удивления и лишним блинчиком, скрипевшим на зубах. Нашему примеру, правда, никто не последовал, но своего хрена рискнули отведать теперь многие, макая блинчик в жгучее месиво.

А съела я лишнюю ложку хрена потому, что хотела оставаться здоровой, несмотря на войну.

21 февраля 1942 года. Маме и папе.

“Еда хорошая. С сегодняшнего дня мы будем получать 30 граммов масла. Хлеб дают по нормам. Немного маловато, но ничего. Картошки сейчас нет, все делают из муки и крупы, ничего другого нет. Но я довольна.

У малышей и вообще в “Лесном” еда лучше. Они получают какао, молоко, печенье, масло, белый хлеб”.

ЖУТКО ХОЧЕТСЯ СПАТЬ

6 марта 1942 года Эльге

«Милая Элюшка!

Константина Константиновича (учителя по математике) и физика взяли в армию. Самого лучшего учителя – Костю, взяли. Знаешь, когда он был на трудовом фронте, я без особой охоты ходила в школу, не было любимого предмета и не хотелось серьезно заниматься. А когда вернулся Костя, стало стыдно, и я снова взялась за учебу, стала опять носить все учебники и т.д. А теперь его опять не будет. Не знаю, кто у нас будет по математике и физике. По физике мы и так отстали, проходим всего параграф 68, а что будет теперь? В этой четверти отличницей не буду, у меня “Хор” по истории и по сельскому хозяйству. Я сроду не видела этих машин, а тут говори еще об их устройстве”.

Опять ко сну клонит, а сейчас всего второй урок, а всего их сегодня семь. Я жутко хочу спать, меня знобит. Наверное, из-за укола. Вчера нам делали второй укол против тифа”.

25 марта 1942 года.

“Здравствуй Элюшка!

Давно тебе не писала, но ты меня прости. У меня нет времени, все время чувствую себя усталой, жутко хочется спать, и поверь, на уроках очень часто чуть, чуть не засыпаю, но меня вовремя толкает мой сосед... Сегодня на первых трех уроках спала, но это раздражает, т.к. по-настоящему уснуть нельзя, а только дремлешь.”

26 марта 1942 года.

“С отметками более или менее прилично, “хор” только по истории, но попрошу, чтобы вызвали. Хочу исправить.

Элюшка, милая! Я опозорилась! Сейчас шестой урок. Прошлый был военное дело. Он читал про зажигательные бутылки, я сначала слушала внимательно, устремив на него взгляд. Потом глаза как-то сами стали слипаться. Я крепилась, крепилась, а потом решила немножечко вздремнуть – и слушать и спать. Дремала, дремала и уснула. Сплю, понимаешь, сплю на уроке. Вдруг просыпаюсь, потому что кончился урок и военрук скомандовал “Встать”. Я вскочила с таким растерянно-идиотским видом, что если бы сама себя увидела, наверное, хохотала бы. “Ну, а Шелике, я думаю, теперь выспалась,” – сказал военрук. Еще, слава богу, что я не захрапела, но заснула я по-настоящему, и сосед меня не будил.

А с Дегтем ( я тебе о нем уже писала), однажды случилось хуже. Он заснул на уроке истории, проспал перемену, и спал дальше на немецком. Он ученик 9-ого класса. Немка это заметила: “Деготь,” – вызвала она его. Он не слышит. “Деготь,” – повторяет немка. Он спит. Ребята смеются, и толкают его. “Деготь!” – вне себя кричит немка. Он вскакивает, расстроенный, смешной. Все хохочут. “Вон из класса!” Он вышел.

Но у нас в интернате почти все старшие ребята жутко хотят спать, и многие дремлют на уроках. А ведь когда можно, мы ложимся рано, часов в 9-10. Правда, последние недели мы ложимся часов в12-1, а иногда и в 2, а встаем в 7. Сейчас нам не выдают керосину и вечером сидим в темноте.”

БОЛЕЗНИ

18 марта 1942 года.

«Дорогая Элюшка!

Давно не писала тебе. Во-первых, дел много, а времени мало. А потом я себя все время чувствую очень усталой, вечером стараюсь как можно скорее лечь спать, утром делаю уроки, а в школе клонит ко сну. У меня ломит ноги, и я боюсь, как бы не было ревматизма... Сегодня нам делали прививки против тифа. У меня болит рука. Боюсь, эту прививку перенесу не так легко, как прошедшие. Ведь моральное состояние у меня не очень-то, хоть и стараюсь, да и физически очень устала».

26 марта 1942 года.

“ Я всю зиму вожусь с ногами, а они у меня не проходят. Я себе натерла палец и он, то совсем здоров, то гноится и дергает всю ногу. Мне уже надоело с ним возиться, и я запустила ногу...»

РАДОСТИ ЖИЗНИ

28 марта 1942 года. Эльге.

«Сегодня в школу шли очень весело. По дороге в санях ехали красноармейцы и мы (Персик, Кузя и я) “воевали” с ними снежками. Весело! Жутко. Все мокрые, хохочем, так и не заметили, как дошли до школы. Но результаты плачевные. Дело в том, что я так порвала валенки, что не знаю, как пойду домой. У нас здесь сегодня первый раз пошел дождь. Теплеет. Говорят, что весной Ветлуга вздуется, затопит берега, и нельзя будет ходить в “Лесной”. Как нам продукты будут возить, никто представления не имеет. Наверное, весной здесь очень красиво. Шиповник, сирень. Красота!”.

11 апреля 1942 года. Эльге

«Дорогая Элюшка, милая моя!

У меня эти дни очень хорошее настроение. Знаешь, все мне кажется таким чудным, все такие хорошие, добрые. И я чувствую себя как-то чудно, хочется работать, сделать много, много, в общем все очень мирово. Поздравь Травушку, она давно не болела и вот решила заболеть. Надоело, видишь ли, не болеть и вот болеем. Не ходила в школу три дня, была температура 39 и 2. Но теперь опять здорова. А знаешь, в изоляторе лежать, ой, как хорошо. Давали картошку с маслом (мы ее всю зиму не ели), варенье и мед! Это я уже давным-давно, не видела”.

РАБОТА

18 марта 1942 года.

“Я звеньевая 8-10 классов нашего интерната. Работа обещает быть интересной. Работать хочется, только боюсь немного, ведь большинство в звене старше меня”.

21 апреля 1942 года.

“Каждый вечер вышиваем сейчас сумки для бойцов в госпитале. Нам надо оформить три палаты.

Звеньевые сборы у нас бывают, но не такие интересные, как в 6-ом классе, когда я была звеньевой. Звено не дружное, но ничего”.

24 апреля 1942 года.

“Летом мы должны будем работать в “Лесном”, но наше звено старших хочет поставить вопрос, чтобы и нас направили вместе с школой в колхоз, просто считаем, что будем приносить больше пользы, ведь в “Лесном” будем обрабатывать свое подсобное хозяйство, а тут колхозную землю. Кроме того, в “Лесном” достаточно мамаш”.

УЧЕБА

2 апреля 1942 года. Эльге.

“Между прочим, я в этой четверти отличница. У нас есть все предметы, за исключением черчения. “Хор” у меня по военному и ГСО. Военное я знаю на “отлично”, а ГСО правда только на “хор”....Кузя говорит, что я лучше всех в классе знаю математику”.

21 апреля 1942 года. Эльге.

“С отметками у меня пока все благополучно, по геометрии три “отл”, по алгебре и литературе по два “отл”, по географии “отл., по истории “отл”, а по немке “хор” и “отл”. По остальным еще не вызывали”.

24 апреля 1942 года. Эльге.

“У нас уже весна. Разлились все ручьи, тронулся лед. По дороге в школу жуткая грязь, теперь уже засыхает, но дня три тому назад было жутко. Проваливались по колено в ледяную воду. Холодно! Теперь подсыхает. Иногда прямо как летом, я уже побегала босиком”.

ПЕРВОМАЙСКИЕ ПРАЗДНИКИ

1 мая мы сходили на демонстрацию, то ли на Ветлужскую, то ли в Баки, я точно не помню. На фоне воспоминаний о первомайских праздниках в Москве наше торжественное шествие мимо низкой, деревянной трибуны, на которой стояло местное начальство, походило, по моему тогдашнему мнению, скорее на фарс и вызвало во мне не малое разочарование. Прошли мимо трибуны мы – интернатские, маленькой колонной человек в тридцать. Впереди нас до этого, вяло крикнув “Ура”, продефилировало еще человек пятьдесят, а сзади вообще никого не было видно. И это называется демонстрацией? Где ликующие лица советских людей? Почему все так обыденно, и мы сами вовсе не настроены приветствовать каких-то незнакомых людей восторженным “Ура”, да и стоящие на деревянной, наскоро сколоченной трибуне, тоже не выражают торжественной радости по поводу нашего появления. Зря сходили, только время потеряли.

Зато у себя в Захарьино мы оттянулись по полной программе и даже сверх того.

Май 1942 года. Эльге

“Первое мая мы встретили очень здорово. У нас был вечер, выступали: читали, пели, плясали. Было по семейному, “люди свои”. Знаешь, я ведь тоже выступала – Ляля, Кузя и я спели частушки и сплясали. Все над нами обхохотались. Говорят, это был самый веселый номер. Охота тебе написать, какие частушки мы пели, они не про Гитлера, а просто веселые деревенские частушки.

Кузя:

Мене милый изменил,

Не гонюся я за ним.

У меня теперь другой,

Мальчишка тоже боевой

(Кстати она дружила с Сергеем, а теперь Сергей дружит с Ниной К. А Кузя нашла себе парня в 10-м классе и с ним в довольно хороших отношениях).

Травка:

У меня залетки две,

Две и полагается

Если Коля не проводит,

Ваня догадается.

Ляля:

Меня сватал косолапый

А рябой на перебой.

Косолапого лопатой,

А рябого кочергой.

Кузя:

У меня залеток тридцать.

Я не знаю куда скрыться.

Я на речку побегу,

Они сидят на берегу.

Травка:

Во саду стоит береза,

А я думала Сережа.

Подошла и обняла,

И Сережей назвала.

Ляля:

Стоит Сержик у ворот

Широко разинув рот,

А народ не разберет,

Где ворота, а где рот.

Кузя:

Мой миленкок как теленок,

И кудрявый как баран.

Никуда его не дену,

Не зарежу, не продам.

Травка:

Не скажу кого люблю,

Не покажу которого.

Догадайтесь девки сами

Десятипудового.

Ляля:

У меня миленок есть,

Страх по улице провесть.

Лошади пугаются,

Извозчики ругаются.

Потом мимо нас проходит Борис, кланяется и поет:

Борис:

Через речку есть мосток,

Скоро переломится.

Разрешите, барышни,

С вами познакомиться.

И мы все уходим.

Ты себе представляешь, как поет и пляшет Травка, да Ляля еще очень толстая. Все так ржали. В общем, было очень весело и по-свойски, по-семейному.

У нас в интернате стало лучше, работают звенья, есть политкружок (доклады готовим сами), есть хор. В учебе ребята подтянулись, нет настроения, что этот год все равно пропал и т.д.”

Такое вот веселье в международный день празднования солидарности всех трудящихся. Хорошее было у нас начальство в Захарьино, никому не пришло в голову наложить запрет на далекие от темы дня частушки, начисто лишенные политического смысла. Да никто нас и не спрашивал, о чем мы собираемся петь, выйдя на сцену. Полная самодеятельность в буквальном смысле слова. Даже сегодня мне хочется сказать “Спасибо” нашим воспитателям захарьинского отделения интерната Коминтерна за то, что давали нам возможность просто повеселиться, так, как хочется подросткам.

И мы радовались празднику Первого мая. А погода стояла необыкновенная! Тепло как летом! После мук зимнего холода, когда мы мерзли ночью и днем, в школе, на работе и дома, и даже в постели, жаркое солнышко 1-2- ого мая 1942 года наполняло нас необузданным чувством счастья. Вот это праздник, так праздник! И в школу идти не надо, и свободного времени уйма! И мы решили пойти на Ветлугу купаться. Отметить праздник небывалым – майским плаванием. Даже в Москве в такое время года еще никто никогда не купался, мы были уверены. А у нас такая благодать, такая теплынь! Да здравствует Захарьино!

СПАСЕНИЕ УТОПАЮЩЕЙ

Никто из взрослых, конечно, представления не имел, какая дурная мысль пришла в наши девчачьи головы 2-ого мая 1942 года – искупаться в ледяной Ветлуге, нрав которой у крутого захарьинского обрыва, в отличие от леснокурортовского, был капризным и непредсказуемым. Ветлуга неслась тут сломя голову, завихряясь в водовороты в глубоких ямах, и бешено скача через неожиданные мели, а в середине потока делала вид, что она плавная, спокойная река, которой можно доверить свое жаждущее омовения полудетское тело.

Первыми пришли на Ветлугу, по быстрому собрав кое-что и для постирушки, Кузя, Персик и я. Мы успели искупаться, так и не поняв, где мы очутились – в ледяной купели или кипящем котле. Но ощущения были совершенно адскими. Вытерпев для форсу несколько минут, даже поплавав в аду, мы почти пулей вылетели обратно на берег. Как нам было холодно! Но доброе, не по майски горячее солнце, быстро сумело поделиться вожделенным теплом с нашими замерзшими телами, и мы, разомлевшие, принялись за стирку. Вот когда наступило блаженство! Я стирала и думала – ничто на свете не сможет заставить меня еще раз залезть сегодня в воду. Ничто!

Пришла Диониза, с ней еще кто-то из девочек. Мы поделились своим печальным опытом майского купания. Девочки приняли его во внимание, а Диониза решила все испытать сама. Вошла в воду, поплыла к середине реки, там где ровное, течение. И оттуда, далеко от нас, спокойно и тихо сообщила: «Девочки, я тону».

Это было в характере Дионизы – неуемное спокойствие во всех ситуациях, спокойствие, тем более удивительное, что Диониза горячих кровей – дочь бразильских коммунистов.

Мы не поверили, но головы подняли.

– Девочки, я тону, – еще раз, но уже громче, сказала Диониза с середины Ветлуги.

Теперь мы выпрямились во весь рост, чтобы посмотреть, что же там происходит на самом деле. Не барахтается, голова торчит над водой. В чем дело?

– Девочки, я тону, – уже голосом, в котором звучали и обида и недоумение из-за нашей неповоротливости, даже отчаяние, произнесла Диониза.

И тут и увидела – Диониза не справляется с течением! Ее несет прямиком к бревнам, сплавляемым по Ветлуге! Ударит об них и конец Дионизе, нырнет под воду, а вынырнуть будет невозможно. Над головой плотный слой толстенных бревен.

Мысли мои пронеслись за одну секунду, за ту, что Диониза в третий раз сообщала нам о ситуации.

И я кинулась в воду.

– Дианизок, держись, – орала я, стараясь как можно быстрее добраться до подруги. – Держись!

Течение оказалась стремительным. Я была хорошим пловцом, но и я не смогла плыть против течения – просто оказывалась на одном и том же месте.

Диониза терпеливо ждала.

Как-то я все же сумела взять направление прямо на Дионизу, и теперь и меня тоже уже несло к тем страшным бревнам. Надо было успеть доплыть до Дионизы быстрее течения. И я сумела!

Но тут же возникла новая проблема. Как-то надо было изловчиться, и изо всей силы ударить Дионизу в живот, и затем схватив ее, потерявшую сознание, за косы, дотащить до берега. Иначе, по инструкции, она в панике схватится за меня и утопит, нечаянно. Но как такое сотворить?

Я стала медленно кружить вокруг Дионизы, сужая расстояние между нами, а течение упорно несло нас к бревнам. Как ударить? Чем?

Так ничего не придумав, я решила на всякий случай померить дно, узнать на какую глубину мы с ней нырнем, если она теперь все же схватиться за меня.

Диониза молча наблюдала за моими плавательными упражнениями, старательно гребя руками и ногами, без толку, ибо течение делало свое дело – за нее и за меня. Удивительно спокойная девочка, я такой никогда не была.

Я встала в воде на попа, чтобы померить дно, а колени мои, да, да, именно колени, уперлись в твердую почву!

Диониза тонула на мели!

Я выпрямилась в середине Ветлуги во весь рост, протянула Дионизе руку, и пешком, по воде, не доходившей нам даже до колен, мы добрались до берега.

А на берегу я вдруг поняла, что даже не заметила, какой была вода – холодной как лед, или горячей как кипяток. Эти рецепторы у меня тогда напрочь отключились.

ОБЩЕСТВЕННАЯ РАБОТА

Май 1942 года. Эльге.

“Мне по комсомольской линии в нашем классе поручили сбор метала. Принес только один парень, да я – больше никто. У них такое настроение – каждый, мол, год собирают, а все толку мало, только валяется метал в школе, да и все. Я думаю собрать наше звено в интернате и нашим звеном пойти на станцию на сбор метала, принести метал в школу и этим показать пример другим, и может даже сагитнуть весь класс пойти целой оравой на сбор метала.

Три палаты в госпитале мы оформили. Теперь ждем только бойцов. Завтра пойдем второй раз выступать перед раненными. Я, между прочим, тоже выступаю. Читаю отрывок из “Мцыри”. У нас мировой хор. Мне очень нравится, когда поют “Вниз по Волге реке” и песню о каторжниках. У нас в интернате довольно хорошая самодеятельность”.

15 мая 1942 года. Эльге

“Теперь об общественной работе. Поручили в классе сбор метала. А тут такие “несознательные” элементы, что не охота им тащить лом. Я уже плакат написала, принесло всего 10 человек из 31. Но приносят помногу, и я надеюсь, что все-таки принесут все, уже некоторые сдаются и донесут до полдороги, бросят там, а на следующий день дальше тащат. Но в моем классе дело обстоит лучше, чем в других, меня это радует.

В звене тоже не плохо. Дали обязательство иметь 40 % хороших и отличных учеников. Эту часть выполнили, может, даже перевыполним. И не иметь ни одной плохой отметки. Тут дело стоит за Персиком по алгебре. Она знает теорию на хорошо, даже лучше, но вот с внимательностью дело никуда не годится – вместо + ставит -,. вместо три ставит пять. Ну, и получается, что ход решения верный, а ответ никуда не годится. А если взять Вовку Соколова (мой второй прикрепленный), то я просто удивляюсь, как он переходил в следующие классы. Он даже перемножить простые дроби не может. Но у него пос.! Персик знает лучше его алгебру и ей грозит плехан.! Волынка жуткая”.

ИТОГИ УЧЕБНОГО ГОДА

Занятия в школе, включая экзамены за восьмой класс, закончились в конце мая, и в письме от 1 июня я сообщаю Эльге о результатах.

1 июня 1942 года. Эльге.

“Дорогой Акимчик! Здравствуй! Я долго тебе не писала, но ты еще дольше. Не хорошо, надо писать чаще. У меня много новостей. Во-первых, я отличница в 4-ой четверти, на испытаниях и в году. На испытаниях наш директор интерната Ляльку и меня крепко поблагодарил за “блестящий ответ” (это по его словам). А представитель из РОНО на мой ответ по геометрии сказал: “Вот это ответ”. Так что, как видишь, все в порядке. По литературе у нас были три темы: “Воспитание Митрофанушки”, “Светское общество по роману “Евгений Онегин” и “Сравнительная характеристика Онегина и Печорина”. Весь класс выбрал первую тему. Только один парень вторую, да я с Сергеем третью, она, по-моему, самая интересная. Из класса только Лялька и я получили “отл” за сочинение. Она писала “Митрофанушку”.

Кстати, наше звено на первом месте. Наряду с другими звеньями у нас 50 % хороших и отличных учеников. Но у нас больше отличников – 5 человек, так что мы, которые в течение года выше третьего места не были, стали к концу года первыми из пяти звеньев. Знаешь, я рада”.

КАК ВСЕ ЗДОРОВО!

Май 1942 года. Эльге.

“Здорово, Эльга Акимовна!

Настроение! Во! На ять! Понимаешь мировое! Ура! Ура! Во-первых, вчера было кино “Валерий Чкалов”. Ты понимаешь, какой человек, все время работает, борется, стремится! И в то же время любящий отец и муж. Самостоятельный, стальной человек на работе и иногда, как большое дитя дома. Это здорово”.

15 мая 1942 года. Эльге.

“Элюшка! Ты себе представляешь, как у нас в спальне, в классе сейчас здорово. Вот представь себе такое явление. Ест Вовка в классе корку, потом положил ее на край парты и с чем-то наклонился ко мне в книгу. Потом, когда прочел то, что нужно, захотел взять корку, а Кузя ее уже съела. Знаешь, представь себе это в нашей школе. Ведь никогда этого не было. А мы, интернатовские, так сдружились, будто действительно одна семья. И здорово так. Ты себе, наверное, это представляешь. Мы, конечно, тоже ругаемся и обижаем друг друга. Но, знаешь, я как-то научилась не обижаться, забывать обиды.

Если у кого-нибудь нет чего-нибудь, то возьмет у другого. У нас на спальню только одна коробка зубного порошка, одна гребенка и два куска мыла. Если б мне это сказали в Москве, я бы ужаснулась, а тут это выходит само собой. Мои ботинки уже разорвались, хотя я их совсем не надевала – их носила другая девочка. У меня не было шарфа – мне его дал тот, у кого был лишний. И мы как-то считает стыдным не дать штопку, иголку и прочие вещи. И даже не дать откусить от хлеба с маслом считается очень плохо. И мы даем друг другу и все очень здорово. Ты меня понимаешь? Ну, хватит и об этом…

Я стала сближаться с Лялей, иногда даже кажется, что подружимся, не так как с тобой, но все-таки”.

“ЛЕСНОЙ КУРОРТ”

ПРОЩАЯ, ЗАХАРЬИНО!

Кончился учебный год и старшие воспитанники интерната снова переселились в “Лесной курорт”. Расставание с Захарьино было грустным, а возвращение в “Лесной” насыщенным конфликтами. Реальными? Выдуманными? Для меня, пятнадцатилетней, жизненными.

2 июня 1942 года. Эльге.

“Сегодня первый раз проснулась в “Лесном”. Вчера мы переселились из нашего Захарино в “Лесной”. Нам дали очень хорошие комнаты. Мы с Лялькой вдвоем занимаем мировенькую комнату, она светленькая, солнечная. Ты понимаешь, как нам будет здорово делать уроки?

В школу нам придется идти за пять километров и переезжать реку…

Из Захарино нам не хотелось уезжать. Мы там свыклись , сдружились, привыкли к местам, у нас все было там по семейному. В “Лесном” нас зовут захаринцы или захаринские. У нас там много комаров, но все-таки там очень хорошо. Мы, например, могли спать на улице, взрослых было не много, да и то “свои”. А здесь, проходишь к столовой, а везде сидят мамаши и оглядывают с ног до головы. И не так просто, а все кажется, что обсуждают, какая у этой девочки фигура, симпатичная или нет и “примеривают” то, что слышали о данном человеке. А слышат они жутко много. Ведь заявляли они осенью Сергею, что его приятель Свет женился, что у нас скоро многих девочек в родильный дом отправлять надо, и прочие такие гадости. Им просто делать нечего, у них тут все удобства – горячая и холодная вода, в любое время душ и т.д. А когда некоторых переселяют теперь в Захарино, они стонут: “Боже мой, да там воду качать надо”. Пускай покачают. Посмотрим. Вот смотри, сидят в “Лесном”, им делать нечего, а белье казенное починить не могут и начальство с надеждой ждет нас, чтобы мы помогли починить простыни. Я считаю это просто несправедливым. Ведь им работать надо только три часа (так как многие слабые), а нам семь часов, и они не могут выполнить сидячую работу! Мне бы стыдно было, пусть мы починим все, я ничего не имею против, только меня зло берет на мамаш. Пускай хоть не работают, да только чтоб сплетен не болтали и не смотрели такими глазами. Они нам еще заявляют: “Да вы там так потолстели, словно на курорте. Но если вас так кормить будут как нас, вы быстро сбавите”. Бедненькие, они похудели, и не будут нравиться здешним мужчинам, как их жалко, а мы, захаринцы там у себя ничего не делали и потолстели. Бедненькие они, похудели. Знаешь, зло берет на такие разговоры. Ладно, хватит об этом”.

Вряд ли моя тогдашняя злость имела реальные основания. Но “бунт против взрослых”, столь характерный для подростка, у меня явно не только затянулся, но и нарастал, обрастая новыми мотивами неприятия всяких там “чужих мамаш”. Моя мама написала бы мне, что “опять ты взялась за старое”, но зная мамину реакцию, я благоразумно не делилась с ней в письмах об этой стороне своей жизни. А вот Эльге излилась.

Не умела я еще понимать взрослых, еще не научилась отсекать сплетни ни от ушей своих, ни от сердца. Вбирала в себя всякие глупости, и реагировала на них по-глупому.

Но не это, все же было главным в новых интернатских буднях. Снова наступил период работы – в поле, на пилке дров, сторожихой, портнихой. Да мало ли кем еще. И теперь опять рядом были братишки.

РАБОТА

1 июня 1942 года. Эльге.

“В “Лесном” будем работать с шести утра до девяти часов утра, потом огромный перерыв на солнечную часть дня, и с четырех часов дня до восьми вечера. По выходным буду брать к себе братишек. Нас разбивают на отряд девочек и отряд мальчиков, будем работать отдельно. Это очень хорошо, можно работать в лифчике, но есть решение (это еще не твердо), что даже пионерские отряды будут отряд мальчиков и отряд девочек, звенья мальчиков, звенья девочек».

7 июня 1942 год. Маме и папе.

“У нас сейчас очень мало времени, так что письма будут короткими. Просто не знаю, когда у меня будет возможность читать книги. Единственная надежда на то, что наступят и дождливые дни”

.

10 июня 1942 года. Маме и папе.

“Я только что с работы. Эти дни идет дождь, но мы все равно работаем. Мы сажаем капусту”.

10 июня 1942 года. Эльге

“Мы сейчас все очень заняты и за день очень устаем. Встаем в 5-30 утра, ложимся в 10-11. Раньше лечь невозможно, так как в 9-30 линейка. Мертвый час продолжается 1 час. Сейчас сажаем капусту, огурцы, полем свеклу. Я выбираю себе работы, где можно больше всего устать… При посадке капусты работала лопатой – копала лунки для посадки. Норма была сперва 250 лунок за день. Так мы (нас трое девчат) за один час сделали по 315. Когда мальчишки работали на этой работе, они работали 7 часов, то сделали по три-четыре нормы. Когда увидели «производительность” девчат, норму взвинтили сразу до 1000 лунок в день на человека. Мы сделали по 2000. Это 8 норм, считая по мальчишечьи. Зато так устали, что дальше некуда. На руках волдыри, болят какие-то жилки…

Работаем с песнями, шутим. Я бригадир. У нас бригада дружная, состоит только из девчат. Работаем отдельно от ребят. У нас тут жуткая мошкара, и мы на поле выходим чуть ли не по-зимнему одетыми. Мне эти мошки так искусали ноги, что на второй день они у меня так вспухли, что страшно было смотреть. Меня освободили от работы, но я все-таки пошла. Понимаешь, надо было закончить посадку огурцов. Нога ныла, теперь прошла.

Знаешь, дорогая, я сейчас пишу тебе о работе, а на уме вовсе не работа”.

18 июля 1942 года. Эльге.

“Вчера у нас в “Лесном” было комсомольское собрание. Меня выбрали членом бюро. В бюро трое взрослых и двое от нас – Сергей и я… С работой, ничего себе, справляемся, лучше всех в бригаде работает одна девочка – Пал Зиныч. Она по средним подсчетам работает на отлично со 120 % в день. На втором месте в бригаде Аннушка (с ней я соревнуюсь) и я. Отметка отлично (за качество) со 115 % в день”.

21 июля 1942 года. Эльге.

“Здравствуй, Элюшка!

Сейчас лежу на траве и пишу на книге. Я на дежурстве. Вчера последний раз работала в поле (убирали сено) и теперь началась моя новая работа – работа сторожем огорода. Дежурить надо не шесть часов, как в прошлом году, а по 12 с девяти до девяти. Нас трое на этом участке – двое мальчишек и я. Мы меняемся – сегодня днем я, ночью – Фельдгейм, завтра днем – Мациев, ночью я и т.д. Днем работаем одни, ночью вместе со сторожихой. Я еще не дежурила ночью, не знаю, будет ли страшно. Когда отдежурим недели две, пойдем на пилку дров. Сейчас всего 1-30, а мне уже хочется спать. А ведь сидеть до девяти! И это днем, что будет со мной ночью? Кстати, комары дают себя знать, среди нас уже три малярика. Змей тоже не мало. За один вчерашний день мы (девчата) убили гадюку и двух медянок, а ребята пять змей. Но как не странно, ни одна змея еще никого не укусила”.

23 июля 1942 года. Маме и папе. Открытка.

“На две недели я стала сторожем. Дежурство через сутки по 12 часов, с 9 ти утра до 9 ти вечера или наоборот. Сторожим наш огород. На дежурство назначены всего две девочки… Из-за дежурства у меня много свободного времени. Сегодня я работаю ночью, у меня свободный завтрашний день. На дежурстве я читаю. Сейчас читаю Людвига Ренн. Мне нравится. Скоро буду заниматься с тов. Мольтке английским языком”.

Ночное дежурство

Ночное дежурство на далеком поле стоило мне немалых переживаний. Напарницей по ночам была беременная на последнем месяце немолодая женщина с настоящей винтовкой. Пожилой сторожихе, невзирая на ружье, было не менее страшно, чем мне, девчонке, а потому мы прятались от предполагаемых воров в душной теплице, и таким образом ничего не сторожили. Мне было стыдно, но выйти одной из нашего укрытия, а тем более в одиночестве совершить обход охраняемой территории было свыше моих сил. И я мучилась. К тому же после недолгого разговора со мной о том, и сем, женщина с ружьем начинала клевать носом, а потом и вовсе засыпала, совсем не тревожным сном. Для очистки моей больной совести я сама всю ночь не смыкала глаз, прислушивалась ко всем шорохам, но шагу не делала в сторону выхода из теплицы. Мне было страшно.

А женщина спала мирным сном. Пару раз она пыталась меня вразумить – нечего, мол, зря пялить по ночам глаза, а тем более рваться рисковать своей жизнью. Если воры захотят украсть наш урожай, то украдут и на нас не посмотрят, даром, что мы при винтовке. Еще и скрутят и разоружат, так что лучше спи. И нам и ворам так спокойней.

Мудрость беременной женщины до меня не доходила. Но “перевоспитывать” ее в сторону ответственности за порученное дело я не стала. Просто мучилась своим стыдом.

Но странное дело, за все наши, полные страхов ночи, никто ничего с интернатских полей не украл.

А вот Свет Рашевский, тоже дежуривший там же, но в другой тройке ребят, ничего не боялся. Всю ночь он сидел в самой середине табачных грядок – главной ценности, рассчитанной на выгодную продажу в пользу интернатских каждодневных нужд. И именно у него, однажды ночью, срезали немалое число драгоценных кустов, за что он получил большой нагоняй и выговор по комсомольской линии. Не заметил, бедолага, как табачный дух усыпил его, честно караулившего посреди поля, не в пример нам, трусихам.

А далекое картофельное поле сторожили двенадцатилетние ребята. Там не было ни теплицы, ни хотя бы сторожки. Пацаны сами соорудили себе шалаш на случай дождя, а в светлые ночи жгли костер, пекли на нем молодую картошку. И дежурили. По честному.

Вот их ограбили в открытую. Взрослые незнакомые мужики цыкнули на детей, велели молчать, “а то хуже будет”. И выкопали картошки, сколько душе было угодно, мешками. А на прощание подожгли неказистый шалаш в знак своей победы. Слава богу, у подростков хватило ума не кинуться на защиту интернатской собственности.

Мудрая была у меня напарница, пожилая, беременная женщина. Она, на худой конец, могла и пульнуть из винтовки в сунувшегося в теплицу грабителя, так что ему показываться нам в нашем укрытии не было резона. А если хотел украсть, то все равно украл бы. И мы давали ему такую спокойную возможность по принципу “нас не тронешь, и мы не тронем”.

Но почему-то нам везло.

12 августа 1942 года. Эльге

“Сегодня уже 14 августа. До вчерашнего дня работали на сенокосе, собирали сено с болота, все время стоя в воде, а в одном месте, боясь провалиться в болото. Все это ничего, но из-за воды приходится работать босиком, и теперь все ноги исколоты и болят. А в общем работать здорово. Представь себе: уходим в поле на весь день. Берем с собой еду и работаем. Пока сено сушится, отдыхаем, читаем газеты, играем, шутим. Или вдруг посреди “обеда” надвигается туча. Прячем хлеб, огурцы и к сену. Работаем, работаем, туча пройдет и опять за обед. Правда, иногда разбиваемся на две партии – мальчишки и девчонки. Обоим “сторонам” дают ведь разные участки, и получается, что или те, или другие раньше кончают. А мальчишки начали политику – “не наш участок, помогать не будем”. Вот и злимся, и мальчишкам тоже не помогаем. Но зато, если дождь или обед, то забываем всякие ссоры и тогда все дружно.

Со вчерашнего дня начали пилить. Норма три кубометра в день. Норма не большая, если пила хорошая. Пилим в лесу. Я пилю в паре с Юрой Назаровым (перешел в 8-ой класс, мы таких ребят считаем маленькими). С ним пилить очень здорово, да к тому же он еще и мировой мальчишка. Я пилить еще не умею. Так он спокойно, без злобы, учит, каждое движение исправляет, и не разрешает мне пилить так, как мне удобно, а только так как нужно, чтобы я научилась хорошо пилить. Пилим без всяких козлов, а просто валяется бревно на земле, его и пилим. На наше несчастье нам попалась самая плохая пила. Это признали все. Она жутко заедает. Мы с ней мучились, мучились, и за первую половину дня сделали только около половины кубического метра. Представляешь себе! Другие почти три кубометра, а мы меньше всех, даже среди отставших (те хоть по одному кубометру сделали). Мне было так стыдно, я все боялась, что тут я виновата, что Юрка злиться будет. А он злиться и не думал: “Да что ты, Травка, я не злюсь. Исправят пилу, так мы до двух кубометров нагоним и ладно”. Пошли на обед, отдали пилу, чтобы развод исправили, и вот ждем, когда ее починят. Некоторые уже опять пилить пошли, а мы ждем. Но зато когда мы стали пилить, то она шла так здорово, что мы первые полкубометра отмахали минут за двадцать. И вот начали пилить. Уже были уверены, что три кубометра сделаем, хоть до 12 ночи, а сделаем. Пилим, пилим, пила опять немного заедает. У меня уже и голова кружится, и руки болят, а спилить по нашим расчетам еще около одного кубического метра. И вдруг смерили уложенные плахи, и оказалось, что надо еще допилить одно бревно, которое мы уже пилим, и еще одно тоненькое, а мы думали, это бревно да еще четыре. Обрадовались жутко, нажали и кончили раньше тех двух пар, у которых до обеда было по одному и полтора кубических метра. Это были пара Дегтя с Искрой и Света с Ниной К. Я тебе это пишу потому, что это меня сейчас больше всего волнует.

В следующий раз пилить придется больше, так как плахи будут не метровые, а 80 см. Сегодня пилить не будем, завтра и послезавтра нам дают выходной, а потом пойдут горячие деньки. Знаешь, мне это нравится, мы так дружно работаем, здорово просто”.

Тринадцатилетний Юра Назаров был моим первым «учителем» по иному, чем у меня, отношению к труду.. У Юры было два твердых жизненных принципа: во-первых, никогда не перевыполнять норму, а во-вторых, обязательно найти способ схалтурить.

Никакие мои уговоры, а тем более патриотические призывы попилить еще хоть чуть-чуть, если норма уже была сделана, не достигали желанной для меня цели. Мы уже напилили 3 кубометра? Значит баста. Еще только 12 часов дня? Тем лучше, можно до обеда побродить по лесу и полакомиться костяникой. Все еще пилят? Дуракам закон не писан, надо было уметь выбирать пилу. И т.д. С полным сознанием своей правоты – норму сделал, гуляй смело, – Юра оставлял меня одну с пилой у ежедневных 3 кубометрах и углублялся в лесную чащу, предварительно, для точности, еще раз измерив сложенную нами поленницу.

Метровым мерилом для Юры был он сам, его расстояние от пояса до земли. По его расчетам это был ровно один метр. Вот это и спасало мое патриотическое тщеславие, ибо Юра ошибался, не учел, что успел подрасти. А в результате наши с ним 3 кубометра всегда были 3,5, и норму мы все-таки перевыполняли. Но узнать об этом Юра не успевал, т.к. к приходу приемщика он уже давным-давно был далеко-далеко от рабочего места. А я наше ударничество от него скрывала, и каждый день начинала одну и ту же песню на тему “Давай попилим еще чуть-чуть”. Очень редко он соглашался. А один раз, совсем неожиданно, принес мне из лесу веточку с костяникой.

Так что тут победа, все же оставалась за мной.

А вот со своим вторым принципом –“В работе надо найти лазейку для халтуры” верх одержал Юра. Он быстро сообразил, что пилить выгоднее самые толстые бревна. Когда их складываешь в поленницу, то образуются большие пустоты, а их легко заполнить пробками из гнилушек, пилить которые пара пустяков. А поленница получается что надо – плотная, из толстых и “тонких бревен”. Вот тут-то я с ним сладить и не сумела. Гнилушек кругом было полно, а в случае моего очередного протеста Юра запросто заготавливал из них пробки без моего участия. Молча и упрямо. Он вообще был неразговорчив, мой тринадцатилетний учитель по пилке дров.

Я мучилась, но тайну юного мастера по халтуре не выдавала.

Так и пилили.

6 сентября 1942 года. Эльге.

“Дорогая, прости, что так долго пишу тебе письмо. Но у меня, правда, нет времени писать помногу. Я больше не пилю. С пилкой у меня дело обстояло хорошо. Норму я всегда выполняла, и немного перевыполняла. Но меня сняли с пилки и поставили шить. Нам всем шьют форму, и надо помогать портнихе. Я шью уже 4-ый день. Мы выпускаем по костюму в день. Она шьет на машинке, а я делаю ручную работу. Но вчера я тоже шила на машинке. Все это очень хорошо, т.к. я научусь хорошенько шить, но опять получается, что у меня занят весь день, т.к. шьем с утра до вечера. Поэтому очень-очень прошу тебя, не обижайся на меня”.

ИТОГИ НАШЕГО ТРУДА

5 октября 1942 года. Эльге.

“3 октября у нас был праздник урожая. На зиму мы себя полностью обеспечили. Капустой и морковью мы обеспечены на год. Не выполнен план только по картофелю и кормовой свекле, а остальные культуры выполнены и перевыполнены. Урожай моркови в 10 раз больше чем прошлогодний. Очень многих премировали, кому платье, кофту, полуботинки, отрезы на костюмы, юбки и кофточки, шерстяные платки. Мне дали большой черный с красными розами шерстяной платок”.

ЕДА

25 августа 1942 года. Маме и папе.

“Вы спрашиваете как у нас обстоят дела с овощами. Мы в районе на первом месте по урожаю. Каждый день нам дают щи, мы получаем помидоры, огурцы, горох, свеклу и т.д.”

НАША ДЕВЧАЧЬЯ КОМУНАЛКА

ДИОНИЗА, ИСКРА, ЛЯЛЯ И Я

В одном из дерявянных корпусов в «Лесном» был отсек из пяти комнат и веранды, в котором жили две воспитательницы и 9 девочек, в том числе Диониза с Искрой и я с Лялей.

17 июля 1942 года.

“Ну ладно, надо начать описывать нашу жизнь, происшествия и т.д.

Нам не разрешают без разрешения уходить на реку, вообще далеко уходить, но мы, конечно уходим. Особенно старшие, и нам не влетает, так как все-таки знают, ничего с нами не будет. Да и в Захарино мы ведь куда дальше в школу ходили, еще и через станцию в “Лесной” и т.д. Но строго запрещают уходить вечером, да еще и опоздать на сон.

А мы, знаешь, что сделали?

Четверо девчат (Ляля, Искра, Диониза и я), после линейки (было 10 часов, сон в 11) пошли на речку, разожгли костер и сварили картошку, которую нам дал агроном. Представляешь себе: уже темно, горит костер и в котелке варится картошка свежая, молодая. А дома ждет наряд. Ведь знаем, что наряд дадут, что отругают, а нет, все-таки слишком здорово, почти ночью в лесу у речки есть картошку с луком! Представляешь себе это? Пришли домой в 12-ом часу, вожатые на нас набросились, а нам смешно, так как котелок мы хотели спрятать, а он гремит. Пошли в спальню. Пришла Сира Александровна (вожатая, у нас у всех их называют воспитателями), мы ей все рассказали, она сидит, улыбается, и кажется, что вот-вот скажет: “А здорово как!”. Обещала на завтра дать нарядик. Уже мы были готовы отработать, а наряд все не дают и об этом умолчали, т.к. они уже начальнику сказали, что все ребята на местах, а от нас никак не могли ожидать, что мы уйдем и даже не проверяли. В общем все сошло, других за опоздание здорово ругают, а о нас молчат. И мне поэтому стыдно, понимаешь, стыдно, и я не знаю как быть, если скажем, что опоздали, то влетит и воспитателям. О том, что мы уходили, большинство не знает, но мне стыдно”.

23 сентября 1942 года.

“Я хочу тебе немного написать об Искре. Она перешла в 9-ый класс. Знаешь, она чем-то мне ужасно напоминает тебя. Не лицом, немного фигурой, но самое сходное в движениях и в тоне голоса. Движения головы точь в точь твои и, когда я за ней наблюдаю, она мне жутко тебя напоминает. Она тем же голосом, как и ты, говорит: “Нет, скушай, а то я обижусь”. Ее и Дионизу я очень люблю. Они очень хорошие товарищи, всегда заботятся о другом, всегда стараются сделать что-нибудь хорошее другому.

Нина меньше была с нами, потому что она дружила с Сергеем.

А Ляля другая. Она плохой товарищ, не то чтобы она нарочно, но все равно не хочет сделать что-нибудь другому. Нет, не нарочно, но она очень ленива, и не умеет работать. Она, например, говорит мне: “Знаешь, сейчас придет печник, надо убраться”. И остается сидеть. Травка встает, начинает убираться, а она сидит и не чувствует, что ей надо было бы помочь. Когда она моет пол, у нее, может, и есть желание, чтобы он был чистый, но она не умеет мыть тщательно, а делает это поверхностно. И еще мне не нравится в ней ее отношение к мальчишкам, она очень вертится перед ребятами, сама того не замечая. Диониза и Искра совсем другие, они совсем не хотят нравиться ребятам, и мне это очень нравится.

Между прочим, помнишь, я тебе писала о Дегте, и что он мне сказал, кто ему больше всего нравится из девочек? Это Диониза. Она, правда, очень хорошая. Она хорошо работает в поле, всегда помогает, и потом не судит о каком-нибудь деле или человеке плохо, если злится. Она сильная, очень может много работать, но делать что-нибудь кропотливое, терпеть не может. Я помню, мы, однажды, сажали огурцы. Было жутко много мошек, надо было класть по два семени на расстоянии 10 см. Она сеяла, сеяла, а потом как бросит миску с семенами: “Не могу больше, что хотите делайте, а я больше не могу”. И чуть не плачет.

Мы живем очень дружно, только с Лялей маленькие неполадки, потому что она как-то не умеет дружить.

Элюшка, тебе не скучно читать все это?”

5 октября 1942 года.

“С Лялей у меня творится что-то неладное. Мы с ней не в ссоре, но она как-то старается задеть меня, унизить. Я все время молчу, чувствую, что вырвется это когда-нибудь наружу. Она до глупости упряма. Делает, например, пример по математике, у нее не верно, я ей это скажу, но она не станет и слушать. Я не показываю вида, что злюсь, но меня это бесит. Если мне что-нибудь нравится, то ей это ни за что не нравится. Потом ей нельзя сказать что-нибудь про ее ошибки, плохие стороны. Она обязательно найдет оправдание своему поступку и не захочет учесть. Вот, например, она пишет в дневнике о том, как ее обнимал Свет: “Свет, я не хочу больше не надо. Встаю, в теле какая-то слабость, голова ищет оправдания своим поступкам. Знаю, что поступаю плохо и т.д.”. Знание того, что она поступает плохо у не было каждый раз, но, тем не менее, она снова позволяла себя обнимать. Вот за эти ее поступки, я иногда даже презираю ее. Давать себя обнимать человеку, который дружит с другим! Я после дружбы со Светом хочу быть очень гордой девушкой, такой, чтобы никто не мог надо мной смеяться. Я подчеркнула одну фразу. Каждый человек, кажется мне после плохого поступка, ищет себе оправдания, но, по-моему, надо уметь себе сказать: “Не оправдывайся, раз сумела так поступить, сумей и исправить”. Элюшка, замечаешь, что я занялась “рассуждениями”? Ну, ладно, пусть”.

3 ноября 1942 года. Эльге.

“Сегодня Искра уехала в Москву.

С Лялей у меня нехорошие, натянутые отношения, она очень завистливая. Особенно в учебе. Стоит мне получить отл., а ей хор, как она внутренне злится, и не на себя, а на меня или учителя. Это, конечно, неприятно… В нашей коммуналке осталось всего три человека, а было 9. Так хочется в Москву. Миндин сказал, что весной мы поедем в Москву, что необходимо выдержать зиму и учиться. Он говорит, что в Москве еще не топят, что люди боятся холода. Мне бы хотелось быть в Москве с мамой и папой и делать им много радостей. Я там могла бы и больше читать. У нас свет только до 11 часов, а ходьба в школу отнимает очень много времени и остается очень мало свободного времени. Письмо я тебе пишу на уроке математики… Мне очень жалко, что уехала Искра. Она была той, которая все время старалась, чтобы все друг другу делали хорошее, чтобы не ссорились, чтобы все любили друг друга. И вот теперь она уехала. С Дионизой я в очень хороших отношениях”.

УЧЕБА

5 октября 1942 год. Эльге.

“Здравствуй, моя хорошая. Вот уже несколько дней мы учимся в Баковской школе. В школу мы пришли все одинаково одетые. Нам сшили костюмы защитного цвета, мальчишкам гимнастерки (мальчишек у нас трое – двое в 8-ом, а один в нашем). У нас мировые костюмы, Но здорово, все в одинаковом. Ребята в этой школе огромные, мы по сравнению с нашим классом кажемся просто девочками.

С нами сегодня случилось целое происшествие. По дороге в школу и домой мы должны переправляться через реку Ветлугу. У нас было 5 уроков, и лодочник нас не перевез, т.к. было уже слишком поздно. Нам пришлось возвращаться по темным Бакам. Мы зашли в райисполком, нам предложили ночью отправиться на другой перевоз (было уже около 9 вечера) или ночевать в Баках в доме колхозника. Мы выбрали второе. Было нас 7 девочек и один мальчик – ученики 9 и 10 классов. Сперва нас сунули с Витькой в одну комнату с пятью кроватями. Но потом его все-таки перевели в мужскую комнату. Ночь проспали так себе. Мы часто просыпались, т.к. боялись, что у нас что-нибудь стащат. В “Лесном”, конечно, волновались, хотя мы и позвонили

В “Лесном” договорились по телефону с одной учительницей, и она утром нам устроила завтрак. Не возвращаясь домой, мы пошли потом в школу”.

А вечером, в интернате, нам за ужином дали сразу пропущенные из-за ночевки в Баках порции вчерашнего ужина, а также сегодняшнего завтрака и обеда. Вот это была обжираловка!

Но еще большее сладостное ощущение осталось в наших желудках от завтрака у учительницы. Хозяйка дома выставила на большой деревянный стол невиданное количество яств – соленые грибы, квашеную капусту, соленые огурцы и моченые яблоки! И все это можно было лопать от пуза, без всяких ограничений. Мы были потрясены! Во время войны и наесться до отвала? Да разве можно было подумать, что такое возможно?

20 октября 1942 года. Маме и папе.

“У нас очень хорошая учительница по немецкому языку. Она, возможно, настоящая немка, и таким образом я кое-что узнаю о немецкой грамматике”.

3 ноября 1942 года. Эльге.

“Прошлую неделю провалялась в постели, так как упала в Баках и получила растяжение жилы. Сейчас в школу хожу, но вечером болит нога”.

22 ноября 1942 года. Эльге

В этой четверти, кажется, буду отличницей, но боюсь за тригонометрию. У меня “отл”, но вчера мы писали контрольную (он о ней не предупредил). Все сдували с книжки, я тоже, т.к. ничего не знала. Он такой лопух, что даже этого не заметил. Мы с Лялькой сидим на первой парте, открыли спокойно книгу и списываем, а он это не видит.

Но он заметил другое.

Я подала Персику шпаргалку, и это он заметил. Иногда отдают всю контрольную списывать – он не видит, а тут какую-то шпаргалку, и увидел.

– Шелике, подать бумагу.

Я, дура, взяла да и дала промокашку.

– Нет, не это.

Ну, тут стали ребята давать всякие бумажки, а ему они не нравятся и он требует настоящую. Ни Персик, ни я не дали.

– Я вам обоим поставлю “плохо”.

А ведь он может исполнить это обещание, так что в четверти может выйти “пос”. По геометрии и алгебре он меня не вызывал, но мы писали контрольные. У меня все верно, но ребята говорят, что он за контрольные никогда “отлично” не ставит. Но эти контрольные я писала самостоятельно, так что будет обидно. Я за математику вообще боюсь, он жуткий учитель, ужас просто”

.

23 ноября 1942 года. Эльге.

“Вчера писала тебе, что, наверное, буду отличницей. Сегодня я уже твердо знаю, что не буду. Сегодня меня вызвали по географии – “Хор”! Сказывается 6-ой класс, когда я выезжала на Эрькиных подсказках. А кроме того, математик заявил, что по контрольным ни у кого отлично нет и не будет, т.к. никто не знает материал хорошо. В прошлом году он заявил: “Математику на “Отлично” знают только бог да я”. Ну, и будь с таким лопухом отличницей”.

ВОЛКИ

22 ноября 1942 года. Эльге.

«Сейчас мы в школу ходим, т.к. река замерзла. Но дни очень теплые, и верхние слои льда таят. Когда идем по речке, лет жутко трещит, страшно. Одни говорит, что это опасно, другие, что это лед садится. И что это не опасно. Мы сами ничего не знаем и ходим по реке. Пока еще никто не провалился.

Но вчера узнали весть похуже. В местной газете «Соцстройка» есть заметка, в которой сообщается, что между двумя деревнями нашего Краснобаковского района стая волков численностью в 15 волков, напала на машину. Теперь эта стая бродит по нашему району. Представляешь себе? Мы ходим домой по речке, по которой ходит очень мало народу. Вдруг нас загрызут? Что ты на это скажешь? В один прекрасный день уйдем в школу, а домой не вернемся. Интересно, правда?»

26 ноября 1942 года.

“У нас было 4 урока. Ляля, Кузя и Персик пошли домой, а мы с Зинычем задержались на 20-30 минут. Но мы знали, что догоним девчат, т.к. мы были на лыжах. Едем по реке. Вдруг Зинка говорит: “Травка, не то там кто-то наверху идет, не то мы догоняем девчат, но этого быть не может, т.к. они должны быть намного дальше”. А было уже темно. Вдруг слышим Лялькин голос: “Девчата, не ходите туда”. Я сперва подумала, что лед треснул, и придется идти берегом, и поэтому девчата вернулись. Но нет: “Не ходите туда, там три волка”,– и Лялька рассказала. Они шли, а навстречу им запыхавшийся мужчина. Он их предупредил, чтобы они шли осторожней, т.к. он только что спугнул трех волков. Девчата подумали, подумали, да и решили все-таки идти дальше. Идут и лают по-собачьи. Вдруг увидели что-то черное, приближающееся. Конечно, испугались, побежали, Персик заплакала. Рассказали нам с Зинычем эти страхи, мы, конечно, струсили, повернули обратно и решили позвонить из Баков в “Лесной”. Пошли обратно, но по дороге встретили одну женщину с мужем, которые живут в “Лесном”. Они нас уговорили, что ничего страшного нет, и мы медленно пошли домой, чтобы нас могли догнать восьмиклассники и Диониза. Домой пришли благополучно, только Зина и я натерли себе ноги и сегодня в школу на лыжах не поедем.

В “Лесном ” нам сказали, что очень даже вероятно, что это были волки. Сегодня в школу идем с фонариком. Вечером с Зинычем придумывали, чтобы мы стали делать, если бы встретили волков, мы бы, конечно, растерялись, закричали бы “мама” и в рассыпную. Нам сказали, что в борьбе с волком, надо изловчиться и сунуть ему руку в пасть и этим задушить. Куда там, мы бы так растерялись, что имея фонарик, забыли бы его зажечь.

Сегодня у нас 5 уроков, но у нас есть фонарик. А все-таки интересно было бы встретить волков, только чтобы они нас не тронули.

К весне, между прочим, нам обещают всякие “прелести”. Во-первых, что весной волки голодные, а во-вторых, что весной лед не трещит, а провалиться можно. В этом отношении в Захарьино было куда лучше, ни реки, ни волков.

В четверти у меня три “хора”, по литературе, географии и черчению. Остальные – “отлично”, даже по математике! По алгебре у меня у одной только из класса “отлично”, а по тригонометрии, геометрии – только у 2-3-х. По литературе получила “хор” за то, что не знала наизусть “Дорогу” по Гоголю, но она обещала поставить “отлично” за конспектирование статьи Ленина о Герцене, но, очевидно, забыла, так что вышел “хор””.

ВОЛК!

Волков мы боялись по-настоящему. Возвращались темными вечерами из школы и во всю озирались по сторонам – а вдруг за кустом сидит клыкастый-мордастый, и только нас и ждет? Если у 8 или 9 ого класса было меньше уроков, то целый час, а то и два «свободные» маялись в школе, лишь бы возвращаться домой целой гурьбой. А волков на нашем пути все не было и не было. В конце концов страх притупился, но полностью не прошел.

И вот однажды у нас, девятиклассниц, оказалось всего четыре урока, тогда как у остальных – шесть. Мы подумали, подумали и решили махнуть на страх рукой, все равно ведь ни разу сами волков не встретили. Чего их бояться?

Ляля, Зина и я пошли домой одни. У оставшихся в школе против волков на всякий случай был фонарик, у нас – моя способность лаять как настоящая собака.

Мы благополучно перешли замерзшую реку, вошли в темный лес. Тропинка среди деревьев и кустов протоптана узкая, идти по ней приходится в густых зарослях гуськом. Впереди идет Зина, посредине я, сзади Лялька. Зина бдительно глядит вперед, Лялька столь же старательно назад, а я, хотя в темноте, да еще и без очков все равно ничего не вижу, стараюсь разглядеть кусты по бокам. Нам очень страшно, но этого мы друг другу не говорим. Мы молчим, только дышим громко, т.к. шагаем быстро, почти бегом.

И вдруг Лялька, что идет сзади, дико вскрикнув «Там волк!», отталкивает меня в сторону, да с такой силой, что я чуть не падаю, и устремляется вперед, только вперед. Зина, услышав то, чего она больше всего боялась, тоже стремглав кидается вперед по тропинке. А я, оказавшаяся сзади, таким же безумным галопом бегу за ними.

Бегу, и думаю: «Волк сзади меня, бежит тоже по тропинке. Первой попадусь ему я. Накинется сзади и пиши пропало. Что делать?» В мозгу проносятся рассказы бывалых охотников. Надо, мол, ухитриться быстро засунуть волку в пасть руку с варежкой, и столь же стремительно прижать его голову к своей груди, чтобы тот задохнулся. Совсем некстати вспоминаю барона Мюнхгаузена, вывернувшего, однажды, лису на изнанку. Думаю, а сама все еще мчусь что есть мочи. Стоп! Так нельзя. Волк меня все равно догонит, от него не убежать. Надо что-то придумать. И я решаюсь.

Останавливаюсь около большого дерева, ствол которого достаточно широк, чтобы укрыть меня сзади. Крепко прижимаюсь к дереву спиной, и во всю щурю свои близорукие глаза. Надо увидеть, где же волк. Я готова сунуть ему в морду свою руку с штопанной–перештопанной тонкой варежкой, я готова прижать его раскрытую пасть к своей груди, без боя я ему не дамся. Но сначала я попробую испугать его своим лаем. Я стою у дерева и жду волка, готовая защитить свою жизнь.

«Зина! Ляля!» – зову я на помощь подруг.

Ответа нет. Я спокойно стою у дерева, с чувством, что все от меня зависящее я сделала. Остается ждать волка.

Мои близорукие глаза в эту минуту видят – по тропинке приближается ко мне какая-то черная точка, все ближе, ближе и…вот он, волк. Настоящий огромный волк останавливается напротив меня!

И я начинаю неистово лаять! Боже мой, как я лаяла!

Волчья пасть разинута, красный язык высунут, глаза устремлены прямо на меня. Он сейчас прыгнет?

«Гав! Гав! Гав!!!» – несется из моей глотки.

«Гав! Гав! Гав!!! – отвечает мне волк. А в его глазах явное удивление.

«Гав! Гав!!! – я все еще ничего не соображаю, как, впрочем, и мой визави.

Мы стоим и лаем друг на друга, пока, наконец, в моей перепуганной башке не мелькает догадка «Господи, а ведь волки не лают!»

Передо мной на всех четырех лапах стояла настоящая немецкая овчарка!

Тут вскоре на тропинке показалась и хозяйка собаки, и под охраной четвероногого друга мы двинулись в «Лесной».

Больше мы таких экспериментов не проводили, возвращались домой только все вместе.

14 декабря 1942 года. Эльге.

“В этой четверти у меня пока три отметки: отл”: по физике, химии и литературе. Литераторша у нас дура, и мы проходим литературу вовсе не так, как мне бы хотелось. Пол урока у нее проходит в лекции о том, как надо беречь в военное время минуты и часы. Сама она никогда ничего не рассказывает, и мы все учим по учебнику, который она, кстати, считает плохим.

В школу мы ходим каждый день, часто уходим с последних уроков, а на первые опаздываем”.

22 декабря 1942 года. Эльге.

“С отметками у меня все благополучно, еще ни одного “хора”. Но меня еще не вызвали по географии, а это мое самое большое несчастье”.

31 декабря 1942 года. Эльге.

«Сегодня только я одна пойду в школу. Остальные все не хотят. Не знаю, как буду возвращаться из школы».

Вот в этот самый день, когда все нормальные люди стараются всеми правдами и неправдами остаться дома ради Нового года, я, одержимая идеей фикс под названием «Хочу учиться», потащилась в школу. Одна. Конечно, девочки объявили мне бойкот, и правильно сделали, но одну все-таки не оставили. Чертыхаясь в мой адрес, проклиная мое своенравие, девочки поплелись вслед за мной в Баки, в надоевшую до смерти школу.

А я сегодня даже не помню, были ли в тот предпраздничный день, занятия. Но, наверное, все же были.

А не оставили меня девчонки одну по той простой причине, что побоялись – а вдруг меня одну-одинешеньку загрызут серые волки. А тогда их загрызла бы совесть.

ОБЩЕСТВЕННАЯ РАБОТА

22 ноября 1942 года. Эльге.

“Я тебе писала, что я вожатая 7-го класса. Два дня тому назад у моего отряда, и у отряда Дионизы (6-ой класс самый противный – 12 человек, но ужасные. У меня 23) был сбор игр и аттракционов. Сколько мне тут было радости! Помнишь, у нас был сбор, когда мы выдавали подарки – соски, переводные картинки, карандаши и проч.? Я сделала приблизительно такой же. Только не было таких “роскошных” подарков. У нас были гнилые морковки, тряпочки, палочки, рваный ботинок, кусок сломанного гребешка, сломанный карандаш и прочее барахло, но кроме того немного конфет и печений. Все выигрыши были под номерами. К сбору готовился весь мой отряд. Каждый за что-нибудь отвечал, и говорил мне, как у него идут дела. На сборе у меня были все, кроме троих освобожденных (их должны были вызвать на уроке и они готовились). Из Дионизиного отряда было только 5 человек, ее отряд ничего не приготовил. Она, бедная, даже плакала. На сборе было весело, все играли, веселились. Теперь можно будет сделать и серьезный сбор. Скоро у нас будет диспут на тему “Дружба и коллективизм” и я хочу подготовить свой отряд. У меня ребята хорошие, веселые, у Дионизы одни девчонки (у меня только 8 девочек), да такие презрительные ко всему, что ужас один.

Акимчик, милый, может весной мы уже увидимся? Но я знаешь, все-таки боюсь,, что нас здесь оставят до осени работать в поле. Наш интернат в этом году обеспечил себя питанием на 80 %, а в будущем году хочет обеспечить себя на все 100 %, да еще и государству сдать. Понимаешь? Так что, может, придется работать летом еще больше, чем в прошлом году. Но третью зиму, во всяком случае, зимовать не придется”.

14 декабря 1942 года. Эльге.

“С нами, старшими, в интернате ничего не делают, даже комсомольских собраний не бывает. Как вожатая я ничего не делаю. Во-первых, не хочется, а потом я вижу, что и без меня воспитатели прекрасно обходятся, а у меня и так времени очень мало. Вечером приходим усталые, хоть и читаю вечером, но дольше 12 не выдерживаю – глаза сами слипаются.

Про волков ни слуху, ни духу. Но у нас теперь очень тепло - +2 градуса и снег на реке тает”.

22 декабря 1942 года. Эльге.

“Я тебе уже писала, что я вожатая. Коротко говоря, я ничего не делаю. Почему, не знаю. Уважительных причин нет, и все же ничего не делаю. Правда, было у меня два сбора моих, потом один вступительный и строевое занятие. И все. Потом без меня у моего отряда сняли начальника штаба отряда, без меня же назначили нового, и я пришла к выводу, что я вовсе не очень там нужна и могу время, которое у меня не в избытке употребить на другие дела. Это все, конечно, неуважительные причины. Я чувствую, что если бы меня как следует отругали, я бы стала работать. Но меня не ругают, а только мелко задевают, и никто, конкретно не помогает. От этой обязанности вожатого у меня на сердце лежит какой-то камень, противный и тяжелый. Мне иногда так гадко. И хотелось бы хорошие сборы проводить и не хочется в одно и то же время. Чувствую, что кончится все это как-то сразу и плохо, встряхнут меня и отругают. Скорей бы...”

5 января 1943 года. Эльге

“Шансы уехать в Москву есть. С нами никакой работы не ведут, воспитателя у нас нет, и мы действительно предоставлены сами себе. Я читаю. С одной женщиной начала заниматься по английскому. Она хочет начать прямо с 10-го класса. Не знаю, выйдет ли. Она уверяет, что при желании можно за год научиться говорить по-английски, т.к. это очень легкий язык. Посмотрим. Мне необходимо в Москву, а то я перезабуду весь немецкий. Я и сейчас начинаю заикаться.

ЗЛАЯ ШУТКА

20 января мне стукнуло 16 лет. Как я отметила свой день рождения, совершенно вылетело из моей головы, и в письмах не отражено. А вот 28 января я сообщаю маме с папой о выговоре по комсомольской линии, во-первых, за то, что ничего не делала как пионервожатая седьмого класса, а во-вторых, за злую шутку, которую мы, великовозрастные девы, позволили себе в адрес наших интернатских мальчишек.

Мы такое придумали!

Редко, очень редко нам на обед давали конфеты. Это были темно-коричневые горошины неизвестного происхождения, сладкие на вкус, очень вожделенные. Когда мы, старшеклассники, приходили в столовую на обед, и обнаруживали на столе, за тарелкой супа десять коричневых шарика, радости нашей не было границ. «Сегодня конфеты!» – кричали мы тем, кто еще не успел сесть на место, кто еще не обнаружил сладкое счастье. Многие из нас сами конфеты не ели, берегли для младших братишек или сестер, что жили тоже в «Лесном», в интернатском детском саду. Так что радость была всегда двойная – и за себя, и за малышей.

Я, конечно, эти конфеты тоже не ела.

И вот однажды, холодным январским днем, топая по заснеженной дороге в школу, кто-то из нас обратил внимание на козлиный помет. Ну, точь в точь наши конфеты! И вправду, похожи! И не очень долго думая, мы сделали бумажный кулек и собрали в него необходимое количество замерзших «конфеток». Ночь наш пакет морозился за окном. А в обед дежурная положила возле каждой тарелке по десять козлиных катышков – и нам, эаговорщицам-девчатам, и им, разыгрываемым мальчишкам. Что будет!!! Мы хихикали, уже тогда, когда занимали свои места за столом. «Сегодня конфеты!!!» – раздался традиционный возглас радости, когда первый мальчишка увидел «сладкое» счастье. Но в рот он угощение не потянул, оно ведь предназначалось на третье. Мы ели суп, съели второе, не торопясь, но, тщетно пытаясь подавить взрывы смеха. Мальчишки оглядывались по сторонам. Не могли понять, что нас так смешит. А мы ждали. Ждали, когда первый из них схватится за «третье», сами замедляя расправу со вторым блюдом. И вот момент настал! Кажется это был Влад, который бережно взял катышок двумя пальцами и сделал движение в направление рта. Сейчас, сейчас!

Нет, такими уж абсолютными садистами мы не были. «Брось! Не ешь!» и кто-то из нас выхватил из мальчишечьих рук «конфетку». Влад сидел, ничего не понимая, растерянно хлопал глазами еще и потому, что мы, девчонки, умирали со смеху. Мы сжалились и выдали мальчишкам тайну «угощения». Мальчишки оскорбились, надулись, и с таким обиженными мы все вместе отправились в школу.

Но самое интересное произошло потом. Дежурная по столовой рассказала, как к нашему, еще не убранному столу, подошла одна из старших воспитательниц, кстати, нами очень не любимая, и со словами «И что это они так веселились?» взяла для пробы одну из «конфет». Взяла и сунула себе в рот!!!

Ну, а потом, было комсомольское собрание. Больше всего кричала на нас, конечно, та, что выполнила роль дегустатора. «Гавно ребятам подсунули! А еще комсомолки!» – вырвалось из ее разгоряченных уст. Это был триумф! Из уст взрослой воспитательницы такое почти матерщинное слово! Шик!

На этом мальчишки нас простили. Зрелище разъяренной, пунцовой от возмущения статной дамы стоило пережитого разочарования из-за мнимых конфет. Да к тому же только она одна их и попробовала! Ура, девчонкам!

Маме с папой я это событие описала.

ВЫГОВОР

28 января 1943 года. Маме и папе.

«Дорогая мама и дорогой папа!

Сегодняшнее письмо Вас не обрадует. У нас было комсомольское собрание, и я получила выговор. Устный, без занесения в учетную карточку, но тем не менее. Я виновата, но сама все и исправлю. Я Вам обещаю. Выговор мне дали за плохую работу в моем отряде. Но кроме того, а это было на самом деле главной причиной, выговор мне дали потому, что мы на обед подложили нашим мальчишкам козлиный помет. Взрослые думают, что я инициатор этой затеи, а так как никто из девочек не встал и не сказал, кто это был на самом деле, то и получилось, что выговор дали мне и еще одной девочке. После собрания девочки много-много говорили, но было слишком поздно, да к тому же я ведь выговор заслужила из-за плохой работы, но должны были бы дать выговор не только мне. Софья Павловна объяснила мне, что выговор именно у меня потому, что от меня можно требовать большего, чем от других, и что девочка, которая придумала дело с козлиными катышками поступила плохо, не признавшись. Но, что и мы сами должны были об этом сказать. Но, дорогие мама и папа! Нам неприятно, стыдно было сказать, а, кроме того, дело обстояло действительно так, что все принимали в нем участие. Но нам не хотят верить. Но мы, конечно виноваты. И все должны исправить. Мне было очень тяжело. Все меня ругали и никто из взрослых после собрания не сказал мне хоть что-нибудь теплое. Мне было очень тяжело. Девочки меня утешали.

На следующий день я пошла к Софье Павловне, и она поговорила со мной долго и хорошо. Она обещала помочь мне в работе с отрядом, и вчера я вместе с ней составила план работы. Сегодня я соберу штаб своего отряда, а завтра весь отряд. Мне кажется, что Софья Павловна меня хорошо понимает. Она говорит, что я должна всегда говорить только правду, и я это делаю. Когда я на собрании сказала, что потому ничего не делала, что не было охоты, мне сказали, что я дерзкая. Но ведь это правда! Нам никто не помогал, нас не собирали, не ругали, но если бы у меня самой была охота, я бы могла всех расспросить, и могла бы работать! Что же мне надо было сказать, в ответ на вопрос, почему я ничего не делал, если то была правда? Плохо, что я ничего не делала с отрядом, и это я исправлю. Но правду я буду говорить всегда, пусть меня за это ругают, но я буду так поступать. Дорогие мама и папа! Не огорчайтесь, я все сама исправлю».

Я ИСПРАВЛЯЮСЬ

10 февраля 1943 года. Маме и папе.

«Завтра у меня будет сбор в моем отряде. Я расскажу детям о жизни Паганини. Почти каждый день я читаю ребятам во время переменки статьи из газет».

Февраль 1943 года. Маме и папе.

«Сбор о Паганини ребятам понравился. Мы клеили конверты для Красной армии и написали два письма. В конце месяца к нам придет красноармеец и расскажет о войне».

Свое сообщение о Паганини я сделала по книге Виноградова, которая меня потрясла. Моим интернатским подшефным мой пересказ понравился. Они слушали, не шелохнувшись. Вдохновленная этим первым успехом, я повторила такой сбор о Паганини позже, студенткой третьего курса в 1946 году, когда была назначена пионервожатой в седьмой класс какой-то дальней московской школы. Ребята и в этот раз слушали, затаив дыхание. А на факультетском бюро комсомола, когда меня исключали из рядов ВЛКСМ, прозвучал грозно-обличительный вопрос: «Почему Вы провели сбор о жизни Паганини, а не о жизни товарища Сталина?» Что я могла ответить?

ДЕВЧОНКИ И МАЛЬЧИШКИ

26 ноября 1942 года. Эльге.

“Дорогая Элюшка, вчерашний день полон происшествий. И мне хочется тебе его описать. Вместе с Пал Зинычем решила поехать в школу на лыжах (мне лыжи прислали мама с папой, а она взяла у одного парня). Вышли из столовой, надели лыжи. Только собрались поехать, как Зиныч делает открытие, что у нее соскакивает крепление. Остановились, достали ножик и Зина, торопясь, делает дырку в ремне. Но вдруг ножик складывается и Зинкин палец порезан. Она его здорово порезала, кровь лилась, лилась, весь снег запачкала. Побежала она в изолятор, благо рядом, перевязала палец, и мы поехали. Только отъехали от “Лесного” как у меня начинает соскакивать крепление. Я, конечно, отстаю, злюсь, и, наконец, решаюсь переделать крепление. Делаю дырку в ремне и вдруг ножик захлопывается, и мой палец тоже порезан. А у меня, как на зло, ни тряпочки, ни носового платка. Меня нагнали Влад и Юрка (это тот парень, с которым я пилила). И знаешь, так хорошо было! Я и не думала, что они могут быть такими хорошими. Остановились, Юрка перетянул мне палец веревкой, а у меня рука замерзла, ничего не чувствую, а кровь так и капает. Зиныч уехала, кричала мне, а ей откликались другие девчата, а она думала, что это я. Так как у нас не было чистой тряпочки, Влад перевязал мне палец своей повязкой для ушей. Юрка наладил и надел мне лыжи, Влад предложил варежки. После перевязки поехала, догнала и перегнала девчат, но Зиныча так и не догнала, уж больно далеко она уехала”.

14 декабря 1942 года. Эльге.

“Недавно к нам зашли Витька и Влад. Мы (Зина, Ляля и я) разговорились и стали говорить о распределении труда между женщиной и мужчиной. Спорили долго, интересно, больше всех горячилась я. Витька уверял меня, что никогда мужчина не будет стирать белье: “У мужчины есть инстинкт, который не позволяет ему заниматься домашними работами”. Он уверял меня, что всегда женщина будет делать домашние дела, а мужчина что-нибудь другое. Мы спорили, спорили, Влад был немного на моей стороне: “Если нужно будет, я, конечно, буду это делать. Но я, все-таки, постараюсь избежать таких работ. Я сделаю так, чтобы моя жена не работала, и чтобы я это тоже не делал”. Ну, а я лично собираюсь все домашние, хозяйственные работы делить со своим мужем (чудно звучит “муж”, правда?). Почему же не мыть вместе посуде, не готовить обед, ведь это могло бы быть очень хорошо. Конечно, мне, может быть, не придется еще иметь такого друга, который со мной будет все это делить, но в будущем, я уверена, это так и будет. Так же как и женщина и мужчина будет стирать белье, и ничего страшного в этом не будет. Стирал ведь мой папа пеленки и готовил обед, ничуть не хуже мамы. Помнишь, он тебя на даче угощал? Ведь вкусно было? Я лично буду стараться и добьюсь того, чтобы мой друг делил со мной часть хозяйственных работ. Как ты на этот счет думаешь?”

ЕДА

23 ноября 1942 года. Маме и папе.

“Еда стала намного лучше, нам дают большие порции. Для тех, у кого больные желудки, теперь есть белый хлеб, но я сохраняю на всякий случай сухари, что Вы прислали”.

РЕЖИМ ДНЯ

24 декабря 1942 года. Маме и папе.

«В 6.50 мы встаем. Еще темно, но с 4 часов снова горит свет. В 7.15 – 7.30 у нас зарядка в клубе.(У нас есть клуб со сценой, это столовая. Двери в ней перевесили и теперь там тепло.) 7.30-8 часов мы завтракаем. Порции достаточно большие и мы всегда сыты. После завтрака мы убираемся в комнате, топим печь, ходим за дровами и т.д. Затем мы делаем уроки до 11 часов. В 11 часов у нас обед. В 11.20 мы отправляемся в школу. Занятия начинаются в 1 час дня. В 7-8.20 мы уже дома. До ужина (в 8 часов) мы читаем, пишем письма и т.д. После ужина некоторые сразу идут спать. Многие читают, я тоже, пока не выключат свет (12 часов). Иногда я тоже очень устаю и иду спать.

Сейчас я читаю “Былое и думы” Герцена”.

Почему-то письмо от 8 ого января 1943 года последнее, адресованное Эльге. Вряд ли я не писала ей, но январь-март оказался без свидетельств, предназначенных подруге.

УЧЕБА

5 января 1943 года. Маме и папе. Открытка.

«31 декабря закончилась четверть. Я отличница. Но по географии у меня нет отметки, так как меня не успели спросить, а по военному «хор». По математике меня ни разу не вызывали, но поставили «отлично». По всем предметам у меня только одна отметка, только по химии и физике две. Сейчас у нас каникулы».

10 февраля 1943 года. Маме и папе.

«Мои отметки в этой четверти: физика – “хорошо”, “отлично”, история – “отлично”. Литература письменная – “хорошо”.

Из Эльгиного письма я узнала, что мы отстаем по всем предметам, кроме химии и дарвинизму. Между прочим Эльга пишет, что весь класс в этом году учится гораздо хуже, и что даже Яминский (Вы помните его? Он почти никогда не получал “хорошо”,) получил “плохо”. У нее самой три “посредственно” в четверти по математике. Она пишет, что стала хуже, говорит, что девочки в старших классах думают о чем угодно, но только не об учебк. Она пишет, что чувствует сама, что становится хуже и глупее. Во всем классе нет ни одного отличника и только у двух учеников нет “посредственно” в четверти. Может быть, Вы Эльгу видели? Я чувствую, что, когда вернусь в Москву мне надо будет многое учить, особенно по литературе, так как учительница литературы очень строгая.

Что слышно о нашем возвращении в Москву?

Недавно я прочла Генриха Гейне “Германия” на немецком. Сейчас я читаю “От Белого креста к Красному знамени” Макса Гоельца на русском”.

Москва. 21 февраля 1942 года Папа мне.

“Между прочим, снова говорят о том, что вы, старшие, вернетесь в Москву. Все зависит от того. добудут ли для вас вагон. Мы стучим по дереву, Траутхен, будь особенно мила с братишками, они ведь будут тебя искать и опечалятся, не найдя нигде свою сестричку. Но если не будет предоставлен вагон, то ты не печалься. Думай все время, что теперь он нужен Красной армии, но каждое сообщение о делах на фронте неминуемо приближает вас на многие километры ближе к Москве”.

Мамина приписка:

“… Будь особенно мила с Вольфи и Рольфом, немного они, наверно, будут плакать, когда их “мамушка” уже уедет в Москву. Но мы очень рады, что ты скоро приедешь и верим, что и наши маленькие мальчишки еще в этом году вернутся к нам.

До свидания, Траутхен. И если свидание немного запоздает, тогда, Траутхен. не вешай носа, а главное не распускай себя, думая только об отъезде, это значит, не думай, что теперь я могу расслабиться в учебе и т.д., в Москве я все нагоню. Потерянное время никогда не возвращается. До последнего надо работать концентрированно.

Поцелуй вам всем. Ваша мама”.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ

ВСТРЕЧА НА ВОКЗАЛЕ

Последнее письмо из интерната Коминтерна я написала то ли в конце февраля, то ли в начале марта 1943 года. Дата на нем не проставлена. Оно коротенькое, отправлено с оказией в качестве сопроводиловки к подарку Эльге ко дню ее рождения 12 марта. Я прошу маму передать Эльге мое поздравление и подарок – вышитый мной гладью конверт для носовых платков. В записке я коротко сообщаю : “Вольф и Рольф здоровы”. Все.

Переписка закончена. А жаль. Ибо в результате я даже не помню, когда покинула “Лесной”, как и с кем ехала в поезде, а главное как я прощалась с братишками. Не осталось в памяти, как не напрягай бастующие мозговые извилины.

Зато я отчетливо вижу, как уже в Москве иду вдоль поезда по перрону, как вглядываюсь в встречные лица, как я уже почти бегу, и только достигнув носа паровоза, обнаруживаю, наконец, стоящих рядом маму, папу и Эльгу (!).

Я в видавшем виды, верно служившем мне почти два года, зимнем пальто, слишком коротком, даже руки из него торчат, и совсем не чистом, но не рваном и теплом. Я сразу ощущаю, какая я в нем неуклюжая, не модная, ибо Эльга, тоненькая Эльга стоит в новом, никогда мной не виданном роскошном пальто, легко облегающем, изящном, с чудным коричневым каракулевым воротником, а на голове, тоже из коричневого каракуля, прекрасная шапка. Стоит Эльга с улыбкой на устах и ни шагу не делает мне навстречу. Я подхожу, хочу обнять подругу, но чувствую – не надо этого делать. “Наверно боится испачкаться о мое пальто”, мелькает мысль, и я протягиваю долгожданной подруге руку. Эльга, улыбаясь, ее пожимает.

Мама и папа меня, конечно, и обнимают, и целуют, Эльга стоит в сторонке. Наконец, мы поворачиваемся в сторону выхода с перрона, и папа сыпет мне соль на только что образовавшуюся рану:

– Давай, выбросим твое пальто под паровоз! А?

Я упрямо качаю головой и крепко застегиваю его на все пуговицы. Вдоль всего поезда я бежала вся нараспашку, теперь, когда родители рядом, по Москве надо идти прилично одетой. А пальто мне еще пригодится.

– Все, пошли, – говорю я в знак неуместности дискуссии по поводу моего одеяния и…смачно сморкаюсь прямо на тротуар. Кстати, очень умело, в интернате научилась. Какие там носовые платки, смешно даже.

Папа стоит как вкопанный.

– Ты теперь так сморкаешься? – выдавливает он из себя.

А что такого?

Вот это я помню, очень отчетливо.

МЫЛО

Наконец, вот она – тяжелая парадная дверь в нише с двумя серыми мраморными колоннами, вестибюль – все стены в зеркалах, заключенные в резные, с амурчиками, позолоченные рамы, а сверху, на цветном потолке огромная хрустальная люстра. Я дома!

Но дядя Вася, вахтер нашего “Люкса”, не пускает меня к лифту.

– Сперва надо пройти санобработку, таково распоряжение дирекции, – извиняясь, сообщает он маме, папе и мне.

Мама наверху, в нашей комнате, собирает банные принадлежности, все это выносит мне, ждущей у парадного подъезда и просит не потерять маленький кусочек хозяйственного мыла, который она мне специально показывает.

– Мыло сейчас в дефиците.

О, это я знаю сама! Стирали же мы в интернате какой-то вонючей серой жижей наше белье, а потом, когда и ее не стало, просто в речке, а зимой в проруби при помощи валька, как научили нас деревенские женщины. Конечно, мыло я сберегу!

И, о счастье, в санпропускнике мне дали кусочек мыла. Как я обрадовалась, как обрадуется мама, ибо вымылась я экономно, и теперь я не только верну завернутый в бумагу кусочек, но еще и прибавку принесу.

Но, когда я, наконец, дома сообщаю радостную весть о мыле, и разворачиваю пакет своего грязного, но продезинфицированного белья, обнаружилось, что мыло, оба куска у меня…украли.

ХЛЕБНЫЙ ДОВЕСОК

Мама первый раз вручает мне в руки хлебные карточки и велит отоварить их внизу, в булочной Филиппова.

– Если будет довесок, отдашь его старушке, им сейчас тяжелее всего.

Я выстаиваю большую очередь в родной мне булочной, высматриваю скромно стоящую с протянутой рукой старушку, и, получив полбуханки украинского хлеба с довеском грамм на двести, быстро сую его в старческую руку.

Но вместо благодарности в мой адрес из очереди раздается вопль “Живут же некоторые!”, и это одновременно из нескольких глоток.

Я пулей лечу домой, не понимая, что я такого наделала. За что?

Маме пришлось объяснить интернатской девочке, что довесок, это малюсенький кусочек в один-два сантиметра. Не больше.

Но откуда мне было знать?

“ЛОДОЧКИ”

В длиннющей очереди за галошами я оказалась последней, кому досталась вожделенная обувь по талону. Продавщица давно предупреждала, что очередь занимать бессмысленно, ибо товар кончается. Но у меня уже был опыт – я, как правило, оказывалась тем счастливчиком, на котором что-то кончалось так, что именно я уходила не с пустыми руками. А потому я очередь выстояла. И фортуна меня не обманула и на этот раз.

Галоши были новоиспеченные, черные и очень хорошо блестели. Это было их достоинством. Но был, конечно, и недостаток – они были такого размера, что для маминых, папиных и моих ботинок со всей очевидностью были малы, а для Вольфа и Рольфа слишком велики. Тем не менее, я с победным чувством несла домой свою добычу, а по дороге прикидывала, куда бы галоши пристроить. Уж очень хорошо они блестели, ну прямо как лаковые лодочки, правда, на низком каблуке. И тут меня осенило – я надену галоши прямо на босу ногу с носками и будут у меня, таким образом, туфли-лодочки. Мирово!

Очень счастливая от своей обновы, я легкой походкой влетела в наш, теперь уже только девчачий класс – пусть все увидят – у меня черные лакированные лодочки и как они блестят! Но меня тут же остановила Эльга:

– Не позорь себя! Галоши на босо ногу не надевают!

Конечно, не надевают. Но разве эти не похожи на лодочки?

– Не похожи. И чтобы я тебя в них больше не видела.

Моя аристократическая подруга воспитывала меня, плебейку, вернувшуюся из интерната в Москву. Господи, что мы там только не надевали! Лишь бы не было холодно. А тут, такие прекрасные, новые галоши!

Не могу сказать, что я очень огорчилась. Галоши я, конечно, больше не надевала. Но зато намазала густо-густо черным гуталином коричневые парусиновые туфли и в них проходила всю весну и лето. И в дождь тоже. Кроме галош у меня все равно ничего другого не было, а они налезали только на босу ногу.

Про парусиновые туфли Эльга тактично промолчала.

ВЕЧЕРИНКА

В первый же день возвращения из интерната, уже на лестничной площадке, еще не войдя со мной даже в нашу комнату, мама обратилась ко мне со странной речью:

– Я теперь плохо тебя знаю. А потому хочу сказать: если в интернате ты начала курить, то не скрывай этого от нас. Мы получаем по карточкам сигареты, и у тебя не будет проблем.

– Да ты что, мама!!! Конечно, я не курю!!!

У нас в интернате никто, даже мальчишки не курили. Как маме могло такое прийти в голову?